Текст книги "Жизнь замечательных слов, или Беллетризованная этимологическая малая энциклопедия (БЭМЭ)"

Банки, склянки и другие морские слова

В былые времена новые слова приходили пешком, приезжали на лошадях, приплывали на кораблях… Да, да, и на кораблях тоже приплывали гости-слова! Некоторые из них так и остались гостями: галс и шкот, лоцман и флагшток… Да мало ли их, в которых сразу узнаёшь чужеземцев! Что ж тут такого? Другие заморские гости, общаясь с хозяевами, входили в их круг, меняя иностранный облик на местный. И это, в общем-то, правильно: со своим уставом не лезь в чужой монастырь.

До сих пор есть на флоте такое выражение: «бить склянки», то есть отмерять время. Одна склянка – полчаса. Но никаких склянок, никакой стеклянной посуды при этом не бьют! Произошли склянки от английского clang – звон, резкий металлический звук. Потому что, когда бьют склянки, то бьют в рынду. А рында, между прочим, по-русски – телохранитель московского князя. Но, когда бьют склянки, телохранителя московского князя вовсе не колотят, можете не беспокоиться. Это было бы уже слишком, тем более для гостей. Просто, отбивая склянки, английские моряки привыкли ring the bell – бить в колокол. Моряки русские у них этот обычай переняли. А чтобы язык зря не ломать, придали одному слово удобное и понятное для себя звучание, а всё остальное сократили.

Вот что-то непонятное английский шкипер кричит, наверное приказывает, а матрос-англичанин ему так же непонятно отвечает…

Смотришь – через пару десятилетий русский моряк отвечает капитану: «Есть!», как когда-то тот англичанин – «Yes!»

Получил приказание, прыгнул в шлюпку, сел на банку, вёсла в руки – и вперёд! Только бы на банку не сесть!

И вовсе никакая это не чепуха, не галиматья, не ахинея и не ерунда. Просто немецкое слово bank приобрело окончание, и получилась банка – поперечная скамья в беспалубной лодке. И голландское bank сделало то же самое – вышла песчаная подводная отмель. А та банка, которая с вареньем или солёными огурцами, здесь совершенно ни при чём.

А недавно была со мной такая история – сухопутная. Гуляли мы с приятелем и забрались на высокую гору. И тут, откуда ни возьмись – туча, чёрная, страшная. Вот-вот ливень хлынет. А на горе – ни деревца, как тут укроешься? Приятель мой крикнул:

– Аврал! Все вниз! – и бросился в лес, что под горой. А я замешкался, потому что задумался, как слова меняются. Это сейчас аврал стал обозначать всякое важное, неотложное дело. А раньше был морской командой, вызывающей из кубрика на палубу всех матросов разом: «Оver all!» – «Все наверх!» Выходит, приятель мой крикнул вот что:

– Все наверх! Все вниз!

Запутаешься тут.

Замешкался я – и, конечно, промок под дождём. Даже брюки промокли. Впрочем, вода для брюк – дело в историческом смысле привычное. Это сейчас практически все мужчины их носят. Может быть, кроме шотландцев. А если два века назад какая-нибудь барышня говорила: «Мне нравятся мужчины в брюках!» – всем становилось ясно, что неравнодушна она к морякам. Потому что по-голландски брюки – это не всякие штаны, а именно матросские.

Промок я и пожалел, что не взял с собой зонт. Его, зонт, кстати, к нам тоже голландцы завезли. Только слова такого они не знают. И нигде в мире оно неведомо.

Вот подплывает к пристани летним солнечным днём парусник. У капитана над головой – горизонтальное полотнище на палке. И название у этого приспособления есть, состоящее из двух голландских слов: son – солнце и dek – защита. Два слова слились, защита лишилась большей своей части, и появился зонт – но уже от дождя, а не от солнца…

Ну ладно, плывите по жизни, слова! Счастливого вам плавания!

От распукольки до консенсуса

Это мы так говорим: «Счастливого вам плавания». А многим обилие иностранных слов, проникающих в родной язык, не нравится и никогда не нравилось. Были даже люди – и очень серьёзные! – прославившиеся на поприще борьбы с иноземными речениями.

Александр Семёнович Шишков, адмирал, министр народного просвещения, президент Российской академии наук, отличался дородностью, рассеянностью, добродушием и житейской неприхотливостью. Крепостных своих крестьян не только не отягчал барщиной, но и оброка с них не брал, довольствуясь государственным окладом. А было это в начале прошлого века, когда поступок Евгения Онегина:

 
Ярем он барщины старинной
Оброком лёгким заменил… —
 

и тот вызывал своей смелостью недоумение соседей.

Взглядов Александр Семёнович придерживался самых патриархальных, реформы Петра I почитал великой ошибкой, а уж в одном вопросе был прямо-таки одержим. Предметом его страсти был русский язык. Иностранные слова, входившие в родную речь, несказанно раздражали его. Он боролся с ними всеми доступными способами: как поэт не употреблял в стихах слов с чужеземной основой; как учёный пытался доказать возможность развития русского языка исключительно при помощи древнерусских корней; как публицист писал статьи и разборы, в которых обличал несогласных с ним писателей. Говоря о языке, он терял обычную свою незлобивость: «Всяк, кто любит русскую словесность, не будучи заражён неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к французскому языку…» Ну и так далее.

Он был не только теоретически против, но и не ленился давать практические рекомендации. Например, калоша. Вещь при нашем климате полезная, отказаться от неё нельзя. А вот от слова, заимствованного из немецкого языка, по мнению Шишкова, отказаться необходимо. Как дождь – все ходят в калошах. И только Александр Семёнович – в мокроступах.

Или вот бутон. Слово до неприличия французское. А ведь можно и нужно найти исконно русскую замену! И Александр Семёнович находит. И нюхает с той поры цветочные распукольки – от древнеславянского корня пук-. Того самого, что сохранился до сих пор в таких словах, как «выпуклый» или, чуть изменившись, – «пухнуть», «вспухать».

Страсть Шишкова кипела и бурлила не только в его творчестве. Когда дело доходило до русского языка, добродушие кончалось и в быту. Как-то гостила у него в доме дальняя родственница, девица Марья Ардальоновна Турсунова. Был у неё альбом, в котором оставляли ей на память свои наброски разные художники – Орест Кипренский, например. Заметив, что подписи под некоторыми рисунками сделаны по-французски и по-немецки, а кое-где и по-итальянски, хозяин дома унёс альбом в кабинет. А когда вернул, иностранные слова оказались густо зачернены тушью и воспроизведены неуклюжим крупным шишковским почерком по-русски. Марья Ардальоновна горько плакала над безнадёжно испорченным альбомом. Александр Семёнович, уверенный в своей правоте, даже прощения не попросил.

Если бы сбылись мечты Шишкова, наш современный язык не знал таких ненавистных президенту академии слов, как «развитие», «эпоха», «энтузиазм». Они ведь все иностранные, пришельцы!

Но мечты не сбылись. В память о надеждах министра остался град эпиграмм. Одна из них написана Петром Вяземским, близким другом Александра Сергеевича Пушкина:

 
Кто вождь у нас невеждам и педантам?
Кто весь иссох от зависти к талантам?
Кто лексикон покрытых пылью слов?
Все в один раз ответствуют: Шишков!
 

Александр Семёнович не замедлил с ответом. Сейчас его четверостишие не кажется смешным, а когда-то в кругу друзей адмирала оно считалось уморительным и очень злым. Дело в том, что все подчёркнутые в стихотворении слова были новыми и в большинстве своём происходили от нерусских корней:

 
Потребностей моих единственный предмет!
Красот твоей души моральный, милый свет
Всю физику мою приводит в содроганье:
Такое на меня ты делаешь влиянье!
 

Итак, мечты не сбылись, да и сбыться не могли. Даже верные соратники адмирала складывали оружие, столкнувшись с языковыми проблемами на практике. Переводчик Михаил Иванович Попов взялся перевести одну английскую поэму на русский, «совершенно русский» язык. В его переводе замелькали такие слова и выражения: «телесное мановение» (жест), «щебетанье согласное» (концерт), «дебри смеси» (хаос), «ревнительное неистовство» (фанатизм), «отзывающийся голос» (эхо), «жар исступления» (энтузиазм). Вместо компаса он писал «окружелец», вместо актёра – «действователь», вместо суфлёра – «поправитель». Наконец Попов прекратил работу: «Остановили меня многие речения, которым перевода на нашем языке ещё нет. Я не думаю, чтобы кто поставил мне в вину, что я не осмелился сию песнь перевесть».

Нет, не поставим этого в вину. Уже тогда противник Шишкова очень верно подметил: «Язык следует всегда за науками, за художествами, за просвещением!» Ответственный за просвещение Александр Семёнович внять этим мудрым словам не хотел. Но дело, по счастью, зависело не от него. После реформ Петра Великого хлынул в Россию океан «иноземной заразы». И остановить его не мог никакой адмирал. (Слово это, кстати, пришло к нам из Англии, а изначально оно арабское: адмир-ал-бар – начальник на море.)

От мира отгородиться нельзя. Чем многообразнее человеческие связи, свободнее границы, совершеннее транспорт и доступнее всемирные ценности, тем больше новых слов входит в обиход. Особенно много – в годы коренных перемен. Таким было петровское время. Таковы наши дни.

Сколько незнакомых ещё недавно слов звучит сегодня с трибун, по радио и телевидению, печатается в газетах и журналах!

Консорциум – объединение банков и предприятий для совместной деятельности.

Дайджест – издание, публикующее избранные отрывки из периодики.

Брифинг – краткое собрание журналистов для изложения позиции правительства по определённому вопросу.

Плюрализм – допущение разнообразия мнений.

Консенсус – общее согласие по спорным вопросам…

Сравните, сколько места заняли сами слова, а сколько – их объяснение по-русски. Хотя бы ради экономии можно с иноземной заразой примириться. Как примирились когда-то на Руси с иноземным словом ассамблея. Это сейчас оно привычное и очень важное: так, Генеральная ассамблея – это общий съезд представителей всех стран-участниц Организации Объединенных Наций (ООН). На Генеральной ассамблее решаются самые главные вопросы мира! А когда-то при Петре I ассамблеями назывались праздничные вечера в высшем санкт-петербургском обществе. На ассамблеях танцевали, играли в карты, шашки и шахматы. Ассамблеи были первыми праздниками в России, на которые равноправно допускались женщины. А объявляя об учреждении ассамблей, генерал-полицмейстер вынужден был объяснять в своём указе: «Слово это на русском языке одним словом выразить невозможно, но, говоря обстоятельно, – вольное собрание или съезд, ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить».

Конечно, взгляды на счёт иноземных заимствований могут быть разными, плюрализм хорош и тут, но давайте всё-таки попробуем достичь консенсуса. Не стоит забывать, что язык – это не что-то застывшее, а процесс, движение. Одни слова не приживутся, благополучно уйдут, другие обрусеют, третьи станут настолько привычны, что об их исторических корнях будет помнить только этимологический словарь.

Раздвоенные слова

Издавна существовала в Англии забава, излюбленная на народных представлениях и гуляньях: на деревянной палочке-лошадке скакал комедиант, развлекая публику, мог и зрителям дать покататься (и у нас такое бывало на ярмарках). В Англии назывался такой конёк hobby-horse. Ну, horse – это понятно каждому, кто хоть чуть-чуть знает английский: это лошадь. С hobby чуть-чуть сложней.

Так прозвали шутов, клоунов: у нас – петрушка, у них – hobby, что ж тут такого? Постепенно значение слова в Англии расширялось, и с годами обнаружилось, что hobby-horse – это и карусельная лошадь, и маленькие пони, даже первый велосипед так назвали. А ещё так стали говорить о любимом занятии, увлечении, наиболее предпочтительном для кого-то времяпрепровождении. Конечно, тут скрыта доля иронии: не главной, мол, работой занят человек, а на палочке скачет, несерьёзным делом занимается.

Слова не любят стоять на месте. И вот лошадка потихоньку прискакала в Россию и прижилась. Но, видимо потому, что первая часть выражения была не очень понятна, на российской почве стала пастись только вторая, кем-то переведённая. Случилось это в начале XIX века, а перевели слово так: конёк.

И вот Виссарион Григорьевич Белинский замечает в 1834 году: «Десять, двадцать человек пишут об одних и тех же событиях, и каждый из них имеет своего конька».

А академический словарь 1912 года отмечает, что конёк – это «постоянная дума кого-либо, любимая тема разговоров и предмет стремлений».

Слово «конёк» прижилось, стало своим и привычным, а со временем даже устарело. Ну кто теперь станет говорить, что у него есть конёк? Сейчас всякий скажет, что у него есть хобби. Прискакала первая половина лошадки-скакунка, явилась к нам безо всякого перевода – и живёт.

Рассказанная история раздвоившегося слова – происшествие вовсе не уникальное. Вот для примера ещё один подобный случай, когда слово даже разъехалось по разным частям света.

В ХVI веке графы Шлик, владельцы города Иоахимсталь в Чехии (он существует до сих пор и называется Яхимов), имели право чеканки собственной монеты. В 1517 году, поиздержавшись, они воспользовались предоставленной им привилегией и выпустили в свет серебряные деньги, названные по имени города иоахимсталерами. Идея оказалась удачной: случилось так, что монета быстро разошлась по Западной Европе и даже начала широкое хождение по России.

«Иоахимсталер» – попробуй произнеси! Вот и превратился этот самый «иоахимс» в ефимок, одну из самых распространённых когда-то у нас монет. При царе Алексее Михайловиче, чтобы упорядочить денежное обращение, на иоахимсталеры стали ставить специальные клейма – год и русский герб. Такие деньги получили название «ефимки с признаками». А потом и свои ефимки стали печатать на монетном дворе.

В Европе иоахимсталеры тоже «сократили» – получились просто талеры. В Германии, например, они были изъяты из обращения только в 1908 году. За это время талеры успели побывать в Польше, Швеции, Франции, даже в Турции; в Италии они назывались талеро, в Голландии – даалер, в Испании – далеро… Не слышится ли вам кое-что знакомое? Конечно, вы правы: в англоязычных странах иаохимсталеры превратились в доллары!

Теперь ефимков нет, талеров нет, доллары тоже раздобыть не всякий умеет. Зато каждый может обзавестись коньком или хобби и заниматься на досуге чем угодно – да хоть этимологией!

О любви, дружбе и общественном питании

Что это мы всё о словах и о словах. Давайте поговорим лучше немножко о любви. Любовь – это так прекрасно! Недаром во Франции, на родине изящных манер и галантности, её называли драгоценной. Драгоценная любовь! По-французски это звучит так: «шер амур». Очень красиво. Представляете: Париж, ярко светит луна над Булонским лесом. Кавалер в камзоле и широкополой шляпе с пером, со шпагой на боку быстрыми шагами выходит на поляну, где уже ждёт его задумчивая дама, и он, припав на правое колено, прикасается к шёлковому шлейфу её широкого платья. Слышен нежный шёпот: «Шер амур…»

Дивное видение! Как жаль, что его спугнули какие-то крики!

Это ребята во дворе носятся и вопят:

– А у Катьки с Петькой шуры-муры! Шуры-муры! Шуры-муры!

Вот тебе и драгоценная любовь! Даже не по звуку изменилось словосочетание, звуки-то остались как раз похожие, а по смыслу и тону. Потеряло свой возвышенный романтизм. Стало грубоватым, даже унижающим. Для этого понадобилось ему пройти пару тысяч километров от Франции до России и немного пожить с нами. Такая вот любовь.

Впрочем, что это мы всё о любви да о любви? Поговорим чуть-чуть о дружбе. Недавно я решил проверить её на прочность. Встретил приятеля и говорю:

– Как дела, шаромыжник?

Он ужасно удивился:

– Что я тебе такого сделал? За что называешь меня жуликом?

А я ведь просто возвратил слову его первоначальное иностранное значение!

Лютой зимой 1813 года армия Наполеона, терпя сокрушительное поражение, убегала из России. Холода стояли жуткие. Продовольствие кончилось. Отставшие от основных сил разрозненные группы недавно бравых гренадеров бродили по заснеженным дорогам, обмотавшись платками и одеялами. А тут ещё партизаны…

В поисках тепла и пропитания замерзающие солдаты сдавались в плен целыми отрядами – даже женщинам, даже детям, – просились на постой в крестьянские избы.

Русская душа – широкая. Многих отогрели, спасли от верной смерти. Но дружить, конечно, не дружили. Ведь захватчики! Сами пришли, никто их в гости не звал. Но лопочут у дверей забавно: «Шер ами! Шер ами!»

Откуда ж крестьянам было знать, что по-французски это – «дорогой друг»? Не вышло дружбы. Вышло новое слово: шаромыжник, любитель поживиться за чужой счёт. И прижилось надолго. Подружилось с русским языком, оснастив иностранные слова отечественным суффиксом.

Но что это мы всё о дружбе и о дружбе? Настало время побеседовать об общественном питании.

Жизнь у нас стала идти на европейский лад, и то и дело встречаются на улицах яркие вывески: «Бистро». Бистро – это маленькое такое французское кафе. Теперь это слово становится нашим, русским. Вернее говоря, снова становится нашим.

Когда в мае 1814 года российские войска вошли в Париж, там никаких бистро не было. Идёшь по Елисейским полям: кафе есть, рестораны тоже, а бистро – ни единого. Цокают копытами мохнатые казачьи лошадки по парижским мостовым. Спешиваются казаки. Входят в кафе. Подбегает к ним вежливый гарсон-официант. Казаки спешат: дел много, а времени – чуть. Вот и торопят они гарсона: «Быстро! Быстро!» Тот, конечно, старается шустрее поворачиваться – всё-таки победителей обслуживает как никак.

Скоро слово стало родным для французского уха, только ударение поменяло (так французам удобнее), и букву «ы» иностранцу не выговорить. И кафе, где можно быстро-быстро перекусить, стали называть бистро. И с тех пор так и именуют во всём мире. По-французски. Или по-русски. Теперь и не разберёшь.

Собирательное слово

Бывает так, что иностранное слово так прочно оседает на новой почве, что даже обзаводится целой семьёй. Например, коллектив – существительное, происходящее от латинского прилагательного «собирательный» и существующее во всех западноевропейских языках. Войдя в наш язык сравнительно недавно, коллектив обосновался прочно и довольно скоро у него появилась дочка – коллективизация: преобразование мелких единоличных крестьянских хозяйств в крупные социалистические сельскохозяйственные предприятия. Словари подчёркивают, что коллективизация была добровольной – но это уж как где получалось. А ещё у коллектива родился сынок – коллективизм: сознательное подчинение личных интересов общественным. Конечно, в Европе, откуда пришло в Россию слово-отец, такого потомства у него не было, эти отпрыски считаются там исконно русскими. Да и сам коллектив, внешне не изменяясь, обрёл в российских условиях новое внутреннее содержание.

Как-то на одной научной конференции участники столкнулись с неожиданной проблемой. Надо было перевести на разные языки доклад нашей делегации: «Цели и задачи коллектива». И неожиданно оказалось, что сделать это совсем не просто. Механически вернуть иностранное слово в семью зарубежных братьев не удавалось. Во всех странах коллектив – это группа людей. Встретились два, три или сколько угодно человек – вот тебе и коллектив. А по-русски коллектив – это группа людей, объединённых одной целью. Совсем другое дело! Коллективу переводчиков пришлось здорово поработать. Так уж получается, что значение слова иногда меняют – и, значит, создают новые слова – образ жизни, условия существования, национальные особенности, сам ход истории, даже географическое положение!

Географические слова

Изнеженные и закалённые

В 720 году до нашей эры на юге Апеннинского полуострова, там, где сливались две реки, Крафис и Сибарис, греки основали город и назвали его по имени последней. Сибарис был расположен так удачно, что скоро стал могучим торговым центром. Люди в нём жили в основном за счёт пошлин, которые взимались с проезжавших купцов, богатство само шло в руки – и руки эти скоро отвыкли от тяжёлой работы и ратного труда. Изысканная еда, мягкие постели, редкостные напитки – всё было доступно в Сибарисе практически для всех граждан. Проводя время в развлечениях и отдыхе, горожане вскоре стали предметом рассказов, распространившихся по всему цивилизованному миру. Некоторые из этих историй, смешивших древних греков до слёз, дошли до наших дней.

«Сминдирид из Сибариса был так утончённо изнежен, – повествует писатель древности Элиан Клавдий, – что, проспав на ложе из розовых лепестков, встал поутру с жалобой на вскочившие от этого волдыри».

Тоже мне, принцесса на горошине!

Про того же Сминдирида было известно, что, отправившись однажды в соседний город, он взял с собой в путешествие тысячу поваров, тысячу птицеловов и тысячу рыбаков, чтобы ни в чём не испытывать недостатка в предстоящей дороге.

А некий педагог из Сибариса…

Остановимся на минутку. Совершим небольшой экскурс (от латинского excursus) – отступление от основной темы изложения для освещения побочного вопроса. Поговорим о педагоге. Слово это в те времена означало не совсем то, что сейчас. Paidos по-гречески – «дитя», agos – «вести»; педагогом назывался раб, который отводил ребёнка в школу и следил за его поведением. Славу Богу, нынешние педагоги – не рабы.

Так вот, некий педагог из Сибариса (педагоги вели там столь же невоздержанную жизнь) шёл со своим питомцем по дороге и, когда мальчик поднял с земли сушёную фигу, отнял у мальчика находку и сам съел. Даже педагоги в Сибарисе не знали удержу при удовлетворении своих желаний!

Конечно, ведя столь неутомительное существование, сибаритяне, как их тогда называли, очень увлекались искусством. Это, разумеется, хорошо, но ведь надо же и меру знать! Безделье и роскошество приучили горожан предаваться музам (ведь искусство тоже наслаждение!) с совершенным неистовством. Дадим опять слово Элиану:

«Однажды граждане Сибариса поссорились из-за оценки искусства какого-то кифареда (кифаред – это музыкант, игравший на кифаре, а кифара – древнегреческий инструмент, похожий на лиру) и схватились за оружие; испуганный актёр, как был в праздничной одежде, искал спасения у алтаря богини, но они и там не пощадили его жизни. Возмездие не заставило себя ждать. В войне с жителями соседнего Кротона сибаритяне были побеждены, а город их предан разрушению».

Трудно сказать, в самом ли деле убийство музыканта послужило причиной падения города. Но война с Кротоном действительно была, это исторический факт. Фантастически богатый Сибарис собрал под свои знамёна три тысячи бойцов, огромную для той эпохи армию, но… Изнеженность и забота об удовольствиях – не лучшая подготовка к военным действиям. Напрасно смеялись сибаритяне над гражданами Спарты, другого греческого города-государства, расположенного в юго-восточной части Пелопоннеса, говоря, что те не совершают ничего великого, изо дня в день готовясь к подвигам на поле брани; мол, смерть спартиатам – или, как их ещё называли, спартанцам – не страшна, потому что избавляет их от привычного тяжёлого уклада жизни…

«Сибаритянам, – замечает по этому поводу Плутарх, – вконец испорченным роскошью, казалось, что люди, которые не боятся смерти, ненавидят жизнь».

Одним словом, сибаритян не стало. Но в память о них во многих языках мира появилось слово сибарит – изнеженный, праздный, избалованный человек.

Что же до жителей Спарты, то, честно говоря, даже короткий рассказ о царивших там обычаях невольно наводит на мысль, что население Сибариса не совсем ошибалось на счёт отношения спартиатов к жизни.

Главными в Спарте считались здоровье, физическая сила и неприхотливость. Если спартанца спрашивали, что для него важнее всего, он отвечал: «Презрение к удовольствиям».

Спартиатам запрещалось носить тёплую или яркую одежду; однажжжды они казнили человека только за то, что он украсил своё одеяние лентами.

Для всех граждан были введены общие трапезы, чтобы дома они не лакомились разными разностями: спартанцы собирались вместе и ели одни и те же кушанья, самые простые. Поваров, которые готовили изысканные блюда, изгоняли за пределы города-государства. На общественных трапезах кормили впроголодь, чтобы люди привыкли к голоду и легко его переносили.

Иноземцам запрещено было въезжать в Спарту, дабы они не научили спартиатов дурному.

Спартанцам не разрешалось покидать пределы родины, чтобы они не могли приучиться к чужеземным нравам и образу жизни людей, не получивших спартанского воспитания.

А спартанское воспитание было таким: мальчиков по достижении семи лет отбирали от родителей и, разделив по отрядам, воспитывали всех вместе. Старшие постоянно ссорили младших между собой, стараясь спровоцировать их на драку, и смотрели, кто упорнее в схватках; самого неуёмного назначали главой отряда. Домой дети попадали только раз в неделю.

Если мальчик в отряде подвергался наказанию, учитель рассказывал об этом отцу, и тот тоже наказывал ребёнка: учитель даст пять ударов плетью – и отец пять, учитель – десять, и отец десять. Куда как справедливо!

Наказанию можно было подвергнуться за многое. Например, юноша Скирафид был наказан за то, что его многие обижали, а он сносил это. Ещё наказывали за тучность: «Однажды, – пишет Элиан, – Навклида, сына Полибиада, человека полного, грозили изгнать, так как вид Навклида позорит Спарту и её законы». Каждые десять дней мальчики обнажёнными показывались перед специальной комиссией, которая, заметив в их телах следы дряблости и рыхлости, назначала этим юным спартанцам различное число ударов.

Мужественно сносить наказание считалось особой доблестью. Ежегодно проходило такое соревнование: на алтаре Артемиды мальчиков пороли, и тот, кто выдерживал побои дольше других, становился героем.

Да уж, такой жизни не позавидуешь!

И всё-таки вопреки мнению сибаритян спартанцы не искали смерти. Наоборот, военный закон Спарты карал не того, кто потеряет на поле брани меч или копьё, а того, кто лишится щита – ибо воин должен думать в первую очередь не о том, как убить врага, а о том, как избежать гибели.

Но закалённые и мужественные спартиаты, как и изнеженные сибаритяне, не смогли спасти свой город: в 146 году до нашей эры он оказался под властью римлян, пришёл в упадок и исчез с лица земли. Что может служить спартаитам утешением? Да разве только то, что спартанцами стали называть людей, которые ведут суровый, простой и строгий образ жизни.