Текст книги "Златоуст и Златоустка"

Глава четвёртая. Похождения по Стольнограду

1

Стольноград поразил, покорил высотой и размахом, буйством красок и обилием народа. Простован шагал с улыбкой, ротозейничал направо и налево, напрочь забывая, зачем он тут находится. Он любовался, охая и ахая, качал кудрявой головой, потылицу почёсывал, задирая глаза в небеса – белокаменные терема закарабкались до самых облаков. Чистое золото полыхало скирдами на куполах, которым нет числа. И звонари на колокольнях – колокольники – то здесь, то там трезвонили во всю ивановскую, будто приветствуя Ивана Простована. Развесёлый этот перезвон, от которого уши зудели, напоминал деревенскую кузницу, и поэтому Стольноград показался давно уже знакомым, почти родным.

По-утреннему бодрый, по-юношески самоуверенный Ивашка останавливал прохожих, расспрашивал, где найти такой-то и такой-то адресок. И вдруг ему сказали: такого дома нет.

– Да как же нету? – Подкидыш опупел. – Да вот же адрес!

– Нет, – спокойно ответила какая-то шляпа. – Этот дом сгорел, да-да. Сгорел ещё в ту пору, когда война была с Наполеоном. Так что вы маленько опоздали.

– Во как! – Ивашка удивился. – А когда была война?

– В 1812 году. – Глаза под шляпой заискрились. – Изучайте родную историю, молодой человек.

Начиная теряться, робея от шумной и горластой жизни, наперегонки бегущей мимо, Ивашка опять и опять норовил кого-нибудь за пуговку поймать – остановить, расспросить. Только от этих расспросов голова уже кругом пошла: один доброхот горячо советовал направо повернуть, второй налево, а третий пальцем тыкал куда-то вдаль, где виднелись холмы под названием Орлиные Горы. Привыкший верить на слово, Подкидыш вскоре понял, что заблудился в этом Стольнограде как в лесу дремучем.

И тут же он увидел здоровенный пень; рабочие с утра занимались благоустройством – дремучее дерево свалили бензопилою, расчекрыжили на чурки и увезли куда-то, а пенёк остался. Подкидыш рукой огладил медово-желтоватый широкий блин, на котором запеклись годовые кольца – не пересчитать.

«Интересно, что это? Липа? Или дуб? – Он принюхался к древесным опилкам, посмотрел на годовые кольца. – Старое дерево было. Сто лет, если не больше. А самое наидревнее – дед говорил – растёт в Якутии. Лиственница. Ей почти девять сотен годов. Вот как долго деревья живут! А человек? Раз, два и готов. Ну, да ладно. Нужно думать, как найти. Куда пойти? Сюда? Или туда? Вот понастроили!..»

Сидя на пеньке, он пригорюнился, глядя на пестроту и суету проспекта. Душа провинциала с непривычки задыхалась. Свежего воздуху мало, а ветер вообще сюда забыл дорогу. Повсюду гранитные глыбы с окошками, с пещерными дырами подъездов – глыбы, глыбы до небес. Повсюду под ногами камень да асфальт – живую землю тут не сразу и найдёшь. А народу, народу кругом – как мурашей в лесу на мурашейнике. И весь этот народ такой же деловой и озабоченный, как миллионы деловых мурашей – каждый своё «бревно» куда-то волочёт, то и дело натыкаясь друг на друга. Где тут кого найдёшь? С ума сойти…

И вдруг он содрогнулся – голос по-над ухом почудился:

– Вставай, иди сюда!

Бестолково посмотрев по сторонам, Ивашка не увидел того, кто говорил. А голос тем временем раздался опять. И тогда, решив не удивляться, Простован пошёл туда, куда подсказывали – и вскоре очутился на пороге редакции.

Каменное крыльцо показалось таким высоким – аж голова закружилась. Ивашка так разволновался, даже давление подскочило и перед глазами замельтешила мошкара – толкунцы, которые толкутся в дремучем таёжном воздухе. И вдруг эти самые «толкунцы» стали уплотняться и темнеть. Столб мошкары удлинился, приобретая форму человеческой фигуры. И оттуда, изнутри, послышался голос:

– Иди, не трусь, я помогу!

2

Кабинет был тесный и прокуренный. За грубым, но крепким столом, над которым возвышались серые стога исписанной бумаги, сидел интеллигентный, тихий человек с квадратными глазами – роговые очки занимали почти половину лица. Звали человека – Антигер Солодубыч Ардолионский, но больше он был известен, как «Ардолион, который бреет уши». Странную шутку сыграла с ним природа-матушка – волосы дико росли на ушах, разрастались такими кустами, что через день да каждый день приходилось уши брить до синевы, до глянца. А вскоре приключился анекдот. Издатели поехали на отдых, на пленэр, славненько отметили своё событие, загуляли на несколько дней, заколобродили, и Ардолионский превратился в дикобраза – уши такие лохматые, просто жуть. И до того он был пьяный в ту пору, что выкинул неожиданный фортель: на четвереньках подошёл к директору издательства и стал ушами чистить башмаки. Начальник в первую минуту офонарел – глаза увеличились как фонари. А затем оценил работёнку чистильщика. И после этой поездки Ардолионский, человек довольно серенький, стремительно пошёл на повышение, используя свою оригинальную методу – мохнатыми ушами надраивать обувь начальства.

Вот так он добрался до этой солидной должности – литконсул. Неблагодарная должность, нужно заметить. Пахоты всегда невпроворот – графоманы идут и едут со всей страны. Вот почему Антигер Солодубыч, давно уже залитературканный в этой редакции, был слегка рассеян, раскосмачен. Кривоватый нос потел – квадратные очки постоянно съезжали, и потому их пришлось посадить на привязь: цепочки к дужкам прикреплены. На плечах Ардолионского, как на вешалке, болтался потёртый пиджак, пошитый из кожи стародавнего какого-то крокодила или козла. Рукава белой помятой рубахи поблёскивали запонками – стразы, дешевая подделка под бриллиант. И такой же «слегка брильянтовый» был воротник, засалено блестевший на худой, но жилистой шее. Чёрный галстук присыпан перхотью табачного пепла. На левом ухе белеет полоска пластыря – неудачно побрил спозаранку, торопился в редакцию.

С удивлением и почтением разглядывая залитературканного человека, Подкидыш робко покашлял возле порога и пролепетал негромкое приветствие.

Не замечая гостя, Ардолионский вдохновенно что-то строчил автоматической ручкой, время от времени поправляя странные квадратные очки, то и дело съезжающие на кончик загнутого носа. Трудился Антигер Солодубыч, как видно, уже давно, и при этом остервенело садил сигареты – одну за другой. И накурено было уже до того, что в дыму по-над столом висел топор, поблёскивая отточенным лезвием, напоминавшим новорождённый месяц. И настолько это было дико – топор на дымном облаке – Ивашка глазам не поверил; пугливо смотрел и томился.

И неизвестно, сколько пришлось бы так томиться, но тут на выручку пришёл незримый дух – Незрима, который несколько минут назад сказал: «Иди, не трусь!» Незримый дух откуда-то сбоку – будто из двери соседней комнаты – неожиданно гаркнул:

– Ардолиоша! Это к вам!

Залитературканный товарищ содрогнулся, как лунатик, авторучку едва не выронил. Он подумал, что крикнули из соседнего кабинета, через который обычно проходят посетители. Правда, голос показался незнакомым. Антигер Солодубыч снял квадратные очки, протёр глаза с кровавыми прожилками от бессонницы.

– Милости прошу. Располагайтесь.

Смущённый незримым голосом и тем, что на него наконец-то обратили внимание, посетитель присел на краешек тёмного стула, отлакированного задами многочисленных посетителей. Несколько секунд он молча, стеснительно, осматривался. Какие-то лобастые портреты на стенах проступали сквозь дымовую завесу. Чугунный, до пояса отлитый дядька – в шляпе с бакенбардами – металлическим взглядом сверлил посетителя. Книги стройными рядами-кирпичами красовались за стёклами шкафа – под потолок.

– Ну, и что же нам принёс наш юный гений? – заговорил литконсул. – Стихи? Я угадал?

– Ага, – промямлил посетитель. – Это самое.

– Не мудрено, – задушевным голосом ответил Антигер Солодубыч. – Скажите, а почему вы решили писать стихи? Не прозу. Не драматургию. Вы решили быть поэтом, да? А почему?

– Не знаю, – снова промямлил Подкидыш и вдруг добавил то, что ему было подсказано незримым духом: – Поэт, вот единственно достойный человек. Так Шиллер мне сказал…

Квадратные очки литконсула медленно поехали по влажному носу, будто по маслу, и упали на грудь, – заплясали на блестящей цепочке.

– Шиллер? – пробормотал он, машинально потрогав левое ухо, где белела полоска пластыря. – А больше вам ничего ни Шиллер, ни Шекспир не говорили?

– Не знаю. Нет покуда.

– Ну, ладно, подождём-с! – снисходительно улыбнулся литконсул, приходя в себя после короткого замешательства и раскрывая школьную тетрадку. – Так, так… А вот вы пишете, в кузне работали. Хорошее дело. Зачем же бросили?

– Жениться думаю. – Подкидыш смущённо шмыгнул носом. – Там всё прописано. Вы почитайте.

В кабинете стало тихо на минуту-другую. Где-то за окошком голубь ворковал. Дымок от сигареты, забытой в пепельнице, сизым хвостом поигрывал, вытягиваясь к форточке.

– Прекрасно! Восхитительно! – «Ардолион, который бреет уши» хохотнул, шурша страницами школьной тетрадки, а вслед за тем как-то незаметно для посетителя снял топор, висящий на дымном облаке, и неожиданно размахнулся. Да так широко размахнулся, чертяка, – юный гений голову едва успел убрать…

Топор тихонько свистнул по-над ухом и откусил от школьной тетрадки – точно кусок бересты отлетел.

– Ой! – Подкидыш за сердце схватился. – Зачем вы так?

– Только так! – Антигер Солодубыч посмотрел на него глазами твёрдыми, как два алмаза. – Краткость – сестра таланта. Не знаете, кто это сказал?

Обескуражено глядя на пол, где валялись обрубки нежно-розовой бересты, Подкидыш пожал плечами.

– Так это вы мне сказанули тока что.

Затянувшись сигаретой, литконсул расхохотался и опять повесил топор на дымное облако. И теперь уже топор не казался Ивашке безобидным молоденьким месяцем – топор блестел широкою зловещею улыбкой, похожей на улыбку палача.

– А ты откуда будешь? – начиная «тыкать», мимоходом поинтересовался Ардолионский, читая рукопись, на которую сыпался пепел. – А на чём? Самолётом? А не дорого?.. Ну, так и овёс теперь подорожал! – Антигер Солодубыч нахмурился. – Вот здесь ты пишешь: голая она… Девица, как её?

– Златоустка, – подсказал сочинитель, краснея. – Она была – в чём мамка родила…

– Это, братец мой, нехорошо. Это, можно сказать, не комильфо. Надо её приодеть. Что говоришь? Так было? Ну, мало ли что было. Жизнь – это одно, а поэзия – это другое.

Подкидыш подавленно глазами ковырял истоптанный паркет. И вдруг опять Незримый дух прошептал на ухо, а парень повторил:

– Жизнь – это и есть самая великая поэзия.

«Ардолион, который бреет уши» икнул от волнения. Лоб у него взопрел, очки поехали по носу, как по маслу и опять упали, болтаясь на цепочке. Он растерянно смотрел на Простована, не мог понять. «Как это так он сказал и при этом даже рот не распечатал?! – изумился Антигер Солодубыч. – Или это чревовещатель? Или я не выспался? Третью ночь уже…»

Литконсул рассердился, интуитивно чувствуя, что его дурачат. Да и в самом деле, как этот парень, лапотник, внешне выглядевший простачком, мог выдавать такие глубокие мысли? А главное – откуда ему, этому лапотнику, известны цитаты великих людей, цитаты из книг, которые даже сам литконсул только недавно пролистал, но пока ещё не прочитал.

– Девку надо приодеть! – Ардолионский потыкал пальцем по тетрадке. – И вот здесь надо поправить. И вот здесь. И вообще… – Литконсул покашлял в кулак, похожий на копыто. – Хочешь, скажу откровенно? Как мужик мужику. Бросай писанину. Возвращайся на кузницу.

В кабинете повисла тягучая тишина.

– Я перестану писать, когда перестану жить! – угрюмо повторил Подкидыш подсказку незримого духа. – Это Петрарка мне сказал.

Зажжённая сигарета выпала из пальцев Ардолионского. Он ошарашено уставился на парня. Затем как-то медленно, как во сне посмотрел по сторонам. Литконсулу вдруг казалось, что этот парень говорит не то, что думает, а то, что ему кто-то внушает или подсказывает. Но в кабинете было пусто, да и вообще – что за глупости в голову лезут. «Кто это может ему подсказывать? Парень просто-напросто верхушек нахватался…»

Взволнованно пройдясь по кабинету, Антигер Солодубыч спохватился и поднял окурок – ожесточённо раздавил в чёрной пепельнице. Затем какой-то справочник открыл, полистал, поплёвывая на пальцы.

– Да, – прошептал, – действительно, Петрарка. Ты что, читаешь много?

– Да как вам сказать? У деда на печке, как в библиотечке…

Миролюбиво разговаривая с гостем, Ардолионский – ничуть не хуже Цезаря – продолжал читать «берестяную грамоту», мимоходом чиркал зажигалкой, чтобы прикурить, чиркал авторучкой, чтобы исправить ошибку или строку погубить. Но самое главное – он как бы между прочим время от времени брал топор, висящий на дымном облаке. Заточенное лезвие, как молния, взлетало над головой – только клочки летели по закоулочкам, будто белые голуби с той голубятни, которая осталась в далёкой родной деревне.

Незримый дух раза три шептал на ухо Подкидышу: уходи, мол, тут нечего делать, но парень уже закусил удила – характер начал выказывать. И тогда Незрима отступился: «Делай, как знаешь, только уже без меня!» И результат получился печальный. В правой горсти зажимая бедное своё, «изрубленное» сердце, а в левой унося то, что уцелело после топора безжалостного косматого чёрта, Подкидыш куда-то поплёлся по каменным джунглям, уже накаляющимся – ни облачка в тот день на небесах.

3

Стольноград уже мало радовал – давил и унижал своим величием, гордым равнодушием вековых камней, толкотнёй, трескотнёй. Теряя уверенность в этой сумасшедшей круговерти, Ивашка довольно скоро притомился. И главная усталость была не в теле – душа изматывалась. Перед глазами рябило от пёстрого мелькания, от суеты. А кроме этого – сказывалось полное отсутствие природы, если не брать во внимание хилые садочки за железными оградами, клумбы с картинными цветами, словно из бумаги или из бархатных цветистых тряпочек, на которые никакая пчела не позарится – нету медовой пыльцы, только пыль придорожная.

Однако же характер есть характер – не переделаешь. Настырно шагая по нагретым камням, он остановился возле небольшого, импозантного дворца, перед которым серебряно журчал и отфыркивался фонтан, украшеный голыми девицами, закаменевшими, правда, но всё равно смущающими провинциала. Он достал бумажку с адресом. Этот адрес пареньку любезно предоставил Ардолионский: сходите туда, сказал, загадочно улыбаясь, там любят юных гениев.

Потоптавшись у фонтана, Подкидыш покосился на голые фигуры. «Тот, который бреет уши, всех одеть готов. А эти стоят хоть бы хны!»

Издательство, куда он притащился по жаре, располагалось в добротном особняке, недавно отреставрированном; кругом лепнина, стройные колонны толстыми берёзами белели перед входом. И тут же – неподалёку от двери виднелась чья-то свежая надпись, сделанная чуть ли не гвоздём: «Здесь жили графья, а теперь графоманы!»

Переступив порог, Подкидыш постоял, озадаченно озираясь. Под круглыми сводами с позолотой рисунков витал бесперебойный перестук и перетреск печатных машинок, похожих на дятлов с железными клювами. Горький опыт подсказывал: надо пробиваться к самому главному – иначе снова можно башку поставить под топоры.

«И где тут главный граф или этот, как его, главный графоман?» – покручивая жидкий ус, Подкидыш призадумался на деревянной лестнице, где в пузатых кадушках росли заморские деревья с большими волосатыми лапами. В металлической клетке, висящей между деревьями, томилась какая-то несчастная жар-птица, давно уже разучившаяся не только петь – летать. Взглядом задержавшись на этой бедной птахе, парень ощутил неодолимое желание выпустить её на волю.

– И что мы тут делаем? – Певучий голос эхом разлетелся под круглыми сводами.

Он повернулся и увидел роскошную разодетую женщину. Диадема в чёрных волосах слепила, отражая солнце. Ожерелье на груди сияло, колыхаясь в такт глубокому дыханию. Смущённый женскими чарами, Подкидыш пробормотал:

– А зачем у вас курица в клетке?

Женщина засмеялась, потрясая золотыми серьгами в ушах, жемчужным ожерельем на грудях футбольного размера.

Это была Катрина Кирьяновна Василискина, директриса крупного издательства. Василиска-директриска, так её прозвали за глаза. Она была здесь на положении царевны или королевны, перед которой многочисленные холопы, проходящие мимо, трепетали и заискивали. Матёрые мужики подобострастно шляпы снимали, фуражки срывали едва ли не с волосами, раболепно кланялись и порой с такой натугой улыбались, точно гири в зубах поднимали. Катрину Кирьяновну не только уважали, но и побаивались. Василиска-директриска держала себя на высоте. Женщина суровых правил, она даже маленько перебарщивала по части нравственности; в книгах, выходящих в её издательстве, героям приходилось чуть ли не в телогрейках и ватниках мыться в бане и ложиться на брачное ложе. И никому никаких послаблений Катрина Кирьяновна не давала. А когда один какой-то шибко грамотный писака притащил сочинения какого-то Баркова или Бардакова, в которых действовал Лука Мудищев, тогда ещё мало известный своими сексуальными похождениями, Катрина Кирьяновна так шуранула грамотея с лестницы – бедолага и руку, и ногу сломал, и получил сотрясение мозга. Вот такая женщина была. Образчик, можно сказать. На монетах и медалях можно было бы печатать её портреты. Правда, у этой медали была ещё вторая сторона. Если бы кто-то когда-то хоть одним глазочком заглянул в пятикомнатную квартиру этой дамочки, сильно был бы изумлён или шокирован. Стены в комнатах и в залах были совершенно голые – в том смысле, что повсюду красовались голые красавицы и голые красавцы. А в спальне – в будуаре, как говорила Катрина Кирьяновна – можно было увидеть коллекцию различных фаллосов, изготовленных из дерева, бронзы и чугуна. А в потолки и в стены будуара были встроены большие зеркала – для возбуждения весёлой похоти. Эта была потаённая слабость Катрины Кирьяновны. И эта слабость не только не смущала – возвышала в собственных глазах. Хорошо начитанная, двумя или тремя институтами образованная, Василискина знала родную историю. Знала, что царица Екатерина тоже была слабовата по части мужчин. Императрица, пользуясь неограниченной властью, выбирала себе мужиков, как жеребцов на ярмарке. И Василискина последовала этому примеру. Много лет уже работая с молодыми авторами, она поднаторела в выборе племенных пегасов, которые под покровом ночи приходили к ней и до утра усердно расшатывали стойло. И всё как будто было шито-крыто, потому что директриса в своём издательстве никогда своих пегасов не печатала – любовников она пристраивала в другие издательства, где работали благонадёжные друзья-товарищи. Правда, слухи всё-таки просачивались – шила в мешке не утаишь, но, в общем-то, всё было покрыто мраком тайны. И потому для многих – после революции и после Гражданской войны – было потрясение и шок узнать о том, что директриса, эта блюстительница нравов, хозяйкой борделя заделалась в городе Лукоморске.

Но, слава Богу, революцией пока не пахло – пахло ароматным, свежезаваренным чаем, который стоял на журнальном столике в кабинете. Вальяжная, властная Катрина Кирьяновна с потаённой любовью разглядывала провинциального гостя. Ивашка, петухом расшитая рубашка, понравился ей. А когда она узнала, что этот парень, кровь с молоком, успел поработать на кузнице, где работать могут только сильные духом и телом, – глаза директрисы игриво сверкнули, будто облизывая юного гения.

– И что вас привело сюда, Ивасик? – заворковала директриса. – Чем я вам могу помочь?.. Ах, стихи! Мы пишем стихи? Похвально, похвально. Я стихи люблю. А ты где, Иванушка, остановился? Нигде пока? Давай-ка мы, дружок, с тобою так договоримся. Мне сейчас некогда, бегу на совещание. Ты, может, здесь меня подождёшь? Нет? Ну, вот тебе мой телефон, вот адрес. Ты позвони мне вечером. Договорились? Только обязательно. Мы с тобой чаю попьём, стихи почитаем. Я могла бы тебя отвести в кабинет своего литконсула…

– Я уже побывал в таком кибинете, – уныло признался Подкидыш.

– Ну, вот видишь, мы друг друга поняли. Так что обязательно позвони. Хорошо? Ну, пойдём, Ивасик. Я на машине. Может, куда подвести? По магазинам или на выставку. Или можешь просто покататься часок-другой. Посмотришь, полюбуешься. Ты в Стольноград впервые?

Машина была «Волга» – роскошь по тем временам. Подкидыш, как фон-барон, развалился на переднем сиденьи, ротозейничал, глазея по сторонам. Интересно было колесить по проспектам и улицам, только не за этим он прилетел сюда. И потому фон-барон попросил шофёра остановиться возле какого-нибудь издательства.

Ощущая удивительную смелость, уверенность в себе, появившуюся после катания, фон-барон пришёл в просторный кабинет, где сидели три-четыре человека. Руководствуясь печальным опытом, фон-барон первым делом обратил внимание на то, что в кабинете не накурено – топор под потолком не висел, не скалился широкою зверской улыбкой. «Уже хорошо», отметил Подкидыш. Однако люди в кабинете так не думали.

– У нас вообще-то обед, – проблеял худосочный работник, длинной бородой похожий на козла.

– Да ладно, проходите, – великодушно сказал кто-то в углу, – мы всё равно здесь обедаем.

И тут Подкидыш обратил внимание, что на столах, заваленных бумагами, стояли большие тарелки с капустой.

Продолжая справлять свою скромную трапезу и одновременно читая провинциальные перлы, издательские работники стали беседовать с посетителем. И надо сказать, что беседа с самого начала не заладилась. Закатывая очи к потолку, издатели говорили что-то по поводу рифмы, ритма. А тот, что был похож на бородатого козла, несколько раз даже больно боднул под самое сердце.

– Ямбом написано. Полный ямбец! – он восхищённо цокнул языком. – А это анапестом. Анапестец!

– А это что? – спросил другой, ковыряя спичкою в зубах. – Амфибрахий? Мать его…

Подкидыш кулаки в карманах стиснул.

– Я же к вам пришёл, как к людям. Зачем же лаяться? Сначала в кабинете все притихли, не считая мухи под потолком. А затем кто-то прыснул в углу.

– Пардон! – серьёзно и даже торжественно проблеял бородатый козёл. – Мы больше не будем, Ваня. Но вот вопрос: как быть нам с нашими классиками, которые лаются то анапестом, то амфибрахием, то хореем понукают почём зря. Как с ними-то быть? Не подскажете?

В общем, и здесь Ивану-царевичу накостыляли так, что он почувствовал себя Иваном-дураком.

– Читайте побольше, – давали советы. – «Муму» одолейте, за «Каштанку» возьмитесь…

Кровь от лица Подкидыша отхлынула, а глаза сделались красными от переизбытка давления. Он весь кипел, негодовал. И вдруг под его раскалившимся взглядом зашевелились кое-какие предметы и вещи – был у него такой фантастический дар, проявлявшийся редко, но метко; не только подковы, бывало, летали по кузнице, но даже и молот пешком похаживал. Вот и здесь такое началось. Вначале тарелка с капустой поползла по столу и со звоном раздрабалыскалась, приводя в изумление кабинетных козлов. Затем на книжной полке – наверху – зашевелились кирпичи в собрании сочинений какого-то классика. Два или три кирпича вдруг обрушились на голову бородача-козла.

В кабинете воцарилось жутковатое молчание. В первую минуту не могли понять, в чём дело. Землетрясение, что ли? А потом все посмотрели на Подкидыша – кто-то с ужасом, кто-то с мольбой. А он с каждой секундой входил во вкус, точно пьянел, чувствуя, как раскалённая кровь бросается в голову. И вот уже по всем столам, – а затем уже по полу и даже потолку – поползли авторучки, блокноты, корзины для мусора, сумки и портфели, башмаки…

Опомнился Ивашка уже на улице, на оживлённой стремнине. Кругом пестрело и мучительно мычало целое стадо автомобилей – красномордые, чернорожие, белые, серые, пегие. Не отвечая на ругань, камнями летящую со всех сторон, потихоньку уволокся с проезжей части. Заметил кровь – из носа капала на обувь, на рубаху. Зажимая нос, побрёл куда-то, инстинктивно стараясь отыскать затенённое место. Наткнулся на фонтан. Умылся. Посмотрел на воробья, сидевшего с той стороны фонтана и воровато глотающего воду.

– Захворал воробышек, да и стал хворобышек, – пробормотал Подкидыш, вспоминая колыбельную песенку. – Да пропадите вы пропадом…

Выспрашивая дорогу у прохожих, он поплёлся в сторону вокзала и вдруг ощутил нехорошую лёгкость в кармане, в том самом, где были деньги. Уже почти догадываясь, но ещё не веря, Подкидыш торопливо порылся в карманах и обомлел.

«Хана! – заунывно зазвенело в голове. – Ведь говорил же дед! Надо было прятать, зашивать. Ох, ёлки! Ну, что мне теперь? Топиться в этом фонтане с голыми девками? Когда и где украли? Ищи теперь, свищи…»

Зубами скоргоча от злости и обиды на весь белый свет, парень поплёлся куда-то, надеясь поскорее выйти в чистополье, чтобы там – вдалеке от козлов и чертей – упасть на траву, на цветы и поплакать, волчонком повыть на луну. Да не так-то просто было вырваться из каменных джунглей. «В настоящем лесу все деревья мохом обросли на северной стороне, а все южные склоны покрыты густою травой да кустарником, – думал Подкидыш. – Я сколько бродил по тайге, а ведь ни разу не заплутал. А в каменных джунглях – пожалуйста. Хоть башкой об стены колотись. Да ещё это адское пекло…»