Текст книги "Жизнь замечательных слов, или Беллетризованная этимологическая малая энциклопедия (БЭМЭ)"

Кто открывает нам дверь

При входе в гостиницы и хорошие рестораны посетителей встречает портье в форменной куртке, расшитой галунами, как военный мундир, и в фуражке. Широко распахивает дверь… Само название этой профессии, между прочим, происходит от французского слова porte (дверь). А в России более распространено другое название привратника. Чтобы поподробнее рассказать об этом, нам придётся отправиться в путешествие по времени и пространству.

Посетим одну небольшую страну, прославившуюся своим сыром, часами и банками. Швейцария – государство в Центральной Европе, в Альпах. Граничит оно с Францией, Германией, Австрией, Лихтенштейном, Италией. Площадь – 41,3 тысячи квадратных километров. Государственное устройство – конфедерация. 20 марта 1815 года был официально объявлен вечный нейтралитет Швейцарии. С тех пор она никогда не воевала. А до этого…

В средние века в европейской политике и на полях сражений царствовали могучие державы – Германия, Австрия, Франция, Бургундия. Они собирали дань с остальных и диктовали правила жизни. Не всем это нравилось. Но как сопротивляться? Ведь силы маленьких держав раздроблены… И вот в августе 1291 года три альпийских области решили объединиться, чтобы вместе давать отпор врагам.

«Да будет же всем известно, что жители долины Ури, община долины Швиц и община нижней долины Унтервальдена ввиду худых времён и по доброй воле согласились поддерживать друг друга всеми своими силами, средствами и добрыми услугами против всякого, кто захочет совершить насилие по отношению к ним, обеспокоить их или покуситься на их личность и имущество». Так началась история Швейцарии; теперь ежегодно 1 августа здесь отмечается национальный праздник – День основания Конфедерации.

Сильные соседи не раз покушались на личность и имущество конфедератов. Первым серьёзно взялся за это австрийский герцог Леопольд I. Он собрал большое войско; в его рядах были Габсбурги, Кибурги, Тоггенбурги, Ланденберги и другие обладатели звучных имён, цвет рыцарства той эпохи. Леопольд был уверен, что поход окажется весёлой прогулкой. Что смогут ему противопоставить полуграмотные скотоводы?

В ноябре 1315 года отряды герцога беспечно вошли в альпийское ущелье Моргартен, ограниченное с одной стороны крутыми склонами гор, а с другой – озером. Внезапно на всадников обрушился град камней, а следом – сами швейцарцы, вооружённые алебардами – топорами, насаженными на длинные ручки, – орудием мясников.

Как свидетельствует летописец Жан из Винтертура, алебардщики одним ударом рассекали рыцарей пополам. Началось паническое бегство. Многие в страхе бросались в озеро и тонули – тяжёлые доспехи тянули ко дну. Чудом спасшийся Леопольд I потерял 1500 человек, не считая утопших. «В соседних странах, – пишет Жан, – долгое время после Моргартена ощущался недостаток в воинах». Леопольд же грустил не столько о войске, сколько о том, что его отборную армию разгромили крестьяне. Он думал, что это случайность. Так же считали и другие.

Но потом в 1339 году в сражении при Лауцене пятитысячная армия конфедератов нанесла поражение двадцатитысячному войску противников, унеся с поля битвы 27 знамён и 80 рыцарских шлемов.

Затем последовало позорное поражение австрийского герцога Сигизмунда III, из-за которого он бы вынужден заплатить швейцарцам 10 тысяч флоринов контрибуции.

Затем бургундский герцог Карл Смелый был разбит при Грансоне, а под Нанси убит в сражении. А ведь собираясь на войну, клялся смести с лица земли столицу швейцарцев и на её месте водрузить камень с надписью: «Здесь когда-то стоял город, называвшийся Берном»! Но в результате именно могущественная Бургундия прекратила своё существование…

И тогда европейские владыки и полководцы перестали смотреть на швейцарцев свысока. Да, конечно, альпийские скотоводы были так бедны, что не могли содержать конницу, но это обернулось для них удачей и привело к революции в военном искусстве: появилась тактика рассыпного боя и массированных пехотных атак; вооружённые отряды стали подвижны и научились примеряться к местности.

Разумеется, швейцарцы и помыслить не могли о регулярной армии – зато они ввели всеобщую воинскую повинность для всех жителей мужского пола с семнадцати до сорока пяти лет, причём в случае войны каждый сам заботился о своём вооружении и пропитании – отличный способ уменьшить военные расходы!

Спору нет, конфедераты всё равно не могли отправить в битву такие огромные силы, как, скажем, Германия, но они брали не количеством, а качеством и дисциплиной. Вступая в бой, альпийцы прикрывали фланги повозками, связанными железными цепями. Первыми в атаку шли копейщики и прорывали фронт противника. Потом копьеносцы разбегались в стороны и в бой вступали алебардщики, скрытые до той поры за укрытием; они довершали разгром и преследование врага.

Кроме того, швейцарцы первыми стали использовать арбалеты, усовершенствованные луки, и достигли такого мастерства, что всегда поражали цель, а имя героя народной поэмы, попадавшего в яблоко с пятидесяти шагов, стало известно всем и каждому – Вильгельм Телль. И даже выражение появилось. Попасть в яблочко.

При этом швейцарцы проявляли исключительную стойкость: если они даже оказывались рассеянными, то собирались небольшими группами и продолжали драться камнями и всем, что попадётся под руку. Один из параграфов военного устава гласил: «Трусость и бегство с поля битвы должны караться самым суровым образом; если кто-либо побежит или отступит, то ближайший, кто бы он ни был, должен убить этого беглеца, и совершивший это убийство не должен нести никакой ответственности».

Ясное дело, что при такой дисциплине и прочих достоинствах швейцарцы были практически непобедимы. А когда появилось огнестрельное оружие и рыцарство окончательно ушло в прошлое, европейские владыки встали перед серьёзной проблемой: необходимо было создавать многочисленную пехоту, а вооружать собственных крестьян короли и герцоги не хотели – мало ли куда подданные повернут оружие! Лучше уж иметь наёмную армию. А кто лучшие наёмники? Спору нет – швейцарцы!

С тех пор их стали нанимать в армии соседних стран. Уже в войне, разразившейся после гибели Карла Смелого за бургундское наследство между французским королём Людовиком ХI и германским императором Максимилианом I, швейцарские наёмники с одинаковым ожесточением сражались в войсках обеих воюющих сторон. И дело пошло. Его даже поставили на государственный уровень: наёмники не были самостоятельны, вербовка регулировалась правительством Швейцарии, оно же получало деньги и платило определённый оклад «солдатам удачи». А они, по словам Фридриха Энгельса, «позволяли убивать себя за своё жалованье с величайшей добросовестностью». Если же наёмники бывали замечены в пристрастии к азартным играм, в богохульстве или недопустимом поведении, их, на чьей бы стороне они ни сражались, судил полковой суд – по швейцарским законам.

А потом не только государи, но и владетельные князья стремились добыть швейцарцев для личной стражи.

А потом их стали нанимать в привратники и сторожа частных домов.

А потом привратников стали называть швейцарами. И называют так до сих пор. Хотя сами швейцарцы сделались людьми самыми что ни на есть мирными и спокойными и всю свою былую воинственность порастеряли.

Последним, кто явил миру старинные традиции конфедератов, был, наверное, знаменитый в начале XIX века швейцарец Анри Жомини. С двадцати лет служа в армии Наполеона, он в чине бригадного генерала принял на стороне Франции участие в войне 1812 года, а в 1813 перешёл на российскую службу. Здесь стал он Генрихом Веньяминовичем, бароном, генерал-адьютантом, генералом от инфантерии, участвовал во всех важнейших сражениях в Европе против французов. В Военной галерее Зимнего дворца, где собраны портреты героев той войны, место Генриху Веньяминовичу досталось весьма недурное: между Михаилом Богдановичем Барклаем де Толли и выходом.

Тогда к наёмничеству относились не так, как во времена расцвета швейцарской воинственности, но и не так, как теперь. Поверженный и сосланный на остров Святой Елены Бонапарт писал: «Император не может обвинить его в преступлении. Жомини не изменил своим знамёнам… Он был увлечён вполне благородными чувствами».

А в наши дни о былой военной славе альпийцев напоминают только швейцары, одетые в униформу с позументами и галунами. Рассказывают, что однажды писатель Юрий Олеша, автор знакомой вам сказки «Три толстяка», выходя из ресторана, обратился к человеку в брюках с широкими лампасами:

– Будьте добры, вызовите мне такси!

Человек очень обиделся:

– Позвольте, я не швейцар, я генерал!

Олеша, известный своим остроумием, не растерялся:

– Тогда, пожалуйста, вызовите мне танк!

Подробнее о танке будет рассказано в разделе «День рождения слова», в главке «Февраль».

Из-за одной буквы

Давным-давно, в ХV веке, во французской провинции Нормандия, где широко раскинулась долина реки Вир, жил ремесленник Баслен. Вообще-то, он был суконщиком, но прославился не этим, а тем, что сочинял забавные песенки-куплеты, вроде наших частушек, расходившиеся по всей стране. Их распевали крестьяне в деревнях, а имя автора забыли и называли песенки по месту их возникновения, долине реки Вир. По-французски «голоса реки Вир» звучит так: «во де Вир». Так что распевали в простонародье водевиры.

Постепенно они покинули деревни и пришли в города. Теперь уже городская беднота услаждала слух куплетами на своих праздниках. И забылось уже не только имя автора, но и географическое происхождение слова. «При чём тут долина реки Вир? – недоумевали парижане или жители Лиона. – Это ведь наши песни, городские! Наверное, тут какая-то ошибка!»

Раз ошибка – надо её исправить. И народная смекалка изменила всего одну букву в названии песенки. Теперь она стала называться «водевиль». Каждому французу понятны эти звуки: на их языке они означают словосочетание «городские голоса», voix de ville. К концу ХVI века водевилями повсеместно именовались уличные песни; Жан Шардавуан, музыкант из Анжу, написал о них целую книгу. Теперь про водевиры и не вспоминали. Вот как может изменить судьбу слова всего одна буква!

Прошло ещё столетие. Водевили стали частью театральных ярмарочных представлений. А потом так стали называть сами эти представления – небольшие пьесы с забавным, иногда грубоватым сюжетом. А ещё через век водевиль стал самостоятельным театральным жанром – лёгкой комедией с многочисленными переодеваниями и превращениями, в которой диалоги и драматическое действие сочетаются с куплетами и танцами. Во время Великой французской революции водевили расцвели особенно; в 1792 году даже открылся специальный театр «Водевиль»… Революции вообще играют особую роль в судьбах слов.

Широкий российский зритель познакомился с новым для себя жанром в самом начале XIX века, когда целых два года в Санкт-Петербурге с неизменным успехом гастролировала парижская водевильная труппа. Со временем весёлые пьесы стали писать серьёзные русские авторы, а музыку к куплетам – серьёзные композиторы.

Один из первых отечественных водевилей – «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом» – сочинил Александр Сергеевич Грибоедов в соаторстве с князем Петром Андреевичем Вяземским (они вам должны быть хорошо известны), а автором музыки был Алексей Николаевич Верстовский, будущий управляющий конторой императорских театров, создатель знаменитой оперы «Аскольдова могила». Александр Александрович Алябьев (его «Соловья» знает каждый) «озвучил» двадцать водевилей. Николай Алексеевич Некрасов тоже отдал дань весёлому жанру, правда, под псевдонимом Перепельский, – всё-таки дело это считалось у нас не слишком почтенным. А во Франции, например, один из известных водевильных авторов Огюстен Эжен Скриб, автор ста пятидесяти пьес, стал членом академии, одним из «бессмертных».

Наверное, это правильно. Ведь водевиль изменил театральное искусство, требуя от актёра лёгкости, блеска, мастерства перевоплощения, чувства юмора, способности к импровизации. Да и от писателей он требовал немало: в водевиле, писал Антон Павлович Чехов, «каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком».

А потом в России произошла революция. Как и Великая французская, она сыграла в судьбе водевиля особую роль: главным образом, в судьбе одного – популярнейшей пьесы Павла Степановича Фёдорова «Аз и ферт».

Дело вот в чём. До революции в русском алфавите было несколько букв, которые вроде бы и не нужны: «и» с точкой (i), фита (f), ижица (v), ять (h). А твёрдый знак занимал одно из первых мест по частоте употребления: его ставили в конце любого слова после согласной. Конечно, это было не очень удобно и совсем не экономно. «И» с точкой, например, звучала как «и», ять – как «е», фита – как «ф», и приходилось вызубривать, когда какую букву ставить.

О реформе алфавита задумывались многие. Создавались комиссии, шли учёные споры, но осмелиться на изменения так никто и не смог, пока к власти над страной и языком не пришли решительные люди.

«В целях облегчения широким массам усвоения русской грамоты и освобождения школы от непроизводительного труда при изучении правописания Совет народных комиссаров постановляет: все издания, документы и бумаги должны с 15 октября 1918 года печататься по новому правописанию».

Декрет отменял лишние буквы, и это было разумно. Однако привыкнуть к новым законам было нелегко. Александр Блок сетовал, что раньше, написав «Ʌ࣍鰯ɋ鰯ɔ», он видел перед собой ветвистую чащу, а теперь выведет «ЛЕС» – и видит забор какой-то. Но это так, поэтический образ. А Максим Горький до конца дней писал по старой орфографии. Впрочем, это не было нарушением декрета, ведь в нём значилось: «При проведении реформы не допускается принудительное переучивание тех, кто уже усвоил прежние правила».

Допускай – не допускай, но водевиль Фёдорова постепенно сошёл со сцены, хотя отличался довольно забавным сюжетом. Итак, «Аз и ферт». Аз – старое название буквы «А», ферт – буквы «Ф». Они были выгравированы на прекрасном фарфоровом сервизе, который отставной капитан Мордашов, герой пьесы, решил дать дочери в приданое. А для этого всего-то надо было подыскать жениха с подходящими инициалами. И вот, попадая в смешные ситуации, преодолевая множество трудностей, Мордашов наконец находит Антона Фадеева – молодого человека весьма достойного поведения, да к тому же приглянувшегося невесте. Всё готово к свадьбе, но – о ужас! – оказывается, фамилия Фадеева пишется с фиты! Не с ферта, а с фиты! Хлопоты оказались напрасными… Впрочем, всё кончилось хорошо. Но буква – на этот раз отсутствующая в алфавите – сыграла в судьбе водевиля роковую роль. Заключённая в нём шутка стала непонятной и, следовательно, несмешной.

Ещё после вступления декрета в силу потеряло смысл выражение «выучить на ять» – знать на зубок.

А как же «поставить точки над i» – то есть внести полную ясность? Если воспринять это выражение на слух, да ещё и впрямь расставить точки – хотя бы в только что прочтённых вами словах – получится, наоборот, полная неясность, сплошные «и краткие» (й). А вот если расставлять точки над «i» – совсем другая картина.

Впрочем, исчезновение букв из алфавита принесло и некоторые приобретения. Скажем, в русской литературе появились два произведения, носящие одинаковое название, – роман Льва Николаевича Толстого и поэма Владимира Владимировича Маяковского. До 1918 года они назывались по-разному: у Льва Николаевича – «Война и миръ» (спокойствие, согласие), а у Владимира Владимировича – «Война и мiръ» (вселенная, весь белый свет). Маяковский не повторял Толстого, а, скорее, полемизировал с ним. Когда слова стали писаться одинаково, значения их сделались практически неотличимы.

Вот что порой может сделать с миром одна буква.

Просто водевиль какой-то!

Остров, которого нет

Где-то далеко на западе в просторах океана расположен замечательный остров Утопия. Поведал о нём ещё в 1516 году некий Рафаил Гитлодей, матрос, участник всех экспедиций знаменитого Америго Веспуччи, повидавший много диковинного. Но такой диковинкой, как Утопия, был поражён даже он.

Гитлодей рассказывал, что там не существует частной собственности, богатства острова принадлежат всем гражданам. Каждый пользуется ими по потребности, даже не как при социализме, когда распределение производится по труду, а как при коммунизме – бери сколько надо, а брать больше, чем нужно, никому и в голову не приходит. В Утопии установлен всего шестичасовой рабочий день, зато трудятся все здоровые без исключения, а больным обеспечены лечение и уход – разумеется, бесплатные. В основном утопийцы занимаются ремеслом и живут в городах, а на сельскохозяйственные работы выезжают поочерёдно, осуществляя, так сказать, на деле помощь города селу.

После работы граждане занимаются чем хотят – кто совершенствуется в науках, кто в искусствах, смотря какой у кого конёкк или хобби. Это, правда, не относится к рабам, которые выполняют самые тяжёлые и неприятные обязанности; в рабство обращаются либо преступники, либо военнопленные. А воюют утопийцы только тогда, когда появляется необходимость защищать собственную территорию.

Все государственные должности, включая судей, у них выборные. Священников тоже избирают голосованием и религию можно исповедовать любую.

Утопийцы презирают золото – из него делают только цепи для рабов и отхожие места. Женщины на острове пользуются равными с мужчинами правами…

В общем, как говорил Рафаил Гитлодей, «я убеждён, что нигде нет такого превосходного народа и более счастливого государства». Я другой такой страны не знаю…

И опытный моряк был совершенно прав. Такого острова вообще нет и никогда не существовало. Недаром собеседник Гитлодея, говоря, что хотел бы видеть и другие страны устроенными так же, как Утопия, с печалью добавлял: «Я более желаю этого, чем ожидаю».

А ещё собеседник Рафаила сетовал: «При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно заверить, что они представляются ничем иным, как заговором богачей, ратующих под вывеской и именем государства о своих личных выгодах».

Собеседник Гитлодея, англичанин Томас Мор, знал, что говорил. Он, кстати, Гитлодея выдумал. И тот остров тоже. И описал всё это в сочинении, изданном в 1516 году под названием «Золотая книга, столь же полезная, сколь забавная, о наилучшем устройстве государства и новом острове Утопия». Сочинил он эту книгу от великой печали.

В Англии в те времена было не всё хорошо. Законы попирались. Тираны властвовали. Богатеи богатели. Народ нищал. «Что же ещё остаётся несчастным людям, – восклицал Мор, – как не воровать и попадать на виселицу или скитаться и нищенствовать?» Последнее, впрочем, тоже не всегда спасало от петли – при «просвещённом» короле Генрихе VIII было повешено семьдесят две тысячи бродяг и нищих! А уж при его непросвещённом предшественнике…

Как раз при нём, при Генрихе VII, двадцатишестилетний выпускник Оксфорда и Лондонской юридической школы Томас Мор был избран депутатом палаты общин английского парламента. Королю непрестанно были нужны деньги. И в 1504 году он потребовал утверждения новых расходов, обосновав это необходимостью трат на посвящение в рыцари своего старшего сына Артура. Канцлер казначейства, как водилось тогда, явился в парламент с кожаным мешком и произнёс речь о состоянии финансов. Мешок этот назывался «бюджет». Потому-то смета доходов и расходов государства, предприятия, семьи и поныне именуется бюджетом. Но не будем отвлекаться.

После канцлера слово взял депутат Мор. Он говорил горячо, он говорил резко, он говорил правду. Он говорил, что в рыцари Артура посвящали пять лет назад – в 1498 году, а в 1503, что, конечно, очень печально, наследник скончался…

Парламент отклонил требование короля; ему доложили, что «какой-то мальчишка разрушил весь замысел». Томас, опасаясь высочайшего гнева, на время оставил политику, а парламент распустили. Так он впервые столкнулся с государственным устройством и монаршей волей.

Воцарение Генриха VIII вернуло Мора в политику. Его приблизили ко двору, возвели во дворянство, назначили членом тайного королевского совета, потом – спикером парламента, потом – канцлером герцогства Ланкастерского, потом – лордом-канцлером Англии. Мор сделался вторым человеком в стране! Но он не обольщался. Когда 25 октября 1529 года ему была вручена большая лорд-канцлерская печать, Мор сказал в ответной речи:

– Если бы не милость короля, я считал бы пребывание в новой должности столь же приятным, сколь Дамоклу был приятен меч, висящий над его головой.

Он имел в виду вот что. В III веке до нашей эры в Древней Греции, в городе Сиракузы правил Дионисий Старший. Один из его приближённых, Дамокл, ужасно правителю завидовал. Наконец Дионисию это надоело. Во время пира он посадил Дамокла на своё место, казавшееся таким завидным, и тот с ужасом увидел, что прямо над его головой на тонком конском волосе висит остро отточенный меч. В ужасе Дамокл вскочил и бросился прочь. А Дионисий объяснил, что меч олицетворяет опасности, которым постоянно подвергается человек, несущий бремя власти, несмотря на внешне безмятежное и счастливое существование. С тех пор Дамокл больше не завидовал. Кто ж будет завидовать человеку, над которым висит дамоклов меч?

Острота и опасность дамоклова меча, грозящего Мору, усугублялась тем, что лорд-канцлер не был послушным исполнителем королевских указаний. То и дело у него с монархом возникали размолвки. Иногда Мор даже просил об отставке. Но Генрих VIII до поры до времени был к нему благосклонен. Он даже частным образом посещал дом лорда-канцлера в Челси, тогдашнем предместье Лондона. Вот подлинные слова короля: «Не в наших намерениях, Мор, делать вам неприятное; напротив, мы рады, если можем сделать для вас что-нибудь хорошее».

Но автор «Утопии» не обольщался. Самовластный и хитрый Генрих не был для него тайной за семью печатями:

– Он не задумываясь отрубил бы мне голову, если бы этой ценой мог приобрести хоть что-нибудь.

Ждать оставалось не так уж долго. В 1532 году король решил развестись с Екатериной Арагонской и жениться на фрейлине Анне Болейн. Чтобы развод считался законным, его должен был утвердить глава католической церкви папа римский. Тот не хотел, да и не мог этого сделать.

И тогда Генрих объявил себя главой церкви в Англии и сам утвердил свой развод!

Возмущённый беззаконием, Мор отказался присягнуть королю как верховному главе церкви, возвратил большую печать лорда-канцлера и, что возмутило монарха больше всего, демонстративно не явился на коронацию Анны Болейн. Его арестовали и заключили в главную тюрьму королевства – Тауэр.

Но за что, собственно, было судить Мора? И тогда парламент под давлением Генриха VIII начал «улучшать» законы на ходу и срочно принял «Акт об измене», согласно которому таковой стали считаться любые слова, написанные или сказанные против короля, королевы и их наследников. Перед обвинением теперь открывались поистине необозримые возможности. И суд состоялся.

Англия ХVI века – это вам не остров Утопия. Судьи здесь не избирались, а высочайше назначались. И конечно, быстро и безропотно вынесли приговор Томасу Мору: «Влачить по земле через всё лондонское Сити в Тайберн, там повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, покуда он ещё не умер, отрезать половые органы, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на Лондонском мосту».

Мору было обещано прощение за покаяние. Он отказался, заявив, что каяться ему не в чем.

Когда ему сообщили о замене мучительной казни отсечением головы, он коротко попросил поблагодарить короля за милость.

6 июня 1535 года, выходя на казнь из ворот Тауэра, он столкнулся с какой-то горожанкой, которая, не разобравшись в ситуации, стала спрашивать о судьбе своей просьбы, поданной ещё лорду-канцлеру Мору. Улыбнувшись, приговорённый ответил:

– Добрая женщина! Король так снисходителен ко мне, что через каких-нибудь полчаса освободит меня от всех обязанностей и, вероятно, лично займётся твоими делами.

Подойдя к лестнице, ведущей на эшафот, Мор обратился к помощнику палача:

– Помоги мне взойти, а спуститься вниз я постараюсь как-нибудь сам.

Преклонив голову на плаху, сказал палачу:

– Дай-ка мне устроить бороду поудобнее, уж она-то ни в чём не виновата… А теперь целься хорошенько, чтобы не осрамиться, шея у меня коротковата.

Меч – не дамоклов, а двуручный палаческий меч – опустился. Исполнитель казни поднял над плахой отрубленную голову Мора. Друзья в последний раз увидели её: с тёмно-золотистой шевелюрой, довольно редкой бородой, широко открытыми голубовато-серыми глазами…

«Мор, – писал современник, – человек редкостной учёности и ума ангельского». Через четыреста лет англиканская церковь причислит его к лику святых. А слово утопия – фантазия, несбыточная мечта – разлетится по миру ещё раньше. К ХIХ столетию даже сформируется целое научное течение – утопический социализм. Его основоположники – были француз Франсуа Мари Шарль Фурье и англичанин Роберт Оуэн. По мысли Фурье, грядущее государство будет делиться на трудовые общины – фаланги. Члены фаланг – и мужчины, и женщины – во всём равны, всем владеют совместно, живут во дворцах-фаланстерах: вместе работают, вместе отдыхают, вместе воспитывают детей…

Эти идеи захватили многих. Русский социалист Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский попытался в 40-х годах XIX века воплотить утопические планы в жизнь: попробовал организовать такую фаланстеру для крестьян своего родового имения. Однако толку из этого не вышло. Пока на средства помещика-социалиста строился большой бревенчатый дом с общими сенями и одной на всех обитателей кухней, землепашцы, низко кланяясь, благодарили барина за попечение да вздыхали. В ночь же перед переездом семей в новое жилище фаланстера почему-то ярко вспыхнула и сгорела дотла. От утопических хором остались только головешки. Крестьяне ухмылялись в усы, вероятно нутром понимая, что, как говорил близкий знакомый Петрашевского Фёдор Михайлович Достоевский, «жизнь в фаланстере хуже всякой каторги».

Так что на реальной почве утопию построить не удалось. Недаром, придумывая свой остров, Томас Мор срастил два греческих слова: ou (нет) и topos (место). Утопия, в переводе на русский – Нигделия.