Текст книги "Я печален печалью разлуки"

Канцона первая

 
Закричал громогласно
В сине-черную сонь
На дворе моем красный
И пернатый огонь.
 
 
Ветер милый и вольный,
Прилетевший с луны,
Хлещет дерзко и больно
По щекам тишины.
 
 
И, вступая на кручи,
Молодая заря
Кормит жадные тучи
Ячменем янтаря.
 
 
В этот час я родился,
В этот час и умру,
И зато мне не снился
Путь, ведущий к добру.
 
 
И уста мои рады
Целовать лишь одну,
Ту, с которой не надо
Улетать в вышину.
 

1919

Перстень

 
Уронила девушка перстень
В колодец, в колодец ночной,
Простирает легкие персты
К холодной воде ключевой.
 
 
«Возврати мой перстень, колодец,
В нем красный цейлонский рубин,
Что с ним будет делать народец
Тритонов и мокрых ундин?»
 
 
В глубине вода потемнела,
Послышался ропот и гам:
«Теплотою живого тела
Твой перстень понравился нам».
 
 
«Мой жених изнемог от муки,
И будет он в водную гладь
Погружать горячие руки,
Горячие слезы ронять».
 
 
Над водой показались рожи
Тритонов и мокрых ундин:
«С человеческой кровью схожий,
Понравился нам твой рубин».
 
 
«Мой жених, он живет с молитвой,
С молитвой одной любви,
Попрошу, и стальною бритвой
Откроет он вены свои».
 
 
«Перстень твой, наверное, целебный,
Что ты молишь его с тоской,
Выкупаешь такой волшебной
Ценой – любовью мужской».
 
 
«Просто золото краше тела
И рубины красней, чем кровь,
И доныне я не умела
Понять, что такое любовь».
 

1919

Подражанье персидскому

 
Из-за слов твоих, как соловьи,
Из-за слов твоих, как жемчуга,
Звери дикие – слова мои,
Шерсть на них, клыки у них, рога.
 
 
Я ведь безумным стал, красавица.
 
 
Ради щек твоих, ширазских роз,
Краску щек моих утратил я,
Ради золота твоих волос
Золото мое рассыпал я.
 
 
Нагим и голым стал, красавица.
 
 
Для того, чтоб посмотреть хоть раз,
Бирюза – твой взор или берилл,
Семь ночей не закрывал я глаз,
От дверей твоих не отходил.
 
 
С глазами полными крови стал, красавица.
 
 
Оттого, что дома ты всегда,
Я не выхожу из кабака,
Оттого, что честью ты горда,
Тянется к ножу моя рука.
 
 
Площадным негодяем стал, красавица.
 
 
Если солнце есть и вечен Бог,
То перешагнешь ты мой порог.
 

1919

Леопард

Если убитому леопарду не опалить немедленно усов, дух его будет преследовать охотника.

Абиссинское поверье

 
Колдовством и ворожбою
В тишине глухих ночей
Леопард, убитый мною,
Занят в комнате моей.
 
 
Люди входят и уходят,
Позже всех уходит та,
Для которой в жилах бродит
Золотая темнота.
 
 
Поздно. Мыши засвистели,
Глухо крякнул домовой,
И мурлычет у постели
Леопард, убитый мной.
 
 
«По ущельям Добробрана
Сизый плавает туман.
Солнце, красное, как рана,
Озарило Добробран.
 
 
Запах меда и вервены
Ветер гонит на восток,
И ревут, ревут гиены,
Зарывая нос в песок.
 
 
Брат мой, брат мой, ревы слышишь,
Запах чуешь, видишь дым?
Для чего ж тогда ты дышишь
Этим воздухом сырым?
 
 
Нет, ты должен, мой убийца,
Умереть в стране моей,
Чтоб я снова мог родиться
В леопардовой семье».
 
 
Неужели до рассвета
Мне ловить лукавый зов?
Ах, не слушал я совета,
Не спалил ему усов!
 
 
Только поздно! Вражья сила
Одолела и близка:
Вот затылок мне сдавила,
Точно медная рука…
 
 
Пальмы… С неба страшный пламень
Жжет песчаный водоем…
Данакиль припал за камень
С пламенеющим копьем.
 
 
Он не знает и не спросит,
Чем душа моя горда,
Только душу эту бросит,
Сам не ведая куда.
 
 
И не в силах я бороться,
Я спокоен, я встаю.
У Жирафьего колодца
Я окончу жизнь мою.
 

1919

«Нет, ничего не изменилось…»

 
Нет, ничего не изменилось
В природе бедной и простой,
Все только дивно озарилось
Невыразимой красотой.
 
 
Такой и явится, наверно,
Людская немощная плоть,
Когда ее из тьмы безмерной
В час судный воззовет господь.
 
 
Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,
С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной
Я стал на миг самим собой.
 
 
Ты улыбнулась, дорогая,
И ты не поняла сама,
Как ты сияешь, и какая
Вокруг тебя сгустилась тьма.
 

1920

Мои читатели

 
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
 
 
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, веселой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевною теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свишут пули,
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать, что надо.
 
 
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: «Я не люблю вас»,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти, и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелет взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
 

1920

«О, сила женского кокетства!..»

И. Одоевцевой

 
О, сила женского кокетства!
В моих руках оно само,
Мной ожидаемое с детства
Четырехстопное письмо!
 
 
Хоть вы писали из каприза,
Но дар кокетства всё же дар.
Быть может, вы и Элоиза,
Но я? Какой я Абеляр?
 
 
Вы там на поэтичной званке
Державинской, увы! увы!
А петроградские приманки —
О них совсем забыли вы.
 
 
Что вам, что здесь о вас скучает
Слегка стареющий поэт?
Там, в электромагнитном рае,
Вам до него и дела нет.
 
 
Вы подружились там с луною, —
«Над Волховом встает луна».
Но верьте слову, над Невою
Она не менее видна.
 
 
И ведь не вечно расставанье
– «Уносит всё река времен» —
Так, дорогая, до свиданья,
Привет сердечный и поклон.
 

Осень 1920

«Вот гиацинты под блеском…»

 
Вот гиацинты под блеском
Электрического фонаря,
Под блеском белым и резким
Зажглись и стоят, горя.
 
 
И вот душа пошатнулась,
Словно с ангелом говоря,
Пошатнулась и вдруг качнулась
В сине-бархатные моря.
 
 
И верит, что выше свода
Небесного Божий свет,
И знает, что, где свобода
Без Бога, там света нет.
 
 
Когда и вы захотите
Узнать, в какие сады
Ее увел повелитель,
Создатель каждой звезды,
 
 
И как светлы лабиринты
В садах за Млечным Путем —
Смотрите на гиацинты
Под электрическим фонарем.
 

До января 1921

«Какое отравное зелье…»

 
Какое отравное зелье
Влилось в моё бытие!
Мученье моё, веселье,
Святое безумье моё.
 

1921

Шестое чувство

 
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
 
 
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
 
 
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
 
 
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
 
 
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
 
 
Так век за веком – скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
 

1921

Слово

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
 
 
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
 
 
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
 
 
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
 
 
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это – Бог.
 
 
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
 

1921

Канцона вторая

 
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней.
Сонно перелистывает лето
Синие страницы ясных дней.
 
 
Маятник, старательный и грубый,
Времени непризнанный жених,
Заговорщицам-секундам рубит
Головы хорошенькие их.
 
 
Так пыльна здесь каждая дорога,
Каждый куст так хочет быть сухим,
Что не приведет единорога
Под уздцы к нам белый серафим.
 
 
И в твоей лишь сокровенной грусти,
Милая, есть огненный дурман,
Что в проклятом этом захолустьи —
Точно ветер из далеких стран.
 
 
Там, где всё сверканье, всё движенье,
Пенье всё, – мы там с тобой живем.
Здесь же только наше отраженье
Полонил гниющий водоем.
 

Апрель 1921

«На безумном аэроплане…»

 
На безумном аэроплане
В звёздных дебрях, на трудных кручах
И в серебряном урагане
Станешь новой звездой падучей.
 

До августа 1921

«Я сам над собой насмеялся…»

 
Я сам над собой насмеялся,
И сам я себя обманул,
Когда мог подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя.
 
 
Лишь белая, в белой одежде,
Как в пеплуме древних богинь,
Ты держишь хрустальную сферу
В прозрачных и тонких перстах.
 
 
А все океаны, все горы,
Архангелы, люди, цветы —
Они в хрустале отразились
Прозрачных девических глаз.
 
 
Как странно подумать, что в мире
Есть что-нибудь кроме тебя,
Что сам я не только ночная
Бессонная песнь о тебе.
 
 
Но свет у тебя за плечами,
Такой ослепительный свет,
Там длинные пламени реют,
Как два золоченых крыла.
 

Август 1921

«После стольких лет…»

 
После стольких лет
Я пришел назад,
Но изгнанник я,
И за мной следят.
 
 
– Я ждала тебя
Столько долгих дней!
Для любви моей
Расстоянья нет.
 
 
– В стороне чужой
Жизнь прошла моя,
Как умчалась жизнь,
Не заметил я.
 
 
– Жизнь моя была
Сладостною мне,
Я ждала тебя,
Видела во сне.
 
 
Смерть в дому моем
И в дому твоем, —
Ничего, что смерть,
Если мы вдвоем.
 

1921