Текст книги "Господь, мы поднимаемся"

Разные обличия ангела

На шестой день ярмарки в Сен-Дени народу на площади прибавилось. Обозы с мешками загородили все прилегающие к площади улочки. В самом конце площади возникли скотные ряды с мычащими коровами и овцами.

Везде: возле винных бочек, между торговыми рядами, на ступенях храма толпами сидели калеки, тряся головами и выставляя прохожим свои язвы.

Закатывали глаза, показывая бельма, протягивали шелушащиеся культи. Ныли, причитали, выворачивали душу. Возле входа в ратушу на солнышке сидел слепой менестрель, и тоскливым, полным несбывшихся надежд, голосом пел песню о бескрайних просторах, вересковых пустошах и дали пыльных дорог, заставляя людей на миг поверить в призрачность золота и вечность страданий. Слушая его, рука сама тянулась к кошельку.

Акробаты в двухцветных красно-синих одеждах на маленьком пятачке истоптанной в грязь земли, вертели сальто и делали стойку на вытянутых руках. Их шапки были украшены бубенцами, а на губах играла нарисованная улыбка. Каждый хотел быть замеченным, глаза разбегались от выставленной напоказ ловкости и немощи.

В этот майский день прогуляться по ярмарочной площади вышли двое знатных мужчин. Один из них, пожилой, с аккуратно стриженной седой бородкой, с бледным лицом, в котором читалось что-то хищное, был одет в дорогой красный кафтан, отделанный у обшлагов серым беличьим мехом, с золотой цепью поверх высокого ворота. Он являлся представителем городского магистрата. Второй, в плаще с капюшоном из добротного фламандского сукна, с золотой пряжкой на мантии, был приором монастыря францисканцев в Париже.

Приезд приора в Сен-Дени можно было назвать случайностью. Он мог приехать сюда на месяц позже или раньше; дела, которые его сюда привели, не требовали срочности, это была обычная рутинная тяжба с местным монастырем по поводу одного спорного земляного надела с находящимся на нём замком, – старинной каменной башней с узкими окнами-бойницами. Бывший владелец составил на нее два разных завещания. Но судьбе было угодно, чтобы настоятель францисканской общины приехал в Сен-Дени именно в дни ярмарки.

Возникший совсем недавно орден францисканцев проповедовал нищету. Приор её тоже проповедовал. На его груди под рясой висела тяжёлая золотая цепь, мантия застёгивалась спереди золотой пряжкой, а кожа на великолепно сшитых сапогах была настолько мягкой, что её, казалось, перед этим полгода вымачивали в винном уксусе. На мизинце неярко играл светом перстень с кроваво-красным рубином. Это был холёный, властный пятидесятилетний мужчина с матовым лицом, бритой макушкой и неуловимыми глазами. В аббатстве поговаривали, что этот пастырь, призванный охранять стадо от волков, сам стал волком для своих овец.

Приор монастыря не верил в Бога. Вернее, почти не верил. Ему, сыну незнатных родителей, духовная карьера представлялась единственной возможностью попасть в мир сильных. Церковь воспринималась им как лестница, ведущая к власти.

Судьбе было угодно, чтобы они непременно встретились: вихрастый деревенский мальчишка и взрослый расчётливый мужчина, использующий веру людей в своих целях. Две нити разных судеб протянулись одна к другой, – оставался лишь один маленький стежок, чтобы они вместе составили единый узор на полотне будущих событий.

Негромко разговаривая, приор вместе с представителем магистрата прошли вдоль скотных рядов, а после свернули на прилегающую к площади узкую улочку. Здесь их внимание привлекла толпа крестьян, плотно окруживших какого-то мальчишку.

Очевидно, мальчишка только что закончил говорить, его глаза блестели, на щеках проступил румянец. В руке он сжимал пергаментный свиток. В толпе выделялась женщина, одетая в чёрное вдовье платье, держащая за руку своего малолетнего сына. Женщина с каким-то ужасом смотрела на стоящего в центре мальчишку. При приближении двух знатных мужчин толпа расступилась.

– Что здесь происходит? – спросил сразу у всех представитель магистрата.

– Да вот – проповедует, – ответил один крестьянин с рябым от оспы лицом. – Говорит, благословение у него. Ангела видел.

– О чём же ты проповедуешь, мальчик? – улыбнулся представитель магистрата.

Мальчишка молчал.

– Говорит, что призван собрать новый крестовый поход, – ответил за него рябой крестьянин. – Только вместо взрослых освободить Гроб Господень должны дети. Невесть что. Письмо у него какое-то к королю Франции.

– Дай-ка письмо, – недослушав крестьянина, подойдя к мальчишке вплотную, потребовал представитель магистрата.

Приор тоже подошел поближе. Толпа слушала.

– Подписано – королю Франции, – насмешливо произнёс представитель магистрата, быстро осмотрев грязный, захватанный пальцами свиток. – Без титулов, без имени, без соответствующего обращения. Просто – королю Франции. На сургуче никаких знаков. Какой-нибудь обученный грамоте сумасшедший ходит по деревням и раздаёт детям свои послания. Бред какой-то. Поход детей. Как вам это, ваша светлость?

Приор промолчал, задумчиво глядя на мальчишку.

– Говорит, зайдите в храм, посмотрите на мощи святого Дионисия, – вновь принялся рассказывать словоохотливый крестьянин. – Они все в золоте и драгоценных камнях. Посмотрите на нити из его одежды. Они тоже в золотом ларце. А такова ли судьба гробницы самого Господа? Пойдите за море и посмотрите. Вы, говорит, все лжецы. Идёте в крестовый поход, чтобы грабить, и верите так, как вам удобно. Мол, поэтому Господь и избрал детей. А если, говорит, меня никто из детей не услышит, пойду освобождать святыню один. Вот такие его слова, господин.

Мальчишка оставался внешне спокойным, словно речь шла не о нём. За время ухода из Клуа он похудел ещё больше, на лице, кроме веснушек, выделялись одни глаза, наполненные лихорадочным блеском. Пока всё шло не так, как ему предсказывал ангел. Он шёл в Сен-Дени долгих шесть дней, проповедуя на каждом постоялом дворе, но, казалось, его никто не слышит. Многие при словах о детском воинстве крутили пальцем у виска. Но мальчик не понимал, что идёт позади своей известности. Над ним смеялись, называли безумцем, но о нём говорили, рассказывали другим.

Ещё одна загадка для будущих исследователей. Ангел приказал мальчишке обращаться только к детям, а он начал свои выступления среди взрослых. В свои одиннадцать лет он как-то сумел понять, что завоевать авторитет пророка у детей будет слишком сложно, что вначале о нём должны заговорить взрослые. И тогда деревенскому мальчишке не будет нужды убеждать в своем избранничестве каждого встречного ребёнка, дети сами придут к нему, изначально зная о нем, как о вестнике неба.

– Разворачивайся и возвращайся в свою деревню, к родителям, крестоносец сопливый, – возвращая ему письмо, с насмешкой произнёс представитель магистрата. – Ещё раз услышу, что ты здесь смущаешь народ, я тебе уши надеру.

– А зачем вам меня прогонять? – вдруг бесстрашно ответил молчащий до этого мальчик. – Если моё дело от людей, оно рассыплется само собой. Надо мной только посмеются, вот и всё. А если от Бога – берегитесь, чтоб вам не стать Богопротивником!

– Ого, – выдохнул кто-то в толпе.

Знатный мужчина с аккуратно стриженной седой бородкой даже опешил, настолько дерзки и в то же время разумны были слова ребёнка.

– Гаманиил. Иудейский мудрец, – тихо произнёс приор, не отрывая от пастушка крайне внимательного взгляда. – Ты в какой книге прочёл это, мальчик?

– Ни в какой. Я не умею читать, – застенчиво признался мальчишка.

– Не умеешь читать? А как зовут тебя, чудесный ребёнок?

– Стефан. Стефан из Клуа, святой отец.

– И ты встречался с ангелом, Стефан из Клуа?

– Это истинно так, отче, – светло улыбаясь, подтвердил мальчишка. – Он сказал, что Гроб Господень можно освободить только верой. И что сделать это должны дети. Я передаю людям его слова. И если вы меня отсюда прогоните, я пойду в другой город. Прогонят оттуда – пойду в следующий. Я буду ходить по всей земле, пока не исполнится предначертанное.

Приор продолжал пристально изучать мальчика. Кто знает, как бы развивалась дальше судьба пастушка, если бы не эта встреча. Может, о необычном мальчишке поговорили бы, посудачили, и на этом всё и закончилось. Знамени нужны руки, чтобы поднять его вверх. За минуту их разговора священник понял главное: неважно, кого на самом деле повстречал ребёнок на пологих холмах Клуа; важно, что он сам поверил в свою избранность, а поверив, мог заставить поверить в неё других. Приор отвёл взгляд от босых ног мальчишки, рассеянно посмотрел на стоящих кругом крестьян, на скотные ряды, серую громаду готического собора. Затем зачем-то посмотрел на небо. Мальчишка продолжал светло улыбаться, заслоняясь рукой от солнца.

– Нечего тебе проповедовать здесь, на краю ярмарки, возле коров и свиней, – вдруг неожиданно ласково сказал ему священник. – Я поговорю с настоятелем храма, чтобы он разрешил тебе обращаться к народу со ступеней церкви. Будешь ночевать в соборе. Никто тебя отсюда не прогонит. Ты прав, Стефан из Клуа. Если это дело от Бога, то кто такие мы, грешные, чтобы ему мешать?

Ангел говорил: «Я всегда рядом, я могу принять любое обличье, я буду стоять под видом слушателя, и ты меня не узнаешь». И сейчас Стефан не сомневался, что этот добрый священник с золотой пряжкой на мантии и есть его ангел, вновь спустившийся с небес, чтобы ему помочь.

– Я знал, что сегодня встречусь с вами, – негромко сказал он священнику, когда тот с представителем магистрата уже выходил из толпы.

– Конечно. Ты же пророк, – не стал спорить приор.

Некоторое время знатные мужчины шли молча, не замечая толчеи и шума. Представитель магистрата с некоторым удивлением посматривал на своего попутчика. Но лицо приора было непроницаемым. Разрешение проповедовать со ступеней собора означало очень многое. Церковь как бы давала людям понять, что поддерживает этого мальчишку, а значит, он действительно встречался с ангелом, и его безумные речи на самом деле могли быть посланием с небес.

Лишь когда они пересекли площадь и вышли на выложенную булыжником улочку, ведущую к замку, в котором остановился приор, представитель магистрата не выдержал.

– Орден францисканцев берёт пастушка под опеку? Или это ваша личная помощь? – осторожно спросил он.

Но приор ничего не ответил, думая о чём-то своём.

Вернувшись в замок, он первым делом потребовал у келейника перья и чистый лист пергамента. Затем около двух часов при свете свечей писал письмо, но не магистру ордена, а напрямую Папе, в Рим. Закончив писать, приор дождался, когда высохнет тушь, лично растопил сургуч и запечатал свиток печатью братства францисканцев. Приказал отправить письмо с гонцом немедленно.

Затем позвал к себе особо доверенного монаха, брата Жерома.

Приор не зря считался умнейшим человеком. Он сразу понял, что судьба предоставляет ему шанс выделиться в глазах Папы, и упускать этот шанс настоятель не собирался.

Далеко-далеко отсюда, в Италии, в Ватикане, на резном троне из потемневшего дуба сидит старик с надменным горбоносым лицом и седой бородкой. Старик одет в красную рясу и красную шапочку, которую могут носить только наследники Петра. На спинке трона вырезан герб – два перекрещивающихся ключа: один от рая, второй от Рима. Этот старик спит и видит начало нового крестового похода.

Причин желать похода у старика множество.

Он знает, что ничего так не увеличивает влияние церкви, как война во имя веры. Раздоры и интриги на время будут забыты, центр тяжести событий из Европы переместится в Палестину, а в храмы и монастыри рекой потекут пожертвования от жён и матерей ушедших крестоносцев. Многие рыцари, отправляясь на войну, оставят свои земли аббатствам. Воистину, для Папы этот мальчик являлся находкой. Если ему оказать правильную поддержку, то своими безумными, но исполненными верой, речами чистый, безгрешный мальчишка может стать искрой, из которой разгорится пожар большой войны.

А то, что Папа сумеет обыграть инициативу этого ребёнка, приор не сомневался. Он даже представил страдальческие глаза Папы, его поднятый вверх палец, полный стыда за христиан голос, говорящий баронам и простому люду, что даже дети, дети! собираются сделать за них то, что не могут сделать они. Папа сделает из этого ребёнка знамя. Простой одиннадцатилетний неграмотный мальчик из народа так переживает за гробницу Господню, что готов отправиться в Иерусалим один. Правильно используя этот трогательный образ, можно поднять по всем христианским странам такую волну, что войска за неделю соберутся в Палестину.

Во всяком случае, сам приор именно так бы и поступил.

В полутёмный зал зашёл доверенный монах, брат Жером, используемый настоятелем в особых случаях. Подойдя, он замер в почтительной позе в нескольких шагах от приора.

– Значит, так. Сейчас отправишься в собор и передашь священнику вот эту записку, – приор быстро набросал несколько слов и передал записку монаху. – Речь идёт об одном мальчишке. Ему должны найти место для ночлега и разрешить говорить с народом со ступеней храма. С этого момента всё время будешь рядом с ним, но как бы в стороне, понимаешь? До ответа из Ватикана прямую поддержку ему оказывать не будем. Наблюдай, слушай, что говорит, как говорит, как воспринимает его речи народ, появляются ли у него сторонники. Он проповедует, что вместо взрослых в Иерусалим должны идти дети. Глупость, конечно. Дети есть дети, никуда они не пойдут, поиграют какое-то время в крестоносцев, а взрослые, глядя на них, умилятся. На этом всё и закончится. Но пока его речи нам на руку. Хорошо, если к концу ярмарки у него появится с десяток последователей детей. Чем младше, тем лучше.

Монах внимательно слушал. Невысокого роста, худощавый, с невыразительными чертами лица и опущенными вниз глазами, он обладал даром находиться рядом, но совершенно не привлекать к себе внимания. Настоятель ему полностью доверял, в монастыре он был его глазами и ушами.

– Всё. Иди, наблюдай, – закончил приор, не глядя на склонённого в поклоне монаха. – Но сам вмешивайся только в крайних случаях. И чтобы с мальчишки ни один волосок не упал! Теперь ты его незримый ангел–хранитель!

Монах молча поклонился и вышел из полутёмного зала.

* * *

В тот же день ангел проявил себя ещё в одном обличии. После разговора Стефана со знатными господами пастушка позвал какой-то крестьянин. Привёл к своей телеге, достал из вороха соломы огромный каравай пшеничного хлеба, отрезал толстый ломоть и сверху густо намазал его тёмным липовым мёдом из туеска.

– На, возьми, Божий ребёнок, – как-то очень хорошо, по-доброму произнёс он, отдавая в руки мальчишки пропитанный сладким мёдом ломоть. Остатки каравая крестьянин запихнул в котомку Стефана, и сверху положил туда завёрнутый в тряпку большой кусок белого козьего сыра.

Казалось бы, что здесь такого? Угостил человек, захотелось ему сделать что-то хорошее. Но для Стефана и это было чудом, подарком от ангела.

Те, кто верит, вообще во всём видят чудо. Их жизнь сплошная череда чудес. Выздоровел от простуды – чудо, по-доброму с ним поговорили – чудо, дали кусок хлеба – и это чудо, милость с небес. Всё хорошее, что с ними случается, всё, что другие люди воспринимают как данность, для верующих является ответом на их молитвы. Тем, кто верит, всегда есть за что благодарить Бога.

Ночь мальчишка провёл в храме. Его беспрекословно впустили за тяжелую кованую дверь, указали место на полу и даже постелили на холодный камень козью шкуру. В притворе на ночь остались несколько странников, пущенных внутрь по разрешению настоятеля собора. Один из них, монах из другого города, сидел на лавке и при свете свечей по слогам читал вслух книгу в кожаном переплёте – Священное Писание. Из полумрака таинственно смотрели с икон лики святых.

И когда монах дошёл до слов: «Вот Агнец Божий, который возьмёт на себя все грехи мира», – лежащий с открытыми глазами мальчик вздрогнул.

Воинство Христово

Тихо вечером на площади Сен-Дени. Очередной ярмарочный день подошёл к концу. Горожане и торговцы разошлись. На площади остался только разбросанный мусор и пустые длинные ряды прилавков.

В темнеющем небе чертили круги ласточки.

Возле громадного храма с высеченными на сером барельефе херувимами с пустыми каменными глазницами тоже было тихо. На ступенях оставались лишь несколько нищих, какой-то сгорбленный монах в надвинутом на глаза капюшоне с медной кружкой для пожертвований, да группа детей, тесно сидящих под одной из колонн вокруг Стефана.

– Каждый год, на Пасху, на стенах пещеры Гроба Господня появляется благодатный огонь, – негромко говорил детям пастушок. – Он совсем не жжёт, его можно брать в руки, умывать им лицо. Он небесно-синего цвета. О благодатном огне знают все. Люди говорят, что он означает приход в мир Господа Иисуса Христа, и это истинно так. Но почему-то никто не задумывается, что огонь также указывает на место, где вновь появится Сын Божий.

Стефан на мгновение замолчал, затем снизил голос до полного шёпота. Монах незаметно подвинулся к детям поближе.

Прошло десять дней с тех пор, как мальчишка начал проповедовать со ступеней собора. Его популярность росла, как снежный ком. Каждый день к нему приходили десятки детей, приехавших на ярмарку вместе со своими родителями. Они менялись: одни приезжали, другие уезжали. В этот вечер к готическому собору пришёл и маленький Патрик, брат Марии. Робел, стеснялся, но Стефан, завидев его, приветливо махнул рукой, и дети под колонной сразу потеснились. Здесь чувствовалась атмосфера братства. На ступенях собрались дети самых разных возрастов – от пяти-шести до четырнадцати лет.

– Каждый год небесный огонь появляется в пещере, чтобы показать людям, где надо Его ждать. Но взрослые этого словно не замечают, – тихо продолжал Стефан. – Они строят храмы, свои храмы. А гробницу Господню оставили неверным. Ангел открыл мне тайну. Как только мы освободим гробницу, на стенах пещеры вновь вспыхнет небесный огонь. Огонь уже не погаснет, не исчезнет, он будет разгораться всё сильнее и сильнее, пока не станет ослепительным, а потом в этом свете появится сам Господь. Он, как молния, сверкнёт от гробницы, от востока до запада, и все, кто нам не верил, кто над нами смеялся, поднимут головы и увидят нас рядом с Ним. Мы не просто идём освобождать Землю обетованную, мы идём встречать Царство Божье.

Приставленный приором монах откинул капюшон и пристально посмотрел на Стефана. Но мальчик продолжал говорить, не замечая его внимательного взгляда.

Слова возникали как бы из ниоткуда, когда-то услышанные проповеди, отложенные в памяти строки из Священного писания всплывали в сознании без всякого напряжения и складывались в чёткие мысли, как будто нашептанные извне. Возбуждение не проходило, превращаясь в восторженное состояние, заставляющее губы растягиваться в улыбке до боли.

Дети смотрели на него так, словно он сам был ангелом.

Он говорил им о том, как они под пение псалмов дойдут до самого Марселя, войдут по колено в море, которое никто из них никогда не видел, и море расступится перед ними двумя огромными стенами, обнажая дно. Он говорил, что Земля обетованная, где течет молоко и мёд, встретит их как спасителей, язычники от силы их веры встанут на колени, и по мере их приближения к гробнице Господней в пещере начнёт разгораться синий неземной огонь, постепенно превращаясь в океан света. И когда они исчезнут для мира в этом свете, их там встретит Господь – благой, исполненный нескончаемой радости для каждого человека.

Что им взрослые, говорил пастушок, они уже мертвы. Пусть мертвецы славят друг друга, пусть говорят друг другу приятное, пусть одни мертвецы богатеют за счет других и ставят себе на земле памятники, – но вам, избранным для вечности, до тлена дела нет. Что им их родители, они слепы и грешны, сами постоянно говорят, что грешны, земля притягивает их к себе. Им, детям Бога, незачем их слушать. Они спасут своих родителей – в этом тайна и премудрость Божия. Мир будет спасен через них, детей, но открываться родителям пока нельзя: от своей слепоты они могут воспрепятствовать детям идти в Палестину.

Те же из родителей, которых уже нет на этом свете, – здесь Стефан посмотрел на маленького Патрика, словно что-то знал о его пропавшей маме, – будут отправлены в рай, где бы ни находились их души.

Все слушали его, затаив дыхание.

Он не просто предлагал детям исполнить их извечную мальчишескую мечту о приключениях, о путешествиях в далёкие неизведанные страны, о полной свободе от родительской опеки – пророк предлагал им стать спасителями взрослых, избранниками неба, героями и в этом мире, и в другом. Ему верили безоговорочно. Готовы были следовать за ним прямо сейчас. Сбежать из дома, обмануть родителей, лишь бы последовать к невиданному, древнему, как сама земля, городу, раскинувшемуся на освещённых солнцем холмах. Когда же, как не в детстве, так легко поверить в свою избранность, в свою миссию?

Каждый вечер на ступенях собора собирались приехавшие на ярмарку крестьянские мальчишки. Но были и те, кто находился со Стефаном постоянно. Один их них, мальчишка лет тринадцати, одетый в дворянскую одежду, сидел по правую сторону от пастушка, с заметным высокомерием просматривая на остальных детей.

Потомок знатного рода, он пришёл пешком из Парижа с одной заплечной охотничьей сумкой, в которой лежали две золотые монеты, шёлковый платок умершей матери с вышитым гербом их фамилии, кусок пшеничного хлеба и отсвечивающий синевой по лезвию кинжал с серебряной насечкой на рукояти. Говорили, что Святая земля забрала всех мужчин его рода. Отец и трое его старших братьев были убиты в последнем крестовом походе где-то под Аккрой. За ними вскоре умерла и мать. Все последующие годы мальчик сохранял в своём сердце ненависть к мусульманам, ожидая возможности отомстить. Как только он услышал о Стефане, то сразу сбежал из замка, где жил на воспитании у своей тетки, и пришёл в Сен-Дени, без лишних слов расположившись на ступенях собора вместе с пророком.

– Я пойду с тобой в Иерусалим. Пусть даже вдвоём, – твердо заявил он Стефану.

Увидев кинжал, Стефан сказал:

– Мы идём воевать одной верой, – но мальчик в ответ только усмехнулся.

По левую руку от Стефана сидел пятилетний мальчик-калека без имени. Нищие привели его с собой на ярмарку, а затем оставили здесь. Мальчик родился с искривлёнными ногами, обычно таких детей нищие носили с собой с младенческого возраста, а когда они подрастали и вызывали уже меньшую жалость, просто бросали, где придется. Сейчас он сидел с выражением безмерной гордости на темном от въевшейся грязи лице. Ему льстило, что дети обращаются с ним как с равным, не прогоняют его, не бьют, наоборот, называют братом, воином во Христе. Как подсолнух поворачивает свою голову за солнцем, так и он постоянно искал взглядом Стефана, где бы тот не находился.

В тот же вечер собравшимися детьми была принесена клятва на крови.

В какой-то момент Стефан сложил вместе два пальца правой руки, словно накладывая крестное знамение, а в другую взял поданный ему нож. Патрик сидел совсем близко от него и успел заметить, что пальцы пророка распухли и почернели от множества глубоких порезов. В следующую минуту Стефан резанул по ним ножом, а затем торжественно поднял оба пальца вверх, как на иконе Спасителя, но уже красными от крови.

Закапало на каменный пол.

В полной тишине то же самое сделали по кругу и все остальные дети. Резали пальцы и прикладывали их к перстам пророка. Когда очередь дошла до Патрика, он, не колеблясь, провёл ножом по коже, дождался, когда кровь зальёт всю ладонь, а затем смешал свою кровь с кровью пророка. Никакой боли при этом он не испытывал, наоборот, было неизведанное никогда раньше чувство братства, необыкновенное волнение, предчувствие чего-то огромного, радостного, светлого, соприкосновение с какой-то тайной, важность которой была несоизмерима со всей земной суетой.

– В этом тайна Божья, – произнёс Стефан, когда все присутствующие исполнили обряд. – Мир будет спасён детьми. Вы разъедетесь по своим городам и сёлам, и каждый из вас расскажет об услышанном другим. Собирайтесь в отряды, сбегайте из дома, на новолуние мы соберёмся в Вандоме. Мы теперь воины света, воинство Христово, и никто нас не остановит. Мы идём подготовить путь Господу.

– И пойдём до конца, – тихо, но веско добавил мальчик-дворянин. Глаза детей блестели. Каждый из них чувствовал себя избранным, словно в его кровь попала частичка крови ангела. Вместо повторения жизни их отцов, вместо привычного мира их деревень, с домами из ивняка, с грязными дворами, с загонами для скота, Стефан звал их за собой в мир чудес. Умные взрослые недооценили этого неграмотного пастушка в залатаной тунике. Они мерили его земной меркой, а он в эту мерку не укладывался. И именно об этом сейчас думал сидящий под колонной монах с медной кружкой.

А ещё он думал о том, что тоже когда-то умел так верить.

Дети разошлись, когда в стрельчатых окнах собора потух последний вечерний свет. Кто-то отправился к своим родителям в обозы, кто-то остался ночевать в храме вместе со Стефаном. Договорились, что на июньское новолуние все пойдут в Вандом. Перед расставанием ещё раз поклялись страшной клятвой, что взрослые ничего не должны знать. Маленький Патрик отправился в темноте на окраину города.

О том, что дома его ждёт разгневанная и ничего не знающая сестра, он вспомнил только подходя к их лачуге.

В тот же вечер, часом позже, в освещённом светом факелов огромном гулком зале замка произошел следующий разговор:

– Сколько сейчас с ним детей? – не отрываясь от какого-то письма, спросил приор склонённого в поклоне монаха.

– Постоянных три-четыре. Один из них калека, – ответил монах.

– Калека? Калека – это хорошо. Ребёнок-калека идёт в Иерусалим освобождать Гроб Господень. Это трогательно, – рассеяно протянул приор, дочитывая послание. Затем он отложил пергамент в сторону и в упор посмотрел на своего доверенного человека. – Но этого недостаточно! Я написал Папе, что проповеди пастушка имеют успех. Как мы будем выглядеть в глазах его святейшества, если у Стефана останется такое ничтожное количество последователей. Три-четыре человека, этого мало, брат Жером.

– Мало? – неожиданно переспросил монах. – О нет, отче. Каждый день к нему приходят по десять-пятнадцать детей из всех областей страны. Каждый из них приведёт за собой ещё сотни. Это как эпидемия. Исходной точкой похода он выбрал Вандом. Я думаю, что в назначенный день там соберется столько детей, сколько никогда не собиралось в одном месте. Боюсь, что вы и представить себе не можете, что это будет.

Монах говорил ровным, лишённым эмоций голосом. Его поза выражала почтение, глаз он не поднимал, смотрел в пол, как и подобает при разговоре со своим господином. И всё же что-то было не так. В их доверительных разговорах всегда существовала некая граница, а именно – оценка событий. Оценивать происходящее мог только приор, он решал, что хорошо, а что плохо. И сейчас приору показалось, что монах эту границу перешёл, тем самым как бы превращаясь из его тени в личность со своим мнением.

– Так ты думаешь, что поход всё-таки начнётся? – спросил он, внимательно разглядывая слугу.

– Вне всякого сомнения, отче, – по-прежнему ровным тоном ответил монах. – Я видел их лица. Они пойдут до самого конца. И я хочу идти вместе с ними.

На холёном лице настоятеля появилось крайнее изумление. Вначале вверх поползла одна чёрная бровь, затем другая. Веки широко открылись. Борьба на карьерной церковной лестнице научила его ничему не удивляться, а теперь вот пришлось. Он откинулся всем телом назад, руки остались на столе, на кроваво-тёмном рубине блестели отсветы огоньков свечей.

– Ты что ж, поверил, что этот безумный мальчишка встречался с настоящим ангелом? – спросил он после долгой паузы.

– Да, поверил, – коротко произнес монах.

Вновь повисла пауза. Было слышно, как где-то наверху на слабом ветру со скрипом поворачивается флюгер. По каменным стенам ходили красные и черные тени. Настоятель долго смотрел на застывшего в поклоне монаха.

В стройной системе мировоззрения приора не было никаких ангелов, а если и были, то им не было никакого дела до людей. Но не заразной силе веры мальчишки удивлялся в эту минуту приор, на своем веку он повидал немало фанатиков. Приор изумлялся глупости своего доверенного монаха. Это было так, словно фокусник послал своего лучшего ученика посмотреть на фокус конкурента, предварительно раскрыв ему всю технику обмана, а ученик вместо того, чтобы внимательно наблюдать за тонкостями, стал восторгаться и хлопать в ладоши вместе с другими зрителями.

Монах же, наоборот, думал, что проснулся.

Ничего не видно, если душа слепа.

Горы обветшают и рассыплются, моря иссохнут, погаснет солнце, и небо свернётся как свиток, но вера останется: лишь только она знает, что есть вечность. Без веры нет надежды.

Умрёт человек, положат его в гроб и торжественно закопают в землю на съедение червям. Если не искал в этой жизни Бога, там Его тоже не найдёшь. Земной ум – это ловушка для веры, поэтому и сказано: «Обратитесь в детей». Но говорить об этом настоятелю было бесполезно.

– Это же дети, – нарушил молчание приор. – Никуда они не пойдут. Даже если и соберутся некоторые из них в этом самом Вандоме, день-два попоют псалмы и разбегутся. А тех, кто заиграется, родители за уши растащат по домам. Ты останешься один. Сам знаешь: если уйдешь из монастыря, назад тебе уже не вернуться.

– И все-таки я пойду, – тихо произнес монах, всем своим видом сохраняя почтение к бывшему духовному наставнику. – Мальчик помог мне вспомнить, зачем я когда-то постригся в монахи. Это трудно объяснить, но я хочу следовать за ним.

С четырнадцати лет он находился при церкви: прислуживал, угождал, выслуживался, думая, что это и есть дорога к Богу. Продавал индульгенции, продавал людям пропуск в Царство Божие – то, чего не имел сам. Исчезло живое общение в молитве, сменилось монотонным чтением правил. Была в глубине мысль, что что-то не так, но он гнал ее от себя, и, успокоенная внутренними убеждениями, душа постепенно засыпала.

Дети словно открыли ему глаза.

Монах хотел сказать, что только сейчас понял пророческие строки из Священного писания, где сказано, что не детям надо вырасти до познания Бога, – им, взрослым, надо обратиться в детей, чтобы найти в своём сердце то самое состояние безграничной веры. Он хотел сказать, что хочет поверить в чудеса, как они, и не сомневаться, что эти чудеса произойдут; что он хочет идти вместе с детьми по дальним дорогам, соприкасаясь с их чистотой, и в конце пути быть рядом с ними, когда на стенах пещеры Гроба Господня замерцают синие огоньки, постепенно превращаясь в океан света, а небо над всей землёй окраситься заревом, предвещающим пришествие в мир Сына Божьего. Он хотел добавить, что не напрасно Господь утаил свои тайны от мудрых да разумных и открыл их младенцам. Для мудрых и разумных чудес в этом мире не бывает.