Текст книги "Миргород"

Глава VII, и последняя

– А! здравствуйте. На что вы собак дразните? – сказал Иван Никифорович, увидевши Антона Прокофьевича, потому что с Антоном Прокофьевичем никто иначе не говорил, как шутя.

– Чтоб они передохли все! Кто их дразнит? – отвечал Антон Прокофьевич.

– Вы врете.

– Ей-Богу, нет! Просил вас Петр Федорович на обед.

– Гм!

– Ей-Богу! так убедительно просил, что выразить не можно. Что это, говорит, Иван Никифорович чуждается меня, как неприятеля. Никогда не зайдет поговорить либо посидеть.

Иван Никифорович погладил свой подбородок.

– Если, говорит, Иван Никифорович и теперь не придет, то я не знаю, что подумать: верно, он имеет на меня какой умысел! Сделайте милость, Антон Прокофьевич, уговорите Ивана Никифоровича! Что ж, Иван Никифорович? пойдем! там собралась теперь отличная компания!

Иван Никифорович начал рассматривать петуха, который, стоя на крыльце, изо всей мочи драл горло.

– Если бы вы знали, Иван Никифорович, – продолжал усердный депутат, – какой осетрины, какой свежей икры прислали Петру Федоровичу!

При этом Иван Никифорович поворотил свою голову и начал внимательно прислушиваться.

Это ободрило депутата.

– Пойдемте скорее, там и Фома Григорьевич! Что ж вы? – прибавил он, видя, что Иван Никифорович лежал все в одинаковом положении. – Что ж? идем или нейдем?

– Не хочу.

Это «не хочу» поразило Антона Прокофьевича. Он уже думал, что убедительное представление его совершенно склонило этого, впрочем, достойного человека, но вместо того услышал решительное «не хочу».

– Отчего же не хотите вы? – спросил он почти с досадою, которая показывалась у него чрезвычайно редко, даже тогда, когда клали ему на голову зажженную бумагу, чем особенно любили себя тешить судья и городничий.

Иван Никифорович понюхал табаку.

– Воля ваша, Иван Никифорович, я не знаю, что вас удерживает.

– Чего я пойду? – проговорил наконец Иван Никифорович, – там будет разбойник! – Так он называл обыкновенно Ивана Ивановича.

Боже праведный! А давно ли…

– Ей-Богу, не будет! вот как Бог свят, что не будет! Чтоб меня на самом этом месте громом убило! – отвечал Антон Прокофьевич, который готов был божиться десять раз на один час. – Пойдемте же, Иван Никифорович!

– Да вы врете, Антон Прокофьевич, он там?

– Ей-Богу, ей-Богу, нет! Чтобы я не сошел с этого места, если он там! Да и сами посудите, с какой стати мне лгать? Чтоб мне руки и ноги отсохли!.. Что, и теперь не верите? Чтоб я околел тут же перед вами! чтоб ни отцу, ни матери моей, ни мне не видать Царствия Небесного! Еще не верите?

Иван Никифорович этими уверениями совершенно успокоился и велел своему камердинеру в безграничном сюртуке принесть шаровары и нанковый козакин.

Я полагаю, что описывать, каким образом Иван Никифорович надевал шаровары, как ему намотали галстук и наконец надели козакин, который под левым рукавом лопнул, совершенно излишне. Довольно, что он во все это время сохранял приличное спокойствие и не отвечал ни слова на предложения Антона Прокофьевича – что-нибудь променять на его турецкий кисет.

Между тем собрание с нетерпением ожидало решительной минуты, когда явится Иван Никифорович и исполнится наконец всеобщее желание, чтобы сии достойные люди примирились между собою; многие были почти уверены, что не придет Иван Никифорович. Городничий даже бился об заклад с кривым Иваном Ивановичем, что не придет, но разошелся только потому, что кривой Иван Иванович требовал, чтобы тот поставил в заклад подстреленную свою ногу, а он кривое око, – чем городничий очень обиделся, а компания потихоньку смеялась. Никто еще не садился за стол, хотя давно уже был второй час – время, в которое в Миргороде, даже в парадных случаях, давно уже обедают.

Едва только Антон Прокофьевич появился в дверях, как в то же мгновение был обступлен всеми. Антон Прокофьевич на все вопросы закричал одним решительным словом: «Не будет». Едва только он это произнес, и уже град выговоров, браней, а может быть и щелчков, готовился посыпаться на его голову за неудачу посольства, как вдруг дверь отворилась и – вошел Иван Никифорович.

Если бы показался сам сатана или мертвец, то они бы не произвели такого изумления на все общество, в какое повергнул его неожиданный приход Ивана Никифоровича. А Антон Прокофьевич только заливался, ухватившись за бока, от радости, что так подшутил над всею компаниею.

Как бы то ни было, только это было почти невероятно для всех, чтобы Иван Никифорович в такое короткое время мог одеться, как прилично дворянину. Ивана Ивановича в это время не было; он зачем-то вышел. Очнувшись от изумления, вся публика приняла участие в здоровье Ивана Никифоровича и изъявила удовольствие, что он раздался в толщину. Иван Никифорович целовался со всяким и говорил: «Очень одолжен».

Между тем запах борща понесся чрез комнату и пощекотал приятно ноздри проголодавшимся гостям. Все повалили в столовую. Вереница дам, говорливых и молчаливых, тощих и толстых, потянулась вперед, и длинный стол зарябел всеми цветами. Не стану описывать кушаньев, какие были за столом! Ничего не упомяну ни о мнишках в сметане, ни об утрибке, которую подавали к борщу, ни об индейке с сливами и изюмом, ни о том кушанье, которое очень походило видом на сапоги, намоченные в квасе, ни о том соусе, который есть лебединая песнь старинного повара, – о том соусе, который подавался обхваченный весь винным пламенем, что очень забавляло и вместе пугало дам. Не стану говорить об этих кушаньях потому, что мне гораздо более нравится есть их, нежели распространяться об них в разговорах.

Ивану Ивановичу очень понравилась рыба, приготовленная с хреном. Он особенно занялся этим полезным и питательным упражнением. Выбирая самые тонкие рыбьи косточки, он клал их на тарелку и как-то нечаянно взглянул насупротив: Творец небесный, как это было странно! Против него сидел Иван Никифорович!

В одно и то же самое время взглянул и Иван Никифорович!.. Нет!.. не могу!.. Дайте мне другое перо! Перо мое вяло, мертво, с тонким расщепом для этой картины! Лица их с отразившимся изумлением сделались как бы окаменелыми. Каждый из них увидел лицо давно знакомое, к которому, казалось бы, невольно готов подойти, как к приятелю неожиданному, и поднесть рожок с словом: «одолжайтесь», или: «смею ли просить об одолжении»; но вместе с этим то же самое лицо было страшно, как нехорошее предзнаменование! Пот катился градом у Ивана Ивановича и у Ивана Никифоровича.

Присутствующие, все, сколько их ни было за столом, онемели от внимания и не отрывали глаз от некогда бывших друзей. Дамы, которые до того времени были заняты довольно интересным разговором о том, каким образом делаются каплуны[53]53
  Каплун – холощеный петух, специально откормленный для жаркого.


[Закрыть], вдруг прервали разговор. Все стихло! Это была картина, достойная кисти великого художника!

Наконец Иван Иванович вынул носовой платок и начал сморкаться; а Иван Никифорович осмотрелся вокруг и остановил глаза на растворенной двери. Городничий тотчас заметил это движение и велел затворить дверь покрепче. Тогда каждый из друзей начал кушать и уже ни разу не взглянули друг на друга.

Как только кончился обед, оба прежние приятели схватились с мест и начали искать шапок, чтобы улизнуть. Тогда городничий мигнул, и Иван Иванович, – не тот Иван Иванович, а другой, что с кривым глазом, – стал за спиною Ивана Никифоровича, а городничий зашел за спину Ивана Ивановича, и оба начали подталкивать их сзади, чтобы спихнуть их вместе и не выпускать до тех пор, пока не подадут рук. Иван Иванович, что с кривым глазом, натолкнул Ивана Никифоровича, хотя и несколько косо, однако ж довольно еще удачно и в то место, где стоял Иван Иванович; но городничий сделал дирекцию[54]54
  Сделал дирекцию – здесь: взял направление, повернул.


[Закрыть] слишком в сторону, потому что он никак не мог управиться с своевольною пехотою, не слушавшею на тот раз никакой команды и, как назло, закидывавшею чрезвычайно далеко и совершенно в противную сторону (что, может, происходило оттого, что за столом было чрезвычайно много разных наливок), так что Иван Иванович упал на даму в красном платье, которая из любопытства просунулась в самую средину. Такое предзнаменование не предвещало ничего доброго. Однако ж судья, чтоб поправить это дело, занял место городничего и, потянувши носом с верхней губы весь табак, отпихнул Ивана Ивановича в другую сторону. В Миргороде это обыкновенный способ примирения. Он несколько похож на игру в мячик. Как только судья пихнул Ивана Ивановича, Иван Иванович с кривым глазом уперся всею силою и пихнул Ивана Никифоровича, с которого пот валился, как дождевая вода с крыши. Несмотря на то что оба приятеля весьма упирались, однако ж таки были столкнуты, потому что обе действовавшие стороны получили значительное подкрепление со стороны других гостей.

Тогда обступили их со всех сторон тесно и не выпускали до тех пор, пока они не решились подать друг другу руки.

– Бог с вами, Иван Никифорович и Иван Иванович! Скажите по совести, за что вы поссорились? не по пустякам ли? Не совестно ли вам перед людьми и перед Богом!

– Я не знаю, – сказал Иван Никифорович, пыхтя от усталости (заметно было, что он был весьма не прочь от примирения), – я не знаю, что я такое сделал Ивану Ивановичу; за что же он порубил мой хлев и замышлял погубить меня?

– Не повинен ни в каком злом умысле, – говорил Иван Иванович, не обращая глаз на Ивана Никифоровича. – Клянусь и пред Богом и пред вами, почтенное дворянство, я ничего не сделал моему врагу. За что же он меня поносит и наносит вред моему чину и званию?

– Какой же я вам, Иван Иванович, нанес вред? – сказал Иван Никифорович.

Еще одна минута объяснения – и давнишняя вражда готова была погаснуть. Уже Иван Никифорович полез в карман, чтобы достать рожок и сказать: «Одолжайтесь».

– Разве это не вред, – отвечал Иван Иванович, не подымая глаз, – когда вы, милостивый государь, оскорбили мой чин и фамилию таким словом, которое неприлично здесь сказать?

– Позвольте вам сказать по-дружески, Иван Иванович! (при этом Иван Никифорович дотронулся пальцем до пуговицы Ивана Ивановича, что означало совершенное его расположение), – вы обиделись за черт знает что такое: за то, что я вас назвал гусаком…

Иван Никифорович спохватился, что сделал неосторожность, произнесши это слово; но уже было поздно: слово было произнесено.

Все пошло к черту!

Когда при произнесении этого слова без свидетелей Иван Иванович вышел из себя и пришел в такой гнев, в каком не дай Бог видывать человека, – что ж теперь, посудите, любезные читатели, что теперь, когда это убийственное слово произнесено было в собрании, в котором находилось множество дам, перед которыми Иван Иванович любил быть особенно приличным? Поступи Иван Никифорович не таким образом, скажи он птица, а не гусак, еще бы можно было поправить.

Но – все кончено!

Он бросил на Ивана Никифоровича взгляд – и какой взгляд! Если бы этому взгляду придана была власть исполнительная, то он обратил бы в прах Ивана Никифоровича. Гости поняли этот взгляд и поспешили сами разлучить их. И этот человек, образец кротости, который ни одну нищую не пропускал, чтоб не расспросить ее, выбежал в ужасном бешенстве. Такие сильные бури производят страсти!

Целый месяц ничего не было слышно об Иване Ивановиче. Он заперся в своем доме. Заветный сундук был отперт, из сундука были вынуты – что же? карбованцы[55]55
  Карбованец – здесь: серебряная монета в один рубль.


[Закрыть]! старые, дедовские карбованцы! И эти карбованцы перешли в запачканные руки чернильных дельцов. Дело было перенесено в палату. И когда получил Иван Иванович радостное известие, что завтра решится оно, тогда только выглянул на свет и решился выйти из дому. Увы! с того времени палата извещала ежедневно, что дело кончится завтра, в продолжение десяти лет!

__________

Назад тому лет пять я проезжал чрез город Миргород. Я ехал в дурное время. Тогда стояла осень с своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом. Какая-то ненатуральная зелень – творение скучных, беспрерывных дождей – покрывала жидкою сетью поля и нивы, к которым она так пристала, как шалости старику, розы – старухе. На меня тогда сильное влияние производила погода: я скучал, когда она была скучна. Но, несмотря на то, когда я стал подъезжать к Миргороду, то почувствовал, что у меня сердце бьется сильно. Боже, сколько воспоминаний! я двенадцать лет не видал Миргорода. Здесь жили тогда в трогательной дружбе два единственные человека, два единственные друга. А сколько вымерло знаменитых людей! Судья Демьян Демьянович уже тогда был покойником; Иван Иванович, что с кривым глазом, тоже приказал долго жить. Я въехал в главную улицу; везде стояли шесты с привязанным вверху пуком соломы: производилась какая-то новая планировка! Несколько изб было снесено. Остатки заборов и плетней торчали уныло.

День был тогда праздничный; я приказал рогоженную кибитку свою остановить перед церковью и вошел так тихо, что никто не обратился. Правда, и некому было. Церковь была пуста. Народу почти никого. Видно было, что и самые богомольные побоялись грязи. Свечи при пасмурном, лучше сказать – больном дне, как-то были странно неприятны; темные притворы были печальны; продолговатые окна с круглыми стеклами обливались дождливыми слезами. Я отошел в притвор и оборотился к одному почтенному старику с поседевшими волосами:

– Позвольте узнать, жив ли Иван Никифорович?

В это время лампада вспыхнула живее пред иконою, и свет прямо ударился в лицо моего соседа. Как же я удивился, когда, рассматривая, увидел черты знакомые! Это был сам Иван Никифорович! Но как изменился!

– Здоровы ли вы, Иван Никифорович? Как же вы постарели!

– Да, постарел. Я сегодня из Полтавы, – отвечал Иван Никифорович.

– Что вы говорите! вы ездили в Полтаву в такую дурную погоду?

– Что ж делать! тяжба…

При этом я невольно вздохнул. Иван Никифорович заметил этот вздох и сказал:

– Не беспокойтесь, я имею верное известие, что дело решится на следующей неделе, и в мою пользу.

Я пожал плечами и пошел узнать что-нибудь об Иване Ивановиче.

– Иван Иванович здесь, – сказал мне кто-то, – он на крылосе.

Я увидел тогда тощую фигуру. Это ли Иван Иванович? Лицо было покрыто морщинами, волосы были совершенно белые; но бекеша была все та же. После первых приветствий Иван Иванович, обратившись ко мне с веселою улыбкою, которая так всегда шла к его воронкообразному лицу, сказал:

– Уведомить ли вас о приятной новости?

– О какой новости? – спросил я.

– Завтра непременно решится мое дело. Палата сказала наверное.

Я вздохнул еще глубже и поскорее поспешил проститься, потому что я ехал по весьма важному делу, и сел в кибитку. Тощие лошади, известные в Миргороде под именем курьерских, потянулись, производя копытами своими, погружавшимися в серую массу грязи, неприятный для слуха звук. Дождь лил ливмя на жида, сидевшего на козлах и накрывшегося рогожкою. Сырость меня проняла насквозь. Печальная застава с будкою, в которой инвалид чинил серые доспехи свои, медленно пронеслась мимо. Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвету небо. – Скучно на этом свете, господа!

Словарь малороссийских слов

Бандýра, инструмент, род гитары.

Баклáга, род плоского бочонка.

Батóг, кнут.

Барви́нок, растенье.

Баштáн, место, засеянное арбузами и дынями.

Боля́чка, веред.

Бóндарь, бочар.

Бýблик, круглый крендель, баранок.

Будя́к, чертополох.

Буря́к, свекла.

Буханéц, небольшой белый хлеб.

Варенýха, вареная водка с пряностями и плодами.

Вертéп, кукольный театр.

Вечéря, вечéрять, ужин, ужинать.

Видлóга, откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку.

Ви́нница, винокурня.

Воя́ка, воин.

Выкрутáсы, трудные па.

Габá, движимость, имущество.

Галýшки, клёцки.

Гамáн, род бумажника, где хранится огниво, кремень, трут, табак, иногда и деньги.

Гати́ть, делать плотину.

Голо́дная кутья́, сочельник.

Голодрáбец, бедняк, бобыль.

Гопáк, Гóрлица, танцы.

Гречáник, гречневый хлеб.

Гусáк, гусь-самец.

Далибýг, ей-Богу (польское).

Ди́вчина, дивчáта, девушка, девушки.

Дижá, кадка.

Добрóдию, сударь, милостивец.

Дóвбиш, литаврщик.

Домови́на, гроб.

Дрибýшки, мелкие косы.

Дýля, шиш.

Дукáт, червонец.

Жи́нка, жена.

Жупáн, род кафтана.

Завзя́тый, задорный.

Зáводы, залив.

Загадáться, задуматься.

Замурóванный, заделанный камнем.

Знáхор, – ка, колдун, ворожея.

Исподни́ца, юбка.

Кавýн, арбуз.

Каганéц, светильник, состоящий из черепка, наполненного салом.

Казáн, котел.

Канýпер, трава.

Канчýк, нагайка.

Карбóванец, целковый.

Кацáп, русский мужик с бородой.

Кáчка, утка.

Клéпки, выпуклые дощечки, из которых составляется бочка.

Книш, род печеного белого хлеба.

Кнур, боров.

Кобеня́к, род суконного плаща с пришитою сзади видлогою.

Кожýх, тулуп.

Комóра, амбар.

Корáблик, старинный головной убор.

Корж, сухая лепешка из пшеничной муки, часто с салом.

Коровáй, свадебный хлеб.

Кóрчик, род деревянного ковша, которым пересыпают хлеб, совок.

Кохáнка, возлюбленная.

Кунтýш, верхнее старинное платье.

Курéнь, соломенный шалаш.

Курéнь у запорожцев, отделение военного стана запорожцев.

Кýхоль, кружка.

Кýхва, род кадки.

Левáда, поле, окопанное рвом.

Ли́хо, ли́шечко, беда.

Лы́сый дидько, домовой, демон.

Люлька, трубка.

Мазни́ца, род ведра, в котором держат деготь в дороге.

Маки́тра, горшок, в котором трут мак и прочее.

Макагóн, пест для растирания.

Малахáй, плеть.

Ми́ска, чашка для похлебки.

Мни́шки, кушанье из муки с творогом.

Молоди́ца, молодая замужняя женщина.

Наги́дка, наги́дочка, ноготок, растение.

Нáймыт, нанятой работник.

Нáймычка, нанятая работница.

Нами́тка, белое женское покрывало из редкого полотна с откидными концами.

Нечýй-ви́тер, трава, которую дают свиньям для жиру.

Оселéдец, длинный клок волос на голове, заматывающийся за ухо; в собственном смысле – сельдь.

Охочеко́монный, вольные кавалерийские войска.

Очерéт, тростник.

Очи́пок, род женской шапочки.

Очкýр, шнурок, которым стягиваются шаровары.

Паляни́ца, небольшой хлеб, несколько плоский.

Пампýшки, вареное кушанье из теста.

Пáсичник, пчеловод.

Пáрубок, парень.

Пéйсики, жидовские локоны.

Пéкло, ад.

Перепели́чка, молодая перепелка.

Перéкупка, торговка.

Переполóх, испуг; выливать переполох – лечить от испуга.

Петро́вы батоги́, дикий цикорий.

Пивкопы́, двадцать пять копеек.

Пи́щик, пищалка, свисток.

Плáхта, нижняя одежда женщин из шерстяной клетчатой материи.

Повéт, – óвый, уезд, уездный.

Повéтка, сарай.

Подсýдок, заседатель уездного суда.

Позóв, тяжебное прошение.

Полóва, мякина.

Полутабенéк, старинная шелковая материя.

Пóкут, место под образами.

Пошапкова́ться, поздороваться.

Псяю́ха, польское бранное слово.

Пýтря, кушанье, род каши.

Рáда, совет.

Раздобрéть, растолстеть.

Рейстрóвый казак, казак, записанный на службу.

Ручни́к, утиральник.

Рушéние, ополчение.

Саж, место, где откармливают скотину.

Саламáта, толокно.

Сви́тка, род полукафтанья.

Свóлок, перекладина под потолком.

Синдя́чки, узкие ленты.

Скры́ня, большой сундук.

Сластёны, пышки.

Сливя́нка, наливка из слив.

Смáлец, гусиный жир.

Смýшки, мерлушки.

Сóняшница, боль в животе.

Сопи́лка, дудка, свирель.

Стри́чки, ленты.

Стусáн, кулак.

Сýкня, одежда женщин из сукна.

Сулия́, большая бутыль.

Сыровéц, хлебный квас.

Тенди́тный, слабосильный, нежный.

Тройчáтка, тройная плеть.

Те́сная ба́ба, игра, в которую играют школьники в классе: жмутся на скамье, покамест одна половина не вытеснит другую.

Утри́бка, кушанье из внутренностей.

Хлóпец, мальчик.

Хýтор, небольшая деревушка.

Хýстка, платок.

Цýрка, девушка, дочь (польское).

Цыбýля, лук.

Череви́ки, башмаки.

Черенóк с черво́нцами, пояс, в который насыпали червонцы.

Чуб, Чупри́на, длинный клок волос на голове.

Чумаки́, обозники, едущие в Крым за солью и на Дон за рыбою.

Ши́шка, небольшой хлеб, делаемый на свадьбах.

Швец, сапожник.

Ши́беник, висельник.

Ю́шка, суп, жижа.

Я́тка, род палатки или шатра.

Я́сочка, светик мой.

Яломóк, жидовская шапочка.

Приложение

Цикл повестей «Миргород» впервые вышел из печати в 1835 году. Как «Вечера на хуторе близ Диканьки», он состоял из двух частей: первая включала в себя повести «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», а вторая – «Вий» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Впоследствии «Миргород» был переиздан в 1842 году и составил второй том собрания сочинений, составленного Гоголем. Отдельным изданием при жизни писателя эта книга больше не выходила.

Публикуя «Миргород», Гоголь дал ему подзаголовок: «Повести, служащие продолжением “Вечеров на хуторе близ Диканьки”», однако содержание и структура повестей сильно отличались от «Вечеров». Гоголь отказывается от рассказчика Рудого Панька, выстраивает цикл по контрастному принципу: обыкновенно-трогательная история (или «шутливо-трогательная идиллия», как называл ее Пушкин) «Старосветских помещиков» и героический романтизм «Тараса Бульбы»; бытовой конфликт Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича и «народный романтизм» и фантастика «Вия».

Из всех повестей, входящих в «Миргород», наибольшей переработке подвергся «Тарас Бульба». Его вторая редакция создавалась Гоголем одновременно с работой над первым томом «Мертвых душ». Вместо девяти глав первоначальной редакции повести их стало двенадцать, и значительно был переработан образ самого Тараса Бульбы: именно вторая редакция включает в себя его знаменитую речь «Что такое есть наше товарищество».

Современная Гоголю критика отнеслась к выходу в свет «Миргорода» неоднозначно: петербургская «Северная пчела» упрекала автора в том, что, например, «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» давала «слишком неприятную картину заднего двора жизни», тогда как статья С.П. Шевырева, опубликованная в 1835 году в «Московском телеграфе», говорила о том, что «мы можем поздравить нашу словесность с таким созданием, которое обличает талант многосторонний, решительный», и, наконец, в том же, 1835 году в журнале «Телескоп» публикуется статья В.Г. Белинского «О русской повести и повестях Гоголя», где автор говорит о Гоголе как о писателе, обладающем не только превосходным чувством комизма, но и как о художнике, представляющем «вещи не карикатурно, а истинно».