Текст книги "Шестое чувство"

Болонья

 
Нет воды вкуснее, чем в Романье,
Нет прекрасней женщин, чем в Болонье,
В лунной мгле разносятся признанья,
От цветов струится благовонье.
 
 
Лишь фонарь идущего вельможи
На мгновенье выхватит из мрака
Между кружев розоватость кожи,
Длинный ус, что крутит забияка.
 
 
И его скорей проносят мимо,
А любовь глядит и торжествует.
О, как пахнут волосы любимой,
Как дрожит она, когда целует.
 
 
Но вино, чем слаще, тем хмельнее,
Дама, чем красивей, тем лукавей,
Вот уже уходят ротозеи
В тишине мечтать о высшей славе.
 
 
И они придут, придут до света
С мудрой думой о Юстиниане
К темной двери университета,
Векового логовища знаний.
 
 
Старый доктор сгорблен в красной тоге,
Он законов ищет в беззаконьи,
Но и он порой волочит ноги
По веселым улицам Болоньи.
 

Деревья

 
Я знаю, что деревьям, а не нам,
Дано величье совершенной жизни.
На ласковой земле, сестре звездам,
Мы – на чужбине, а они – в отчизне.
 
 
Глубокой осенью в полях пустых
Закаты медно-красные, восходы
Янтарные окраске учат их, —
Свободные, зеленые народы.
 
 
Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм… Их души, верно,
Друг другу посылают тихий зов
С водой, струящейся во тьме безмерной.
 
 
И в глубине земли, точа алмаз,
Дробя гранит, ключи лепечут скоро,
Ключи поют, кричат – где сломан вяз,
Где листьями оделась сикомора.
 
 
О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!
 

Андрей Рублев

 
Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком,
Что лик жены подобен раю,
Обетованному творцом.
 
 
Hoc – это древа ствол высокий;
Две тонкие дуги бровей
Над ним раскинулись, широки,
Изгибом пальмовых ветвей.
 
 
Два вещих сирина, два глаза,
Под ними сладостно поют,
Велеречивостью рассказа
Все тайны духа выдают.
 
 
Открытый лоб – как свод небесный,
И кудри – облака над ним;
Их, верно, с робостью прелестной
Касался нежный серафим.
 
 
И тут же, у подножья древа,
Уста – как некий райский цвет,
Из-за какого матерь Ева
Благой нарушила завет.
 
 
Все это кистью достохвальной
Андрей Рублев мне начертал,
И этой жизни труд печальный
Благословеньем божьим стал.
 

Я и вы

 
Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
 
 
Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
 
 
Я люблю – как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
 
 
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
 
 
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: вставай!
 

Мужик

 
В чащах, в болотах огромных,
У оловянной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.
 
 
Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики стрибожьи,
Чуя старинную быль.
 
 
С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.
 
 
Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.
 
 
Путь этот – светы и мраки,
Посвист разбойный в полях,
Ссоры, кровавые драки
В страшных, как сны, кабаках.
 
 
В гордую нашу столицу
Входит он – боже, спаси! —
Обворожает царицу
Необозримой Руси
 
 
Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной, —
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.
 
 
Как не погнулись – о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
 
 
Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат.
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.
 
 
«Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?
 
 
В диком краю и убогом
Много таких мужиков,
Слышен по вашим дорогам
Радостный гул их шагов».
 

Рабочий

 
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
 
 
Все товарищи его заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
 
 
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
 
 
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
 
 
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
 
 
И господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал, в блузе светло-серой,
Невысокий старый человек.
 

Швеция

 
Страна живительной прохлады
Лесов и гор гудящих, где
Всклокоченные водопады
Ревут, как будто быть беде.
 
 
Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из варягов в греки
Пошли суровые мужи?
 
 
Ответь, ужели так и надо,
Чтоб был, свидетель злых обид,
У золотых ворот Царьграда
Забыт Олегов медный щит?
 
 
Чтобы в томительные бреды
Опять поникла, как вчера,
Для славы, силы и победы
Тобой подъятая сестра?
 
 
И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?
 

Творчество

 
Моим рожденные словом,
Гиганты пили вино
Всю ночь, и было багровым,
И было страшным оно.
 
 
О, если б кровь мою пили,
Я меньше бы изнемог,
И пальцы зари бродили
По мне, когда я прилег.
 
 
Проснулся, когда был вечер.
Вставал туман от болот,
Тревожный и теплый ветер
Дышал из южных ворот.
 
 
И стало мне вдруг так больно,
Так жалко стало дня,
Своею дорогой вольной
Прошедшего без меня…
 
 
Умчаться б вдогонку свету!
Но я не в силах порвать
Мою зловещую эту
Ночных видений тетрадь.
 

Телефон

 
Неожиданный и смелый
Женский голос в телефоне, —
Сколько сладостных гармоний
В этом голосе без тела!
 
 
Счастье, шаг твой благосклонный
Не всегда проходит мимо:
Звонче лютни серафима
Ты и в трубке телефонной!
 

Юг

 
За то, что я теперь спокойный,
И умерла моя свобода, —
О самой светлой, о самой стройной
Со мной беседует природа.
 
 
В дали, от зноя помертвелой,
Себе и солнцу буйно рада,
О самой стройной, о самой белой
Звенит немолчная цикада.
 
 
Увижу ль пены побережной
Серебряное колыханье, —
О самой белой, о самой нежной
Поет мое воспоминанье.
 
 
Вот ставит ночь свои ветрила
И тихо по небу струится,
О самой нежной, о самой милой
Мне пестрокрылый сон приснится.
 

Рассыпающая звезды

 
Не всегда чужда ты и горда,
И меня не хочешь не всегда, —
 
 
Тихо, тихо, нежно, как во сне,
Иногда приходишь ты ко мне.
 
 
Надо лбом твоим густая прядь,
Мне нельзя ее поцеловать,
 
 
И глаза большие зажжены
Светами магической луны.
 
 
Нежный друг мой, беспощадный враг,
Так благословен твой каждый шаг,
 
 
Словно по сердцу ступаешь ты,
Рассыпая звезды и цветы.
 
 
Я не знаю, где ты их взяла,
Только отчего ты так светла,
 
 
И тому, кто мог с тобой побыть,
На земле уж нечего любить?
 

О тебе

 
О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне!
В человеческой, темной судьбе
Ты – крылатый призыв к вышине.
 
 
Благородное сердце твое —
Словно герб отошедших времен.
Освящается им бытие
Всех земных, всех бескрылых племен.
 
 
Если звезды, ясны и горды,
Отвернутся от нашей земли,
У нее есть две лучших звезды:
Это – смелые очи твои.
 
 
И когда золотой серафим
Протрубит, что исполнился срок,
Мы поднимем тогда перед ним,
Как защиту, твой белый платок.
 
 
Звук замрет в задрожавшей трубе,
Серафим пропадет в вышине…
…О тебе, о тебе, о тебе,
Ничего, ничего обо мне!
 

Сон

 
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя.
Снилось мне – ты любишь другого
И что он обидел тебя.
 
 
Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.
 
 
Ах, наверно, таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.
 
 
Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.
 
 
Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.
 

Эзбекие

 
Как странно – ровно десять лет прошло
С тех пор, как я увидел Эзбекие,
Большой каирский сад, луною полной
Торжественно в тот вечер освещенный.
 
 
Я женщиною был тогда измучен,
И ни соленый, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров,
Ничто меня утешить не могло.
О смерти я тогда молился богу
И сам ее приблизить был готов.
 
 
Но этот сад, он был во всем подобен
Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви,
Как девушки, к которым бог нисходит.
На холмах, словно вещие друиды,
Толпились величавые платаны,
 
 
И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог.
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звезд, – так низко были звезды,
Похожие на спелый барбарис.
 
 
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти – жизнь! Прими, господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».
 
 
Как странно – ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог.
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденьи ветра, в шуме дальней речи
И в уважающем молчаньи ночи
Таинственное слово – Эзбекие.
 
 
Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
 

Китайские стихи

Фарфоровый павильон

 
Среди искусственного озера
Поднялся павильон фарфоровый;
Тигриною спиною выгнутый,
Мост яшмовый к нему ведет.
 
 
И в этом павильоне несколько
Друзей, одетых в платья светлые,
Из чаш, расписанных драконами,
Пьют подогретое вино.
 
 
То разговаривают весело,
А то стихи свои записывают,
Заламывая шляпы желтые,
Засучивая рукава.
 
 
И ясно видно в чистом озере —
Мост вогнутый, как месяц яшмовый,
И несколько друзей за чашами,
Повернутых вниз головой.
 

Луна на море

 
Луна уже покинула утесы,
Прозрачным море золотом полно,
И пьют друзья на лодке остроносой,
Не торопясь, горячее вино.
 
 
Смотря, как тучи легкие проходят
Сквозь лунный столб, что в море отражен,
Одни из них мечтательно находят,
Что это поезд богдыханских жен;
 
 
Другие верят – это к рощам рая
Уходят тени набожных людей;
А третьи с ними спорят, утверждая,
Что это караваны лебедей.
 

Природа

 
Спокойно маленькое озеро,
Как чашка, полная водой.
 
 
Бамбук совсем похож на хижины,
Деревья – словно море крыш.
 
 
А скалы острые, как пагоды,
Возносятся среди цветов.
 
 
Мне думать весело, что вечная
Природа учится у нас.
 

Дорога

 
Я видел пред собой дорогу
В тени раскидистых дубов,
Такую милую дорогу
Вдоль изгороди из цветов.
 
 
Смотрел я в тягостной тревоге,
Как плыл по ней вечерний дым,
И каждый камень на дороге
Казался близким и родным.
 
 
Но для чего идти мне ею?
Она меня не приведет
Туда, где я дышать не смею,
Где милая моя живет.
 
 
Когда она родилась, ноги
В железо заковали ей,
И стали чужды ей дороги
В тени склонившихся ветвей.
 
 
Когда она родилась, сердце
В железо заковали ей,
И та, которую люблю я,
Не будет никогда моей.
 

Счастье

 
Из красного дерева лодка моя,
И флейта моя из яшмы.
 
 
Водою выводят пятно на шелку,
Вином – тревогу из сердца.
 
 
И если владеешь ты легкой ладьей,
Вином и женщиной милой,
 
 
Чего тебе надо еще? Ты во всем
Подобен гениям неба.
 

Соединение

 
Луна восходит на ночное небо
И, светлая, покоится влюбленно.
 
 
По озеру вечерний ветер бродит,
Целуя осчастливленную воду.
 
 
О, как божественно соединенье
Извечно созданного друг для друга!
 
 
Но люди, созданные друг для друга,
Соединяются, увы, так редко.
 

Странник

 
Странник, далеко от родины,
И без денег, и без друзей,
Ты не слышишь сладкой музыки
Материнского языка.
 
 
Но природа так слепительна,
Что не вовсе несчастен ты:
Пенье птиц, в ветвях гнездящихся,
Разве чуждый язык тебе?
 
 
Лишь услыша флейту осени,
Переливчатый звон цикад,
Лишь увидя в небе облако,
Распластавшееся, как дракон,
 
 
Ты поймешь всю бесконечную
Скорбь, доставшуюся тебе,
И умчишься мыслью к родине,
Заслоняя рукой глаза.
 

Поэт

 
Я слышал из сада, как женщина пела,
Но я, я смотрел на луну.
 
 
И я никогда о певице не думал,
Луну в облаках полюбив.
 
 
Не вовсе чужой я прекрасной богине:
Ответный я чувствую взгляд.
 
 
Ни ветви дерев, ни летучие мыши
Не скроют меня от него.
 
 
Во взоры поэтов, забывших про женщин,
Отрадно смотреться луне,
 
 
Как в полные блеска чешуи драконов,
Священных поэтов морей.
 

Дом

 
Тот дом, где играл я ребенком,
Пожрал беспощадный огонь.
 
 
Я сел на корабль золоченый,
Чтоб горе мое позабыть.
 
 
На дивно украшенной флейте
Играл я высокой луне.
 
 
Но облаком легким прикрылась
Луна, опечалена мной.
 
 
Тогда я к горе обернулся,
Но песни не шли мне на ум.
 
 
Казалось, все радости детства
Сгорели в погибшем дому.
 
 
И мне умереть захотелось,
И я наклонился к воде.
 
 
Но женщина в лодке скользнула
Вторым отраженьем луны.
 
 
И если она пожелает,
И если позволит луна,
 
 
Я дом себе новый построю
В неведомом сердце ее.
 

Индокитай

Аннам

 
Месяц стоит посредине
Дивно-огромного неба,
Ветер в бамбуковой чаще,
Благоухающий воздух,
Благословенна семья.
 
 
Старшие в роще за чаем,
Пьют и стихи повторяют,
Из дому слышно гуденье,
Там занимаются дети,
Новорожденный кричит.
 
 
Тот, кто живет этой жизнью,
Полное знает блаженство.
Что ему деньги и слава,
Если он верит, что детям
Должно его пережить?
 

Лаос

 
Девушка, твои так нежны щеки,
Грудь твоя – как холмик невысокий.
 
 
Полюби меня, и мы отныне
Никогда друг друга не покинем.
 
 
Ты взойдешь на легкую пирогу,
Я возьмусь отыскивать дорогу.
 
 
На слона ты сядешь, и повсюду
Я твоим карнаком верным буду.
 
 
Если сделаешься ты луною,
Стану тучкой, чтоб играть с тобою.
 
 
Если сделаешься ты лианой,
Стану птицею иль обезьяной.
 
 
Если будешь ты на горном пике
Перед пастью пропасти великой,
 
 
Пусть мне ноги закуют в железо,
Я на пик твой все-таки долезу.
 
 
Но напрасно все мое уменье,
Суждено мне горькое мученье,
 
 
Ты меня не любишь, и умру я,
Как бычок, травы лишенный свежей,
 
 
Без единственного поцелуя
В щеку, где румянец нежен свежий.
 

Кха

 
Где вы, красные девушки,
Вы, что ответить не можете,
Вы, что меня оставляете
Ослабевающим голосом
Звонкое эхо будить?
 
 
Или вы съедены тиграми,
Или вас держат любовники…
Да отвечайте же, девушки,
Я полюбил вас и встретиться
С вами спустился в леса.
 
 
С гор я увидел вас голыми
Около чистого озера
И прибежал, не подумавши,
Что все вы – дочери месяца,
Черной вороны я сын.
 

Вступление

 
Оглушенная ревом и топотом,
Облеченная в пламя и дымы,
О тебе, моя Африка, шепотом
В небесах говорят серафимы.
 
 
И твое открывая евангелье,
Повесть жизни ужасной и чудной,
О неопытном думают ангеле,
Что приставлен к тебе, безрассудной.
 
 
Про деянья свои и фантазии,
Про звериную душу послушай,
Ты, на дереве древнем Евразии
Исполинской висящая грушей.
 
 
Обреченный тебе, я поведаю
О вождях в леопардовых шкурах,
Что во мраке лесов за победою
Водят полчища стройных и хмурых.
 
 
О деревнях с кумирами древними,
Что смеются улыбкой недоброй,
И о львах, что стоят над деревнями
И хвостом ударяют о ребра.
 
 
Дай за это дорогу мне торную
Там, где нету пути человеку,
Дай назвать моим именем черную,
До сих пор неоткрытую реку.
 
 
И последнюю милость, с которою
Отойду я в селенья святые,
Дай скончаться под той сикоморою,
Где с Христом отдыхала Мария.
 

Красное море

 
Здравствуй, Красное море, акулья уха,
Негритянская ванна, песчаный котел!
На твоих берегах вместо влажного мха
Известняк, как чудовищный кактус, расцвел.
 
 
На твоих островах в раскаленном песке,
Позабытых приливом, растущим в ночи,
Издыхают чудовища моря в тоске,
Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи.
 
 
С африканского берега сотни пирог
Отплывают и жемчуга ищут вокруг,
И стараются их отогнать на восток
С аравийского берега сотни фелук.
 
 
Если негр будет пойман, его уведут
На невольничий рынок Ходейды в цепях,
Но араб несчастливый находит приют
В грязно-рыжих твоих и горячих волнах.
 
 
Как учитель среди шалунов, иногда
Океанский проходит средь них пароход.
Под винтом снеговая клокочет вода
И на палубе красные розы и лед.
 
 
Ты бессильно над ним. Пусть ревет ураган,
Пусть волна, как хрустальная встанет гора,
Закурив папиросу, вздохнет капитан:
«Слава богу, свежо! Надоела жара!»
 
 
Целый день над водой, словно стая стрекоз,
Золотые летучие рыбы видны,
У песчаных, серпами изогнутых кос,
Мели, точно цветы, зелены и красны.
 
 
Блещет воздух, налитый прозрачным огнем,
Солнце сказочной птицей глядит с высоты:
– Море, Красное море, ты царственно днем,
Но ночами вдвойне ослепительно ты!
 
 
Только тучкой скользнут водяные пары,
Тени черных русалок мелькнут на волнах,
Нам чужие созвездья, кресты, топоры
Над тобой загорятся в небесных садах.
 
 
И огнями бенгальскими сразу мерцать
Начинают твои колдовские струи,
Искры в них и лучи, словно хочешь создать,
Позавидовав небу, ты звезды свои.
 
 
И когда выплывает луна на зенит,
Вихрь проносится, запахи моря тая,
От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,
Как Эолова арфа, поверхность твоя.
 
 
На обрывистый берег выходят слоны,
Чутко слушая волн набегающих шум,
Обожать отраженье ущербной луны
Подступают к воде и боятся акул.
 
 
И ты помнишь, как только одно из морей,
Ты б исполнило некогда божий закон,
Разорвало могучие сплавы зыбей,
Чтоб прошел Моисей и погиб фараон.
 

Суэцкий канал

 
Стаи дней и ночей
Надо мной колдовали,
Но не знаю светлей,
Чем в Суэцком канале,
 
 
Где идут корабли,
Не по морю, по лужам,
Посредине земли
Караваном верблюжьим.
 
 
Сколько птиц, сколько птиц
Здесь на каменных скатах,
Голубых небылиц,
Голенастых, зобатых!
 
 
Виден ящериц рой
Золотисто-зеленых,
Словно влаги морской
Стынут брызги на склонах.
 
 
Мы кидаем плоды
На ходу арапчатам,
Что сидят у воды,
Подражая пиратам.
 
 
Арапчата орут
Так задорно и звонко,
И шипит марабут
Нам проклятья вдогонку.
 
 
А когда на пески
Ночь, как коршун, посядет,
Задрожат огоньки
Впереди нас и сзади.
 
 
Те красней, чем коралл,
Эти зелены, сини…
Водяной карнавал
В африканской пустыне.
 
 
С отдаленных холмов,
Легким ветром гонимы,
Бедуинских костров
К нам доносятся дымы.
 
 
С обвалившихся стен
У изгибов канала
Слышен хохот гиен,
Завыванья шакала.
 
 
И в ответ пароход,
Звезды ночи печаля,
Спящей Африке шлет
Переливы рояля.
 

Мадагаскар

 
Сердце билось, смертно тоскуя,
Целый день я бродил в тоске,
И мне снилось ночью: плыву я
По какой-то большой реке.
 
 
С каждым мигом все шире, шире
И светлей, и светлей река,
Я в совсем неведомом мире
И ладья моя так легка.
 
 
Красный идол на белом камне
Мне поведал разгадку чар,
Красный идол на белом камне
Громко крикнул: – Мадагаскар.
 
 
В раззолоченных паланкинах,
В дивно вырезанных ладьях,
На широких воловьих спинах
И на звонко ржущих конях
 
 
Там, где пели и трепетали
Легких тысячи лебедей,
Друг за другом вслед выступали
Смуглолицых толпы людей.
 
 
И о том, как руки принцессы
Домогался старый жених,
Сочиняли смешные пьесы
И сейчас же играли их.
 
 
А в роскошной форме гусарской
Благосклонно на них взирал
Королевы мадагаскарской
Самый преданный генерал.
 
 
Между их были Таматавы,
Схожи с грудой темных камней,
Пожирали жирные травы
Благовоньем полных полей.
 
 
И вздыхал я, зачем плыву я,
Не останусь я здесь зачем.
Неужель и здесь не спою я
Самых лучших моих поэм.
 
 
Только голос мой был неслышен
И никто мне не мог помочь,
А на крыльях летучей мыши
Опускалась теплая ночь.
 
 
Небеса и лес потемнели,
Смолкли лебеди в забытье…
…Я лежал на моей постели
И грустил о моей ладье.
 

Дамара

Готентотская космогония

 
Человеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила,
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.
 
 
По утрам выходила рано
К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.
 
 
А священными вечерами,
Над багряными облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела богу про божье дело.
 
 
А ногами чертила знаки,
Те, что знают в подземном мраке.
Все, что будет, и все, что было,
На песке ногами чертила.
 
 
И была она так прекрасна,
Так чертила, пела согласно,
Что решила с богом сравниться
Неразумная эта птица.
 
 
Бог, который весь мир расчислил,
Угадал ее злые мысли
И обрек ее на несчастье,
Разорвал ее на две части.
 
 
И из верхней части, что пела,
Пела богу про божье дело,
Родились на свет готентоты
И поют, поют без заботы.
 
 
А из нижней, чертившей знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,
Украшают знаками стены.
 
 
А вот перья, что улетели
Далеко в океан, доселе
Всё плывут, как белые люди.
И когда их довольно будет,
 
 
Вновь срастутся былые части
И опять изведают счастье,
В белых перьях большая птица
На своей земле поселится.
 

Память

 
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла,
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
 
 
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под уздцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.
 
 
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
 
 
Дерево, да рыжая собака,
Вот, кого он взял себе в друзья,
Память, память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
 
 
И второй… любил он ветер с юга,
В каждом шуме слышал звоны лир,
Говорил, что жизнь – его подруга,
Коврик под его ногами – мир.
 
 
Он совсем не нравится мне, это
Он хотел стать богом и царем,
Он повесил вывеску поэта
Над дверьми в мой молчаливый дом.
 
 
Я люблю избранника свободы,
Мореплавателя и стрелка,
Ах, ему так звонко пели воды
И завидовали облака.
 
 
Высока была его палатка,
Мулы были резвы и сильны,
Как вино, впивал он воздух сладкий
Белому неведомой страны.
 
 
Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
 
 
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
 
 
Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе отчей,
Как на небесах, и на земле.
 
 
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
 
 
И тогда повеет ветер странный
И прольется с неба страшный свет,
Это Млечный Путь расцвел нежданно
Садом ослепительных планет.
 
 
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
 
 
Крикну я… но разве кто поможет,
Чтоб моя душа не умерла?
Только змеи сбрасывают кожи,
Мы меняем души, не тела.