Текст книги "Шестое чувство"

Лес

 
В том лесу белесоватые стволы
Выступали неожиданно из мглы.
 
 
Из земли за корнем корень выходил,
Точно руки обитателей могил.
 
 
Под покровом ярко-огненной листвы
Великаны жили, карлики и львы.
 
 
И следы в песке видали рыбаки
Шестипалой человеческой руки.
 
 
Никогда сюда тропа не завела
Пэра Франции иль Круглого Стола,
 
 
И разбойник не гнездился здесь в кустах,
И пещерки не выкапывал монах.
 
 
Только раз отсюда в вечер грозовой
Вышла женщина с кошачьей головой,
 
 
Но в короне из литого серебра,
И вздыхала и стонала до утра,
 
 
И скончалась тихой смертью на заре
Перед тем, как дал причастье ей кюрэ.
 
 
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа,
 
 
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне.
 
 
Я придумал это, глядя на твои
Косы, кольца огневеющей змеи,
 
 
На твои зеленоватые глаза,
Как персидская больная бирюза.
 
 
Может быть, тот лес – душа твоя,
Может быть, тот лес – любовь моя,
 
 
Или, может быть, когда умрем,
Мы в тот лес направимся вдвоем.
 

Слово

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
 
 
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 
 
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
 
 
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в евангелье от Иоанна
Сказано, что слово это бог.
 
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
 

Душа и тело

I

 
Над городом плывет ночная тишь,
И каждый шорох делается глуше,
А ты, душа, ты все-таки молчишь,
Помилуй, боже, мраморные души.
 
 
И отвечала мне душа моя,
Как будто арфы дальние пропели:
Зачем открыла я для бытия
Глаза в презренном человечьем теле.
 
 
Безумная, я бросила мой дом,
К иному устремясь великолепью,
И шар земной мне сделался ядром,
К какому каторжник прикован цепью.
 
 
Ах, я возненавидела любовь,
Болезнь, которой все у вас подвластны,
Которая туманит вновь и вновь
Мир, мне чужой, но стройный и прекрасный.
 
 
И если что еще меня роднит
С былым, мерцающим в планетном хоре,
То это горе, мой надежный щит,
Холодное презрительное горе.
 

II

 
Закат из золотого стал, как медь,
Покрылись облака зеленой ржою,
И телу я сказал тогда: Ответь
На все, провозглашенное душою.
 
 
И тело мне ответило мое,
Простое тело, но с горячей кровью:
Не знаю я, что значит бытие,
Хотя и знаю, что зовут любовью.
 
 
Люблю в соленой плескаться волне,
Прислушиваться к крикам ястребиным,
Люблю на необъезженном коне
Нестись по лугу, пахнущему тмином.
 
 
И женщину люблю… когда глаза
Ее потупленные я целую,
Я пьяно, будто близится гроза,
Иль будто пью я воду ключевую.
 
 
Но я за все, что взяло и хочу,
За все печали, радости и бредни,
Как подобает мужу, заплачу
Heпоправимой гибелью последней.
 

III

 
Когда же слово бога с высоты
Большой Медведицею заблестело,
С вопросом – кто же, вопрошатель, ты? —
Душа предстала предо мной и тело.
 
 
На них я взоры медленно вознес
И милостиво дерзостным ответил:
– Скажите мне, ужель разумен пес,
Который воет, если месяц светел?
 
 
Ужели вам допрашивать меня,
Меня, кому единое мгновенье
Весь срок от первого земного дня
До огненного светопреставленья?
 
 
Меня, кто, словно древо Игдразиль,
Пророс главою семью семь вселенных
И для очей которого, как пыль,
Поля земные и поля блаженных?
 
 
Я тот, кто спит, и кроет глубина
Его невыразимое прозванье:
А вы, вы только слабый отсвет сна,
Бегущего на дне его сознанья!
 

Канцона первая

 
Закричал громогласно
В сине-черную сонь
На дворе моем красный
И пернатый огонь.
 
 
Ветер милый и вольный,
Прилетевший с луны,
Хлещет дерзко и больно
По щекам тишины.
 
 
И, вступая на кручи,
Молодая заря
Кормит жадные тучи
Ячменем янтаря.
 
 
В этот час я родился,
В этот час и умру,
И зато мне не снился
Путь, ведущий к добру.
 
 
И уста мои рады
Целовать лишь одну,
Ту, с которой не надо
Улетать в вышину.
 

Канцона вторая

 
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней,
Сонно перелистывает лето
Синие страницы ясных дней.
 
 
Маятник старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам-секундам рубит
Головы хорошенькие их.
 
 
Так пыльна здесь каждая дорога,
Каждый куст так хочет быть сухим,
Что не приведет единорога
Под уздцы к нам белый серафим.
 
 
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустьи,
Точно ветер из далеких стран.
 
 
Там, где все сверканье, все движенье,
Пенье все, – мы там с тобой живем,
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
 

Подражанье персидскому

 
Из-за слов твоих, как соловьи,
Из-за слов твоих, как жемчуга,
Звери дикие – слова мои,
Шерсть на них, клыки у них, рога.
 
 
Я ведь безумным стал, красавица.
 
 
Ради щек твоих, ширазских роз,
Краску щек моих утратил я,
Ради золотых твоих волос
Золото мое рассыпал я.
 
 
Нагим и голым стал, красавица.
 
 
Для того, чтоб посмотреть хоть раз,
Бирюза – твой взор или берилл,
Семь ночей не закрывал я глаз,
От дверей твоих не отходил.
 
 
С глазами полными крови стал, красавица.
 
 
Оттого, что дома ты всегда,
Я не выхожу из кабака,
Оттого, что честью ты горда,
Тянется к ножу моя рука.
 
 
Площадным негодяем стал, красавица.
 
 
Если солнце есть и вечен бог,
То перешагнешь ты мой порог.
 

Персидская миниатюра

 
Когда я кончу наконец
Игру в cache-cache со смертью хмурой,
То сделает меня творец
Персидскою миниатюрой.
 
 
И небо, точно бирюза,
И принц, поднявший еле-еле
Миндалевидные глаза
На взлет девических качелей.
 
 
С копьем окровавленным шах,
Стремящийся тропой неверной
На киноварных высотах
За улетающею серной.
 
 
И ни во сне, ни наяву
Не виданные туберозы,
И сладким вечером в траву
Уже наклоненные лозы.
 
 
А на обратной стороне,
Как облака Тибета, чистой,
Носить отрадно будет мне
Значок великого артиста.
 
 
Благоухающий старик,
Негоциант или придворный,
Взглянув, меня полюбит вмиг
Любовью острой и упорной.
 
 
Его однообразных дней
Звездой я буду путеводной,
Вино, любовниц и друзей
Я заменю поочередно.
 
 
И вот когда я утолю
Без упоенья, без страданья
Старинную мечту мою —
Будить повсюду обожанье.
 

Шестое чувство

 
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать —
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти все мимо, мимо.
 
 
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем,
 
 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья,
 
 
Так век за веком – скоро ли, господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

Слоненок

 
Моя любовь к тебе сейчас – слоненок,
Родившийся в Берлине, иль Париже,
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.
 
 
Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных,
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.
 
 
Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.
 
 
Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам, и будет,
Как автобус, давить людей вопящих.
 
 
Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.
 

Ольга

 
Эльга, Эльга! – звучало над полями,
Где ломали друг другу крестцы
С голубыми, свирепыми глазами
И жилистыми руками молодцы.
 
 
Ольга, Ольга! – вопили древляне
С волосами желтыми, как мед,
Выцарапывая в раскаленной бане
Окровавленными ногтями ход.
 
 
И за дальними морями чужими
Не уставала звенеть,
То же звонкое вызванивая имя,
Варяжская сталь в византийскую медь.
 
 
Все забыл я, что помнил ране,
Христианские имена,
И твое лишь имя, Ольга, для моей гортани
Слаще самого старого вина.
 
 
Год за годом все неизбежней
Запевают в крови века,
Опьянен я тяжестью прежней
Скандинавского костяка.
 
 
Древних ратей воин отсталый,
К этой жизни затая вражду,
Сумасшедших сводов Валгаллы,
Славных битв и пиров я жду.
 
 
Вижу череп с брагой хмельною,
Бычьи розовые хребты,
И валькирией надо мною,
Ольга, Ольга, кружишь ты.
 

Леопард

Если убитому леопарду не опалить

немедленно усов, дух его будет преследовать

охотника.

Абиссинское поверье

 
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
 
 
Люди входят и уходят,
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.
 
 
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычит у постели
Леопард, убитый мной.
 
 
– По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман,
Солнце красное, как рана,
Озарило Добробран.
 
 
– Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.
 
 
– Брат мой, враг мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
 
 
– Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье.
 
 
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов.
 
 
Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная рука…
 
 
Пальмы… с неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем…
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.
 
 
Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.
 
 
И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю,
У жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.
 

Молитва мастеров

 
Я помню древнюю молитву мастеров:
Храни нас, господи, от тех учеников,
 
 
Которые хотят, чтоб наш убогий гений
Кощунственно искал все новых откровений.
 
 
Нам может нравиться прямой и честный враг,
Но эти каждый наш выслеживают шаг,
 
 
Их радует, что мы в борении, покуда
Петр отрекается и предает Иуда.
 
 
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил,
 
 
Что создадим мы впредь, на это власть
господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.
 
 
Всем оскорбителям мы говорим привет,
Превозносителям мы отвечаем – нет!
 
 
Упреки льстивые и гул молвы хвалебный
Равно для творческой святыни не потребны,
 
 
Вам стыдно мастера дурманить беленой,
Как карфагенского слона перед войной.
 

Перстень

 
Уронила девушка перстень
В колодец, в колодец ночной,
Простирает легкие персты
К холодной воде ключевой.
 
 
– Возврати мой перстень, колодец,
В нем красный, цейлонский рубин,
Что с ним будет делать народец
Тритонов и мокрых ундин? —
 
 
В глубине вода потемнела,
Послышался ропот и гам:
– Теплотою живого тела
Твой перстень понравился нам. —
 
 
– Мой жених изнемог от муки,
И будет он в водную гладь
Погружать горячие руки,
Горячие слезы ронять. —
 
 
Над водой показались рожи
Тритонов и мокрых ундин:
– С человеческой кровью схожий,
Понравился нам твой рубин. —
 
 
– Мой жених, он живет с молитвой,
С молитвой одной о любви,
Попрошу, и стальною бритвой
Откроет он вены свои. —
 
 
– Перстень твой, наверно, целебный,
Что ты молишь его с тоской,
Выкупаешь такой волшебной
Ценой, любовью мужской. —
 
 
– Просто золото краше тела
И рубины красней, чем кровь,
И доныне я не умела
Понять, что такое любовь.
 

Дева-птица

 
Пастух веселый
Поутру рано
Выгнал коров в тенистые долы
Броселианы.
 
 
Паслись коровы,
И песню своих веселий
На тростниковой
Играл он свирели.
 
 
И вдруг за ветвями
Послышался голос, как будто не птичий,
Он видит птицу, как пламя,
С головкой милой, девичьей.
 
 
Прерывно пенье,
Так плачет во сне младенец,
В черных глазах томленье,
Как у восточных пленниц.
 
 
Пастух дивится
И смотрит зорко:
– Такая красивая птица,
А стонет так горько.
 
 
Ее ответу
Он внемлет, смущенный:
– Мне подобных нету
На земле зеленой.
 
 
– Хоть мальчик-птица,
Исполненный дивных желаний,
И должен родиться
В Броселиане,
 
 
Но злая
Судьба нам не даст наслажденья,
Подумай, пастух, должна я
Умереть до его рожденья.
 
 
– И вот мне не любы
Ни солнце, ни месяц высокий,
Никому не нужны мои губы
И бледные щеки.
 
 
– Но всего мне жальче,
Хоть и всего дороже,
Что птица-мальчик
Будет печальным тоже.
 
 
– Он станет порхать по лугу,
Садиться на вязы эти
И звать подругу,
Которой уж нет на свете.
 
 
– Пастух, ты, наверно, грубый,
Ну, что ж, я терпеть умею,
Подойди, поцелуй мои губы
И хрупкую шею.
 
 
– Ты юн, захочешь жениться,
У тебя будут дети,
И память о деве-птице
Долетит до иных столетий. —
 
 
Пастух вдыхает запах
Кожи, солнцем нагретой,
Слышит, на птичьих лапах
Звенят золотые браслеты.
 
 
Вот уже он в исступленьи,
Что делает, сам не знает,
Загорелые его колени
Красные перья попирают.
 
 
Только раз застонала птица,
Раз один застонала,
И в груди ее сердце биться
Вдруг перестало.
 
 
Она не воскреснет,
Глаза помутнели,
И грустные песни
Над нею играет пастух на свирели.
 
 
С вечерней прохладой
Встают седые туманы,
И гонит он к дому стадо
Из Броселианы.
 

Индюк

 
На утре памяти неверной
Я вспоминаю пестрый луг,
Где царствовал высокомерный
Мной обожаемый индюк.
 
 
Была в нем злоба и свобода,
Был клюв его, как пламя, ал,
И за мои четыре года
Меня он остро презирал.
 
 
Ни шоколад, ни карамели,
Ни ананасная вода
Меня утешить не умели
В сознаньи моего стыда.
 
 
И вновь пришла беда большая,
И стыд, и горе детских лет:
Ты, обожаемая, злая —
Мне гордо отвечаешь: «Нет!»
 
 
Но все проходит в жизни зыбкой —
Пройдет любовь, пройдет тоска,
И вспомню я тебя с улыбкой,
Как вспоминаю индюка.
 

«Нет, ничего не изменилось…»

 
Нет, ничего не изменилось
В природе бедной и простой,
Все только дивно озарилось
Невыразимой красотой.
 
 
Такой и явится наверно
Людская немощная плоть,
Когда ее из тьмы безмерной
В час судный воззовет господь.
 
 
Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,
С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я стал на миг самим собой.
 
 
Ты улыбнулась, дорогая,
И ты не поняла сама,
Как ты сияешь, и какая
Вокруг тебя сгустилась тьма.
 

Приглашение в путешествие

 
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где вам и холодно, и скучно,
И даже страшно иногда.
Нежней цветы и звезды ярче
В стране, где светит Южный Крест,
В стране, богатой, словно ларчик
Для очарованных невест.
Мы дом построим выше ели,
Мы камнем выложим углы
И красным деревом панели,
А полисандровым – полы.
И средь разбросанных тропинок
В огромном розовом саду
Мерцанье будет пестрых спинок
Жуков, похожих на звезду.
Уедем! Разве вам не надо
В тот час, как солнце поднялось,
Услышать страшные баллады,
Рассказы абиссинских роз:
О древних сказочных царицах,
О львах в короне из цветов,
О черных ангелах, о птицах,
Что гнезда вьют средь облаков.
Найдем мы старого араба,
Читающего нараспев
Стих про Рустема и Зораба
Или про занзибарских дев.
Когда же нам наскучат сказки,
Двенадцать стройных негритят
Закружатся пред нами в пляске
И отдохнуть не захотят.
И будут приезжать к нам в гости,
Когда весной пойдут дожди,
В уборах из слоновой кости
Великолепные вожди.
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я стану лес,
Смолою пахнущие кедры,
Платан, встающий до небес.
Я буду изменять движенье
Рек, льющихся по крутизне,
Указывая им служенье,
Угодное отныне мне.
А вы – вы будете с цветами,
И я вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что, кажется, поет свирель,
Иль птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над темно-русой вашей
Чудесной шапочкой волос.
Когда же смерть, грустя немного,
Скользя по роковой меже,
Войдет и станет у порога, —
Мы скажем смерти: «Как, уже?»
И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий божий рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
 

«Когда, изнемогши от муки…»

 
Когда, изнемогши от муки,
Я больше ее не люблю,
Какие-то бледные руки
 
 
Ложатся на душу мою.
И чьи-то печальные очи
Зовут меня тихо назад,
Во мраке остынувшей ночи
Нездешней мольбою горят.
 
 
И снова, рыдая от муки,
Проклявши свое бытие,
Целую я бледные руки
И тихие очи ее.
 

«Я сам над собой насмеялся…»

 
Я сам над собой насмеялся
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь, кроме тебя.
 
 
Лишь белая, в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
 
 
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы —
Они в хрустале отразились
Прозрачных девических глаз.
 
 
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь, кроме тебя,
Что сам я не только ночная
Бессонная песнь о тебе.
 
 
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет,
Там длинные пламени реют,
Как два золоченых крыла.
 

«С тобой мы связаны одною цепью…»

 
С тобой мы связаны одною цепью,
Но я доволен и пою,
Я небывалому великолепью
Живую душу отдаю.
А ты поглядываешь исподлобья
На солнце, на меня, на всех,
Для девичьего твоего незлобья
Вселенная – пустой орех.
И все-то споришь ты, и взоры строги,
И неудачней с каждым днем
Замысловатые твои предлоги,
Чтобы не быть со мной вдвоем.
 

«Ветла чернела. На вершине…»

 
Ветла чернела. На вершине
Грачи топорщились слегка,
В долине неба синей-синей
Паслись, как овцы, облака.
И ты с покорностью во взоре
Сказала: «Влюблена я в вас», —
Кругом трава была, как море,
Послеполуденный был час.
Я целовал пыланья лета,
Тень трав на розовых щеках,
Благоуханный праздник света
На бронзовых твоих кудрях.
И ты казалась мне желанной,
Как небывалая страна,
Какой-то край обетованный
Восторгов, песен и вина.
 

Акростих

 
Аддис-Абеба, город роз,
На берегу ручьев прозрачных,
Небесный див тебя принес,
Алмазной, средь ущелий мрачных.
 
 
Армидин сад… Там пилигрим
Хранит обет любви неясной,
Мы все склоняемся пред ним,
А розы душны, розы красны.
 
 
Там смотрит в душу чей-то взор,
Отравы полный и обманов,
В садах высоких сикомор,
Аллеях сумрачных платанов.
 

Акростих

 
Ангел лег у края небосклона,
Наклонившись, удивлялся безднам:
Новый мир был синим и беззвездным,
Ад молчал, не слышалось ни стона.
 
 
Алой крови робкое биенье,
Хрупких рук испуг и содроганье,
Миру снов досталось в обладанье
Ангела святое отраженье.
 
 
Тесно в мире, пусть живет, мечтая
О любви, о свете и о тени,
В ужасе предвечном открывая
Азбуку своих же откровений.
 

Поэма начала

Книга первая
Дракон

1

 
Из-за свежих волн океана
Красный бык приподнял рога,
И бежали лани тумана
Под скалистые берега.
Под скалистыми берегами
В многошумной сырой тени
Серебристыми жемчугами
Оседали на мох они.
Красный бык изменяет лица:
Вот широко крылья простер,
И парит огромная птица,
Пожирающая простор.
Вот к дверям голубой кумирни,
Ключ держа от тайн и чудес,
Он восходит, стрелок и лирник,
По открытой тропе небес.
Ветры, дуйте, чтоб волны пели,
Чтоб в лесах гудели стволы,
Войте, ветры, в трубы ущелий,
Возглашая ему хвалы.
 

2

 
Освежив горячее тело
Благовонной ночною тьмой,
Вновь берется земля за дело,
Непонятное ей самой.
Наливает зеленым соком
Детски-нежные стебли трав
И багряным, дивно-высоким,
Благородное сердце льва.
И, всегда желая иного,
На голодный жаркий песок
Проливает снова и снова
И зеленый, и красный сок.
С сотворенья мира стократы,
Умирая, менялся прах,
Этот камень рычал когда-то,
Этот плющ парил в облаках.
Убивая и воскрешая,
Набухать вселенской душой,
В этом воля земли святая,
Непонятная ей самой.
 

3

 
Океан косматый и сонный,
Отыскав надежный упор,
Тупо терся губой зеленой
О подножие Лунных гор.
И над ним стеною отвесной
Разбежалась и замерла,
Упираясь в купол небесный,
Аметистовая скала.
До глубин ночами и днями
Аметист светился и цвел
Многоцветными огоньками,
Точно роем веселых пчел.
Потому что свивал там кольца,
Вековой досыпая сон,
Старше вод и светлее солнца,
Золоточешуйный дракон.
И подобной чащи священной
Для вина первозданных сил
Не носило тело Вселенной,
И творец в мечтах не носил.
 

4

 
Пробудился дракон и поднял
Янтари грозовых зрачков,
Первый раз он взглянул сегодня
После сна десяти веков.
И ему не казалось светлым
Солнце, юное для людей,
Был как будто засыпан пеплом
Жар пылавших в море огней.
Но иная радость глубоко
В сердце зрела, как сладкий плод.
Он почуял веянье рока,
Милой смерти неслышный лёт.
Говор моря и ветер южный
Заводили песню одну:
– Ты простишься с землей ненужной
И уйдешь домой, в тишину.
О твое усталое тело
Притупила жизнь острие,
Губы смерти нежны, и бело
Молодое лицо ее.
 

5

 
А с востока из мглы белесой,
Где в лесу змеилась тропа,
Превышая вершину леса
Ярко-красной повязкой лба,
Пальм стройней и крепче платанов,
Неуклонней разлива рек,
В одеяньях серебротканых
Шел неведомый человек.
Шел один, спокойно и строго
Опуская глаза, как тот,
Кто давно знакомой дорогой
Много дней и ночей идет.
И казалось, земля бежала
Под его стопы, как вода,
Смоляною доской лежала
На груди его борода.
Точно высечен из гранита,
Лик был светел, но взгляд тяжел,
Жрец Лемурии, Морадита,
К золотому дракону шел.
 

6

 
Было страшно, точно без брони
Встретить меч, разящий в упор,
Увидать нежданно драконий
И холодный, и скользкий взор.
Помнил жрец, что десять столетий
Каждый бывший здесь человек
Видел лишь багровые сети
Крокодильих сомкнутых век.
Но молчал он и черной пикой
(У мудрейших водилось так)
На песке пред своим владыкой
Начертал таинственный знак:
Точно жезл, во прахе лежавший,
Символ смертного естества,
И отвесный, обозначавший
Нисхождение божества,
И короткий, меж них сокрытый,
Точно связь этих двух миров…
Не хотел открыть Морадита
Зверю тайны чудесной слов.
 

7

 
И дракон прочел, наклоняя
Взоры к смертному в первый раз:
– Есть, владыка, нить золотая,
Что связует тебя и нас.
Много лет я провел во мраке,
Постигая смысл бытия,
Видишь, знаю святые знаки,
Что хранит твоя чешуя.
– Отблеск их от солнца до меди
Изучил я ночью и днем,
Я следил, как во сне ты бредил,
Переменным горя огнем.
– И я знаю, что заповедней
Этих сфер, и крестов, и чаш,
Пробудившись в свой день последний,
Нам ты знанье свое отдашь.
Зарожденье, преображенье
И ужасный конец миров
Ты за ревностное служенье
От своих не скроешь жрецов.
 

8

 
Засверкали в ответ чешуи
На взнесенной мостом спине,
Как сверкают речные струи
При склоняющейся луне.
И, кусая губы сердито,
Подавляя потоки слов,
Стал читать на них Морадита
Сочетанье черт и крестов:
– Разве в мире сильных не стало,
Что тебе я знанье отдам?
Я вручу его кряжам горным,
Стражам косного бытия,
Семизвездию, в небе черном
Изогнувшемуся, как я.
Или ветру, сыну удачи,
Что свою прославляет мать,
Но не твари с кровью горячей,
Не умеющею сверкать!
 

9

 
Только сухо хрустнула пика,
Переломленная жрецом,
Только взоры сверкнули дико
Над гранитным его лицом
И уставились непреклонно
В муть уже потухавших глаз
Умирающего дракона,
Повелителя древних рас.
Человечья теснила сила
Нестерпимую ей судьбу,
Синей кровью большая жила
Налилась на открытом лбу,
Приоткрылись губы, и вольно
Прокатился по берегам
Голос яркий, густой и полный,
Как полуденный запах пальм.
Первый раз уста человека
Говорить осмелились днем,
Раздалось в первый раз от века
Запрещенное слово: – Ом!
 

10

 
Солнце вспыхнуло красным жаром
И надтреснуло. Метеор
Оторвался и легким паром
От него рванулся в простор.
После многих тысячелетий
Где-нибудь за Млечным Путем
Он расскажет встречной комете
О таинственном слове Ом.
Океан взревел и, взметенный,
Отступил горой серебра, —
Так отходит зверь, обожженный
Головней людского костра.
Ветви лапчатые платанов,
Распластавшись, легли в песок,
Никакой напор ураганов
Так согнуть их досель не мог.
И звенело болью мгновенной,
Тонким воздухом и огнем
Сотрясая тело Вселенной,
Заповедное слово: – Ом.
 

11

 
Содрогнулся дракон и снова
Устремил на пришельца взор,
Смерть борола в нем силу слова,
Незнакомую до сих пор.
Смерть, надежный его союзник,
Наплывала издалека,
Как меха исполинской кузни,
Раздувались его бока.
Когти лап в предсмертном томленье
Бороздили поверхность скал,
Но без голоса, без движенья
Нес он муку свою и ждал.
Белый холод последней боли
Плавал по сердцу, и вот-вот
От сжигающей сердце воли
Человеческой он уйдет.
Понял жрец, что страшна потеря
И что смерти не обмануть,
Поднял правую лапу зверя
И себе положил на грудь.
 

12

 
Капли крови из свежей раны
Потекли, красны и теплы,
Как ключи на заре багряной
Из глубин меловой скалы.
Дивной перевязью священной
Заалели ее струи
На мерцании драгоценной
Золотеющей чешуи.
Точно солнце в рассветном небе,
Наливался жизнью дракон,
Крылья рвались по ветру, гребень
Петушиный встал, обагрен.
И когда без слов, без движенья,
Взором жрец его вновь спросил
О рожденье, преображенье
И конце первозданных сил,
Переливы чешуи далече
Озарили уступы круч,
Точно голос нечеловечий,
Превращенный из звука в луч.