Текст книги "Самозванец"

V
Поединок

Владимир Игнатьевич уже третий день скучал в своем добровольном заключении – в прекрасном доме своего имения – ис нетерпением ждал освобождающей его телеграммы Николая Герасимовича Савина.

Нарочный по несколько раз в день ездил в шарабане на станцию железной дороги справляться, не пришла ли депеша, а Неелов, обыкновенно стоя с биноклем у окна своего кабинета, пристально смотрел на видневшуюся дорогу, по которой он должен был возвратиться в усадьбу.

На третий день утром он увидал, что нарочный возвращается не один, рядом с ним сидел какой-то господин, судя по костюму.

Расстояние не позволяло даже в бинокль разобрать, кто это.

«Уж не сам ли Савин? – мелькнуло в голове Владимира Игнатьевича. – Может, дружище везет радостную весточку, что неприятель выступил из Москвы вместе с пленницей… Это было бы совсем по-дружески».

Шарабан сделал поворот в аллею, ведущую к дому, и скрылся из виду Неелова.

Тот бросил на стол бинокль и стал нервною походкою ходить по кабинету, а затем вышел и через амфиладу комнат отправился в переднюю встретить прибывшего гостя.

Шарабан в это время остановился у подъезда и перед Владимиром Игнатьевичем совершенно неожиданно для него предстал Сергей Павлович Долинский.

«Прислан для переговоров…» – мелькнуло в уме быстро оправившегося от неожиданности Неелова, и он с любезной улыбкой приветствовал Долинского.

– Здравствуйте… Какими судьбами! Вот не ожидал…

– Я к вам по делу… – сдержанно-холодно сказал Сергей Павлович, едва притрагиваясь к поданной ему Владимиром Игнатьевичем руке.

– Милости просим… милости просим, – заторопился Неелов. – Пожалуйте ко мне в кабинет.

Долинский снял пальто и последовал за хозяином.

– Чем могу служить? – спросил Владимир Игнатьевич, когда он вошел в кабинет. – Прошу садиться.

Сергей Павлович не слыхал или сделал вид, что не слышит последнего предложения.

– Я приехал спросить вас о ваших намерениях относительно Любовь Аркадьевны Селезневой.

– По какому праву… У вас есть доверенность от ее родителей?

– Нет, у меня нет никакой доверенности, и спрашиваю я вас не от лица ее родителей, а лично от себя.

– По какому праву, в таком случае, еще раз спрошу вас я?

– По праву человека, который любил ее, предлагал ей руку и сердце, но которому она отказала из-за вас…

– И совершенно напрасно! Я никогда не собирался жениться на ней, – отвечал спокойно Неелов.

– Это ложь! У меня есть ваши к ней письма…

– А, вот насколько вы с ней близки! – заметил Владимир Игнатьевич, нимало не смущаясь.

– Дело не в близости, а в правде…

– В таком случае выслушайте меня, не горячась. Надо вам сказать, что жизнь я вел всегда бурную, полную чувственных наслаждений. Затем дела мои расстроились. Приходилось решиться брать жену с деньгами. Любовь Аркадьевна, кроме того, хороша собой и одно время мне казалось, что я даже люблю ее. Но когда она согласилась бежать со мной, пыл этот прошел, а изменившиеся обстоятельства дали мне возможность вдуматься. Какой я ей муж? Ведь этот брак был бы и ее и моим несчастьем. А главное, теперь я дешево своей свободы не отдам!

– Но ведь вы ее скомпрометировали и обязаны…

– Повторяю, я не женюсь и ради себя, и ради нее.

– В таком случае, я вас заставлю.

– Вы?!

– Да, я…

Неелов презрительно расхохотался.

Настойчивость этого «адвокатишки», как он мысленно называл Долинского, начинала его раздражать.

– Да, именно я… – повторил твердо и решительно Сергей Павлович.

– Не пригрозите ли вы мне дуэлью? – иронически заметил Неелов.

– Да, я требую удовлетворения.

– По какому праву, за чужую вам женщину?

– Не за нее, а за ваш презрительный смех, который я считаю оскорбительным.

– Это другое дело. Но сперва смотрите…

Владимир Игнатьевич вынул из ящика письменного стола заряженный револьвер и, прицелившись в окно в сидевшего беззаботно шагах в двадцати на крыше воробья, выстрелил.

Воробей мгновенно свалился.

– Посмотрите и вы, – ответил хладнокровно Сергей Павлович, для которого стрельба и охота были любимой забавой.

Он взял из рук Владимира Игнатьевича револьвер и подойдя к окну, мимо которого в это время пролетала ласточка, поднял руку. Курок щелкнул и ласточка тотчас упала мертвою на землю.

– Хорошо!.. – сказал Неелов. – Но где же мы будем драться, один на один… Ведь это против всяких правил.

– Не беспокойтесь, все предусмотрено.

– Как так?

– На станции дожидаются окончания моих с вами переговоров Николай Герасимович Савин и два моих товарища, из которых один доктор. Савин охотно будет вашим секундантом.

– Однако, вы предусмотрительны, – сквозь зубы проворчал Владимир Игнатьевич.

– Пошлите за ними экипаж, – продолжал Сергей Павлович, пропуская мимо ушей это замечание.

– В таком случае, я сейчас распоряжусь.

Владимир Игнатьевич дернул сонетку.

– Четырехместную коляску отправьте сейчас на станцию за господами, – отдал он приказание явившемуся на звонок слуге.

– Теперь все-таки садитесь, – сказал Неелов Долинскому, когда слуга удалился, а сам стал ходить по кабинету.

Сергей Павлович сел.

– А вы послушайте мои условия: стрелять в вас я буду, но убить не убью, а только раню, потому что рана облегчит ваше дело женитьбы на Любовь Аркадьевне.

– Говорю вам, что я не женюсь… А вас убью… – сказал на ходу Неелов.

– Это – как решит Бог, – отвечал Долинский.

Владимир Игнатьевич вдруг остановился против него.

– К чему же такое великодушие?.. Если вы меня убьете или искалечите, честь вашей будущей жены будет восстановлена и вы можете спокойно на ней жениться.

– Увы, – вздохнул Сергей Павлович, – она не любит меня, а любит вас…

– Вот как! – заметил Неелов и стал снова ходить по кабинету. Наступило молчание.

Какие думы роились в голове этих двух молчавших людей – кто знает?

Шум подъехавшего к крыльцу экипажа заставил Сергея Павловича встать с кресла.

Неелов пошел встречать новых гостей.

Долинский последовал за ним.

– И ты, Брут! – встретил упреком Николая Герасимовича Владимир Игнатьевич. – И даже со смертоносным оружием, – указал он рукой на ящик с пистолетами, который держал в руках Савин.

– Что делать, брат! У меня правило и относительно самого себя, и относительно моих друзей: «Заварил кашу – расхлебывай».

– Присяжный поверенный Таскин… Доктор Баснин… – представил Сергей Павлович Неелову остальных двух прибывших.

– Мы несколько знакомы, – подав руку обоим, сказал Неелов, обращаясь к Таскину.

На лице Владимира Игнатьевича выразилось смущение.

Таскин был один из претендентов на руку дочери московского купца-толстосума, за которою ухаживал Неелов, и часто участвовал в карточной игре в доме ее отца, подозрительно поглядывая всегда на руки банкомета Неелова.

Он понимал, что это его враг, и появление его в качестве секунданта Долинского ему казалось дурным предзнаменованием.

Игроки и особенно шулера все суеверны.

– Так значит, вы не сговорились? – начал Савин, когда все прибывшие с Долинским по приглашению хозяина вошли в кабинет.

– Нет, – коротко отвечал Неелов.

– Значит, драка?

– Да… Я прошу тебя быть моим секундантом. Господин Долинский оскорбился моим презрительным смехом и вызвал меня на дуэль.

– Представляю вам моего секунданта, – сказал Сергей Павлович, указав на Таскина.

Тот молча поклонился.

– Очень приятно, – процедил сквозь зубы Владимир Игнатьевич.

– Когда же мы назначим дуэль? – спросил Николай Герасимович.

– По мне, хоть сейчас, – согласился Неелов.

– И отлично, – подтвердил Сергей Павлович.

– Здесь у меня в лесу есть отличная полянка, как будто сделанная для дуэлей… Я не велю отпрягать, и мы отправимся.

Неелов позвонил и отдал явившемуся слуге соответствующее приказание.

Секунданты удалились в другую комнату и через четверть часа вернулись с выработанными условиями поединка.

Все пятеро в четырехместной коляске отправились на место, о котором говорил Неелов.

– В тесноте, да не в обиде! – пошутил Савин, усаживаясь на переднем сидении, между Нееловым и доктором Басниным.

Коляску остановили у опушки леса и пошли по лесной тропинке.

Владимир Игнатьевич шел впереди, указывая дорогу.

Полянка действительно оказалась чрезвычайно удобной.

Защищенная со всех сторон густым лесом, она была в тени, так что солнце, ярко блестевшее в этот чудный сентябрьский день, не мешало прицелу.

В воздухе веяло прохладой.

Отмерив шаги, секунданты установили противников и в последний раз обратились к ним с советом примирения.

Оба противника от мира отказались.

Пистолеты были им вручены.

– Орел или решка? – крикнул Савин, подбрасывая монету.

– Орел! – сказал Неелов.

– Тебе стрелять первому, – объяснил Николай Герасимович, поднимая монету.

Присяжный поверенный Таскин стоял рядом с Долинским и не спускал глаз с лица Владимира Игнатьевича.

Последний не мог отвести глаз от его задумчивого, испытующего взгляда.

Этот взгляд смущал его.

Он целился долго, но рука видимо дрожала.

Наконец он выстрелил и пуля пробила шляпу Долинского и несколько опалила волосы.

– Вам стрелять! – крикнул Николай Герасимович Сергею Павловичу.

Последний быстро поднял руку и выстрелил, почти не целясь. Владимир Игнатьевич со стоном упал на землю. Все бросились к нему.

– Ну что? – спросил Долинский тихо доктора после осмотра.

– Жизнь не в опасности, но ампутацию сделать придется. Раздроблена голенная кость левой ноги.

Доктор сделал первоначальную перевязку, а затем все вчетвером бережно вынесли раненого из леса и уложили в коляску… Доктор сел с ним, и коляска шагом направилась к усадьбе.

Остальные пошли пешком.

Также бережно внесли Неелова в его кабинет и уложили в вольтеровское кресло.

– Садитесь рядом со мной, – сказал он Долинскому. – Мне нужно переговорить с вами… Теперь Любовь Аркадьевна едва ли захочет венчаться с калекой, – продолжал он. – Мне теперь нужна уже не жена, а сиделка на всю остальную жизнь. Все, все пропало!

Он тяжело вздохнул и замолчал.

– Послушайте, привезите ее… – сказал он после некоторой паузы.

– И священника! – добавил Сергей Павлович.

– Ну и священника, если хотите, – согласился Владимир Игнатьевич.

Долинский и Таскин уехали, а Савин и доктор остались при раненом.

По приезде в Москву Долинский передал все Елизавете Петровне, всячески стараясь выставить Неелова в лучшем свете.

Но когда она передала его рассказ Любовь Аркадьевне, то она поняла роль ее друга и горячее чувство приязни к нему еще усилилось.

– Он плох?.. – было ее первым вопросом, когда она вместе с Долинским и Дубянской на другой день приехали в именье Неелова.

– Кажется, необходимо будет ампутировать ногу, – морщась, ответил доктор. – А там увидим… всяко бывает…

– Люба… – сказал Владимир Игнатьевич. – Совесть заставляет меня загладить зло… Если я умру, ты будешь свободна, а если выживу, тебе придется быть прикованой на всю жизнь к креслу калеки и твоего врага.

– Для меня не остается выбора, – ответила она, – но я буду тебе благодарна за то, что ты не бросил меня на позор.

В это время приехал Долинский с сельским священником и дьячком, которых ему удалось ссылкой на законы и даже на регламент Петра Великого убедить в возможности венчать тяжело больного на дому, тем более, что соблазненная им девушка чувствует под сердцем биение его ребенка. В этом созналась Любовь Аркадьевна Дубянской.

Начался обряд венчания.

Неелов сидел в кресле, его шафером был доктор и, стоя сзади, держал над ним венец.

У Селезневой был шафером приехавший снова по просьбе Сергея Павловича Таскин, и ее обвели три раза вокруг кресла больного жениха.

Обряд окончился.

Честь Любовь Аркадьевны Селезневой была восстановлена, но Долинский не выдержал до конца и уехал на станцию, а оттуда в Москву.

На другой день, приехав снова в имение, он застал в доме Неелова целый консилиум врачей.

Елизавета Петровна занималась по хозяйству.

Любовь Аркадьевна была одна в своем будуаре. Сергей Павлович вошел туда.

Молодая женщина бросилась к нему навстречу и неожиданно для него упала перед ним на колени.

– Честь ваша спасена, хотя вы будете очень несчастны, Любовь Аркадьевна! – сказал он, поднимая ее. – Но прошу вас, что бы ни случилось, знать, что я ваш на всю жизнь… Теперь я уеду, но в знак вашего расположения, дайте мне что-нибудь на память.

– Вот кольцо… – взволнованным голосом проговорила она. – Это первый драгоценный подарок, сделанный мне папой… я дорожила им больше всего.

Она сняла с пальца колечко с изумрудом и бриллиантового осыпью, подала Долинскому и тотчас вышла.

Но в зеркале он видел, что по лицу ее струились крупные слезы.

Владимиру Игнатьевичу отняли ногу, но операция удалась блистательно, и больной был вне опасности.

Все, кроме Таскина, уехавшего накануне, и Долинского, вернувшегося также в Москву после разговора с Любовь Аркадьевной и получения от нее кольца, несколько дней провели в имении Неелова, куда даже приехала и Мадлен де Межен, вызванная Савиным.

Когда опасность для больного миновала, они тоже вернулись в Москву, но за это время Николай Герасимович глубоко оценил достоинства Елизаветы Петровны Дубянской и окончательно стал благоговеть перед этой девушкой.

На другой день по возвращении в Москву Долинский и Дубянская уехали в Петербург, куда раньше послали письмо с извещением о состоявшемся бракосочетании Неелова и Селезневой.

VI
Мать и невеста

В Петербурге Елизавету Петровну ожидало роковое известие. В своей комнате, в доме Селезневых, на письменном столе она нашла письмо Анны Александровны Сиротининой. Письмо было коротко, очень коротко, но в нем чувствовалась такая полнота человеческого горя, что, охватив сразу все его глазами, Дубянская смертельно побледнела.

«Большое несчастье. Приходите, родная.

Ваша А. Сиротинина».

Вот что прочла в письме Елизавета Петровна, и, переодевшись с дороги, даже не заходя к Екатерине Николаевне Селезневой – Аркадий Семенович встретил их на вокзале – тотчас поехала на Гагаринскую.

В уютной квартирке Сиротининых царило бросившееся в глаза молодой девушке какое-то странное запущение.

Казалось, все было на своем месте, даже не было особой пыли и беспорядка, но в общем все указывало на то, что в доме что-то произошло такое, что заставило его хозяев не обращать внимания на окружающую их обстановку.

Самое выражение лица отворившей на звонок Елизаветы Петровны дверь прислуги указывало на совершившийся в этой квартире недавно переполох.

– Дома Анна Александровна? – спросила Дубянская.

– Дома-с, пожалуйте, – отвечала служанка, снимая с молодой девушки верхнее платье.

– Здоровы?

– Какое уж их здоровье…

В тоне голоса, которым произнесла прислуга эту фразу, слышалось что-то зловещее.

– Это вы! – вышла навстречу гостье в гостиную Анна Александровна.

– Здравствуйте.

Все это было сказано старушкой с какими-то металлически-холодными звуками в голосе.

Елизавета Петровна остановилась перед ней, как окаменелая.

Сиротинина до того страшно изменилась, что встреть она ее на улице, а не в ее собственной квартире, она бы не узнала ее.

Еще недавно гордившаяся, что у нее почти нет седых волос, она теперь выглядела совершенно седой старухой.

Страшная худоба лица и тела делала ее как будто выше ростом. Платье на ней висело, как на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.

– Что с вами, дорогая? Что случилось? – кинулась к ней молодая девушка. – Дмитрий Павлович болен?

– Хуже…

– Умер?

– Хуже…

– Что же с ним? Бога ради, не мучьте меня.

– Он… в тюрьме… – не сказала, а вскрикнула со спазмами в голосе Анна Александровна.

– В тюрьме… – бессмысленно глядя на старушку, повторила Елизавета Петровна, – в тюрьме?

Ноги ее подкосились, и она, схватившись за преддиванный стол, у которого они стояли, в изнеможении скорее упала, чем села в кресло.

– В тюрьме… – снова с каким-то недоумением, видимо, не понимая этих двух слов, повторила она.

– Да, в тюрьме… А вы этого не знали? – сказала Сиротинина с какой-то злобной усмешкой.

– Откуда же знать мне?

– Весь Петербург знает… Все газеты переполнены.

– Я это время не читала газет и не была в Петербурге.

– Вы не были в Петербурге?

– Я была в Москве, по поручению Селезневых… Туда убежала с Нееловым их дочь… Мы ездили за ней…

– О, Боже, благодарю тебя! – вдруг воскликнула старушка. – Простите меня… прости, Лиза, – и она с рыданиями бросилась обнимать Дубянскую.

Та вскочила, поддерживая на своей груди плачущую горькими слезами старушку, усадила ее в кресло и опустилась у ее ног на ковер.

– Успокойтесь, милая, дорогая… Расскажите, что случилось? – умоляла она.

Анна Александровна продолжала плакать навзрыд.

– А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват… – сквозь рыдания говорила она.

– Виноват? Кто? В чем?

– Мой Дмитрий… в краже…

– В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?

– Все верят… Его обвиняют, а он не может оправдаться…

– Это невозможно!

– Возможно… Все улики против него…

Сиротинина, несколько успокоившись, рассказала подробно и насколько возможно при ее состоянии толково все дело Дмитрия Павловича Сиротинина – об оказываемом ему доверии молодым Алфимовым, обнаружении растраты, аресте. Показала его письмо, которое она с момента получения хранила у себя на груди.

– Вы виделись с ним? – спросила Елизавета Петровна, выслушав этот печальный рассказ.

– Да.

– Что же он?

– Он спокоен… Он невиновен…

– Это само собой разумеется… Но он должен оправдаться…

– Он говорит, что это невозможно…

– Деньги взял не он… Я знаю, кто взял деньги.

– Вы?.. Знаете? – воскликнула Сиротинина.

– Да, я знаю, – повторила Дубянская.

– Кто же?

– Иван Корнильевич Алфимов.

– Что вы, он сам хозяин, пайщик отца…

– Это ничего не значит… Вы не знаете старика или знаете его меньше, чем знают у Селезневых… Он, несмотря на имеющийся у его сына отдельный капитал, держит его в ежовых рукавицах и, вложив этот капитал в дело, платит ему жалованье за занятия в конторе и даже не дает процентов, которые присоединяет к капиталу… Мне все это рассказал Сергей Аркадьевич и жаловался даже сам молодой Алфимов.

– Но это еще не доказывает, что он вор…

– Есть и доказательства… Он вращается в обществе барона Гемпеля, графа Стоцкого и других игроков, он сам игрок, а игрока от вора разделяет мгновение.

Сиротинина печально покачала головой.

Она видела, что молодая девушка попала, что называется, на своего конька и, отчаявшись найти исход для своего несчастного сына, предположила, что Дубянская увлекается в своем предубеждении против всех лиц, которые играют, называя их игроками.

Анна Александровна знала Ивана Корнильевича и не могла допустить мысли, что этот почти мальчик, если не по летам, то по виду, вежливый, предупредительный, мог быть не только вором, но даже убийцей человека, который к нему относился с такою сердечностью.

Позорное обвинение сына она считала хуже, чем его убийство.

Она, конечно, отказалась, но сочувствие ее тронуло.

Кто-нибудь другой подвел ее ненаглядного Митю, а не молодой Алфимов.

Не знала Анна Александровна, что Иван Корнильевич приезжал к ней по совету графа Сигизмунда Владиславовича, чтобы отвести глаза людям.

Совет этот подал опытный руководитель молодого человека после того, как тот рассказал ему о допросе его у следователя:

– Дело скверно… Поезжай-ка к его матери, рассыпься перед ней в сожалениях…

– Это ужасно!.. Как я посмотрю ей в глаза?..

– А ты в глаза не смотри… Держи свои опущенными вниз, что докажет твою скромность и невиновность, – цинично пошутил граф Стоцкий.

– Ужели нельзя этого избежать?

– Отчего же, можно… Но лучше сделать это, так как ты тогда сразу покоришь и ее, и его в свою пользу… Иначе дело может разыграться иначе и, кто знает, что ты не начнешь путаться на вторичном допросе, и, в конце концов, следователь тебя так прижмет к стене, что ты принужден будешь сознаться…

– Боже, неужели он еще второй раз может меня потребовать?

– Второй, третий, десятый… Сколько раз захочет.

– Это пытка!

– Ты на первом-то допросе вел себя как я тебя учил?

– Да… Говорил «да», «нет», «не знаю», «не помню». Но мне было так тяжело.

Иван Корнильевич вздохнул.

– Так и продолжай… А что до тяжести, то «любил кататься, люби и саночки возить». Зато потом, может быть, будешь кататься с Елизаветой Петровной Дубянской.

– Кабы твоими устами…

– Будешь мед пить… не только мед, шампанское и вместе…

– Поскорей бы все это кончилось.

– Конец бывает всему… не унывай…

– Хорошо говорить тебе, посадил бы я тебя в мою шкуру…

– Сиживал и не в таких шкурах… «Терпи казак – атаманом будешь».

Граф Стоцкий поощрительно потрепал рукой по плечу Ивана Корнильевича Алфимова.

Достойный ученик достойного учителя послушался и поехал к Сиротининой.

Граф Сигизмунд Владиславович, как мы видели, знал человеческие сердца.

Анна Александровна была подкуплена в пользу молодого Алфимова.

– Нет! Этого я так не оставлю… Я сама поеду к следователю и дам показание, – не унималась между тем Дубянская.

Старушка продолжала печально качать головой.

– Ведь не украл же эти сорок тысяч Дмитрий Павлович? – горячилась Елизавета Петровна. – Отвечайте!

– Конечно, не украл, – ответила, задетая за живое, Сиротинина.

– А между тем они пропали?

– Пропали.

– Кто же взял их?

– Не знаю.

– Вы не знаете, а я знаю… Это ясно, как Божий день… Взял тот, кому они были нужны для удовлетворения преступной страсти… Иван Корнильевич игрок… Игроку всегда нужны деньги, особенно когда он окружен шулерами… Он и брал деньги, а для того, чтобы свалить вину на Дмитрия Павловича, отдавал ему ключ от кассы… Неужели вы этого не понимаете? Вы не любите вашего сына!..

Анна Александровна не обиделась на этот возглас молодой девушки, тем более, что в нем слышалась такая любовь к милому ее сыну со стороны говорившей, которая живительным бальзамом проникла в сердце любящей матери.

Анна Александровна любовно смотрела на эту девушку, которая, по ее мнению, быть может, одна во всем мире, кроме нее, убеждена в невиновности ее сына.

– Я сейчас пойду к Долинскому…

– Зачем?

– Я буду просить его взяться за защиту Дмитрия Павловича…

– Он не хочет иметь защитника…

– Это невозможно, этого нельзя допустить… Он, кажется, хочет, чтобы его съели окончательно эти негодяи… О, я понимаю их игру, у меня появилась сейчас мысль, которая подтвердила еще более мое предположение.

– Какая мысль?

– Я пока не могу сказать ее, но потом, со временем, когда он будет свободен, я скажу вам ее…

– Он… свободен… – с грустью сказала Сиротинина.

– Он будет свободен… Он не виновен. Я пойду к нему завтра и добьюсь свидания, а сегодня я все-таки поеду сначала к Долинскому, мне самой нужен его совет…

– Поезжай с Богом, – тихо проговорила Анна Александровна, – уже одно твое негодование и волнение успокоили меня. Около Мити, значит, не одно, а два любящих сердца… Есть, значит, в мире два существа, которые не считают его вором.

– Его не будет и не посмеет очень скоро считать таким никто! – горячо сказала Елизавета Петровна.

В ее голосе было что-то пророческое и настолько уверенное, что Сиротинина почти с надеждой во взгляде посмотрела на нее.

– Ужели это может быть? – глубоко вздохнула она.

– Это будет… Мой муж не может быть вором…

– Твой муж! И ты решаешься теперь?..

– Его невиновность обнаружится… Это так же верно, как то, что есть Бог, – сказала Дубянская. – Но если бы силы ада и одолели, я во всяком случае буду его женой…

Анна Александровна вскочила с кресла и бросилась на шею молодой девушке, обливаясь слезами.

Это не были уже слезы одного отчаяния.

– Милая, дорогая, хорошая… Каким это будет для него утешением… Он так страдал…

– Ведь он имеет мое слово…

– Да… но обстоятельства изменились…

– В моих глазах ничто не изменилось… Обрушилось на него несчастье, а разве любящие люди бросают любимых людей в несчастьи?

– Ты ангел…

– Я только любящая женщина.