Текст книги "Ветвь Долгорукого"

Глава 2

За свою сравнительно короткую жизнь Олекса твердо уверовал, что всесокрушающая сила находится в деньгах, в этих мелких презренных монетах, на которые и глядеть бы тошно.

Однако из-за них люди идут на все мыслимое и немыслимое. Убивают друг друга! Чего король Амори шел войной на Египет? За добычей, за деньгами… Олексе пришлось бы долго искать себе жилье в Киеве, но звон и блеск гривен на его широкой ладони сразу убедили владельца небольшого заброшенного им, бревенчатого домика сдаться этой силе. И он стал так горячо расхваливать свою хижину, что если из его слов можно было бы выкладывать стены, то получился бы сказочный терем, с искусно сделанным горластым петухом над самым входом на крыльцо. Такими, с позволения сказать, дворцами древняя столица на Днепре была «перенаселена». Но радовало Олексу то, что его жилье, заблудившееся среди добротных каменных боярских и купеческих каменных палат, находилось почти в центре города. И соседи оказались необычными – черкасами, как теперь все чаще называли черных клобуков, берендеев, торков, ковуев, печенегов и прочих вчерашних кочевников. Они приняли христианскую веру, освоили язык, обычаи, привычки, одежду горожан и щедро перемешивали свою тюркскую кровь со славянской. Чувствуя усталость – ведь весь день на ногах, Олекса едва присел на двухступенчатый вход в свою нору, как он про себя назвал жилище, как к нему подошел сосед – черноволосый горбоносый человек, с бегающими любопытными глазками из-под нависших бровей и с доброй, располагающей к себе улыбкой на губах.

– Торгул, – отрекомендовался сосед, низко кланяясь.

– А я, – встал со ступеньки Олекса, – а я… Олекса…

– Торгул и Олекса – хорошо! – Сосед еще шире растянул лицо в улыбке.

А у дверей, из которых вышел Торгул, стояло нечто удивительное – девочка лет одиннадцати-двенадцати с двумя косичками, с вплетенными в них разноцветными ленточками и блестящими бляшками, спускающимися с узких плечиков на едва обозначившуюся грудь. Черными, как ягоды смородины, глазенками девочка обстреливала белобрысого, не похожего ни на одного черкаса, но все равно симпатичного соседа, главное, что молодого. Олекса из вежливости кивнул ей, и она, звонко, как колокольчик, захохотав, скрылась за дверью.

– Айгуль, дочка моя, этакая шалунья, – с неподдельной любовью к родной дщери сказал Торгул и вдруг ни с того ни с сего добавил: – Пора замуж выходить, а она все балуется… Но уже крещеная, как и я…

– Стало быть, в церковь ходите…

– А как же!.. И посты соблюдаем… Когда придешь к нам, увидишь в святом углу дома горит лампадка, икону, где маленький Христос сидит на коленях матери… Такая мать, такой мальчик – и уже Бог! – И Торгул перекрестился.

– А как же ваши прежние боги, Торгул? – полюбопытствовал Олекса, сделав серьезный, озабоченный вид: дескать, и ему небезразлична судьба языческих богов.

Торгул пожал плечами, грусть и жалость отразились в его глазах.

– Наши боги сиротами стоят по всей степи, – сказал он, – к ним черкасы почти не ходят… Половцы еще чтят их, но это пока… А русичи показывают на наших старых богов пальцами и кричат: «Каменные бабы!» – Торгул задорно смеялся, толкая Олексу кулаком в плечо: ладный, крепкий парень, хороший был бы муж Айгуль, неважно, что не черкас, теперь многие черные клобуки приняли православную веру, много уже перемешанных семей: поди, разберись, кто славянин, а кто вчерашний кочевник. Киев все больше чернеет.

– Олекса, сын… кого ты сын? – все еще рассматривая Олексу с головы до ног и прямо-таки любуясь им, задал вопрос Торгул.

– Отца моего Белояром звали, а что?

– А ничего, вот те Христос, – перекрестился Торгул, лишний раз показывая, что он действительно правосланый. – Олекса сын Белояра…

– В Египте, где я бывал, по-арабски меня назвали: Олекса ибн Белояр!

Оба громко рассмеялись.

– Нет, по-нашему ты Олекса Белояр-нько!

– Нько? – не понял Олекса. – Это что – нько?

– Нько по-тюркски – сын!..

– Тогда не надо «нь», это не ложится на наш язык, а просто – Белоярко! И все ясно… Теперь, если кто меня спросит, как звать – отвечу: Олекса Белоярко!.. Так же и других… К примеру, если вот Иван, сын Савки, то будет Иван Савко! А?! Здорово!..

– Здорове-нько! – пуще прежнего захохотал Торгул.

– Здоровенко, – поправил его Олекса и с улыбкой продолжил: – А ты Торгулко и дочка твоя – Айгулько!..

Рассмеялся, довольный, и Торгул.

– Так ты заходи к нам, Олекса, – еще раз попросил Торгул и почему-то оглянулся на приоткрытую дверь своего дома.

– Как-нибудь зайду, – зевнул Олекса.

Он устал и, не сказав больше ни слова, ушел к себе, к недоумению Торгула, который решил, что он не понравился новому соседу, а в чем причина, так и не смог понять.

Утром Олекса, в ожидании чего-то необычного, отправился в подворье великого князя, которое находилось как раз напротив каменной Десятинной церкви, первой церкви на Русской земле, построенной по велению великого князя Владимира Святославича, крестителя Руси. Там жил Михаил Георгиевич. И сам князь, и бояре, дружинники встретили Олексу не то что радушно, но, как знакомого, как своего, однако отдельно с ним никто не беседовал, даже черниговский князь – говорили, он лечится. И Олекса, потолкавшись какое-то время среди именитых бояр, думцев, дружинников, вышел со двора не столько разочарованный, сколько удивленный, отправился восвояси. Так было и на второй и на третий день. Лишь на четвертый день Михаил Георгиевич позвал его в свои покои.

– Болезнь прихватила, чтоб ей ни дна ни покрышки!.. Потолковать с тобой времени совсем нет, – оправдывался Михаил Георгиевич, отчего Олекса чувствовал, как начинают гореть его щеки и кончики ушей от стыда: да кто он такой, чтобы перед ним отчитывался правитель Черниговского княжества, куда входил и его родной Новгород-Северский! А Михаил Георгиевич, как ни в чем не бывало, продолжал: – Я все думал, человек ты хороший, но куда тебя прислонить? Не здесь, а когда приедем в Чернигов… В старшую дружину зачислить? Но в ней заносчивые сынки именитых бояр – заклюют тебя, простецкого… В среднюю или младшую дружину пристроить, где мужи да гридни? Но кем? Мечником, вирником… Есть еще детская дружина, там пасынки, милостники, паробки… Все, вишь, не гоже. – И вдруг спросил, широко открыв глаза: – Ты на каких языках умеешь объясняться?

– На любом плохо, кроме, может быть, русского, – чистосердечно признался Олекса, но, видя, что князь ждет все-таки подобающего ответа, сказал: – Могу с горем пополам на арабском, на еврейском, на латинском, на греческом, даже с сельджуками смог бы через пень-колоду поговорить…

– Немало умеешь, немало… Сам-то я в латини кое-как разбираюсь, пару англицких слов знаю, дед мой, Мстислав Владимирович, складно лопотал по-англицки, у него мать, моя прабабка, была англичанка, у нас ее Гидой звали, а на самом деле она Эдгида, дочь англосаксонского короля Гарольда… А вот на греческом языке… Учить могу этому языку! – рассмеялся Михаил Георгиевич и сквозь смех добавил: – Во мне грек живет! Моя мать ведь из Византии, из царского рода Комнинов!

– Я знаю Комнинов! – радостно воскликнул Олекса. – Мария Комнина, племянница императора Мануила, – королева, жена короля Иерусалимского королевства Амори! Я во дворце Амори был, видел королеву… Даже говорил с нею насчет Ефросиньи Полоцкой…

– Ты мне этим уже хвастался, – сказал князь, нахмурив брови, а потом стал вспоминать: – Когда моих братьев Василько, Мстислава, Всеволода и других, родных по матери, Андрей, тоже брат, но не родной нам по матери, выслал в Византию, их там встретили как своих и дали им земельные наделы, – с грустью сказал Михаил Георгиевич, потом минуту подумал, поглаживая бороду и прищуривая один глаз на Олексу. – Так вот, – вдруг повеселевшим голосом почти воскликнул он, – ты будешь моим толмачем… И в Чернигов нередко заглядывают арабские и из других стран послы, но большей частью толстопузые купцы… Бормочат что-то, а я ни шиша не пойму… Помогать мне будешь…

– С великой охотой, государь! – с радостным волнением согласился Олекса и вздохнул с облегчением.

– То-то же, хотя я еще не государь, – хитро подмигнул и тоном не князя, а обычного отца или простого пожилого человека хрипловато сказал Михаил Георгиевич.

Домой Олекса возвращался в должности княжеского толмача. У дверей на ступеньках соседнего дома стояла Айгуль и набюдала за ним. Он опять ей кивнул в знак приветствия, но она на сей раз не расхохоталась, а просто не спускала с него черных глаз.

Глава 3

Шли дни за днями, Олекса, как всегда, спешил «на работу», но там ему ничего не предлагали, и он ни с чем возвращался в свою, как он называл, берлогу. И вновь у двери стояла Айгуль. Стояла она с загадочной улыбкой на тонких губках, когда он уходил и когда приходил. И это становилось уже привычкой.

В один из летних вечеров к дому Торгула подъехали два всадника-черкаса. Были они у него недолго, о чем-то громко говорили. Увидев Олексу, вышедшего во двор, заулыбались ему, стали махать руками, приглашая подойти к ним.

– Это мой дальний родственник Чурлай, – показал Торгул на молодого человека, хорошо одетого, с черными кудряшками, выглядывавшими из-под высокой шапки, с небольшими усиками под клювообразным носом и умело подстриженной бородкой. – Он надумал жениться и приглашает меня на свою свадьбу… А с ним его друг Кунель.

Черкасы с нескрываемым интересом и улыбками смотрели на Олексу, видимо, Торгул рассказал им о нем, охарактеризовал как вполне хорошего соседа, доброго, умного, хотя и славянина.

– Если ты друг моего родственника Торгула, то я и тебя приглашаю на свадьбу, – сразу же предложил Чурлай Олексе.

От неожиданности тот смешался, развел руками и неопределенно ответил:

– Спасибо, я подумаю…

– Нечего думать, черные клобуки обижаются, если к ним не идут на свадьбу, – твердо сказал Чурлай. – В моей большой юрте место найдется всем…

– Да, да, – поддержал друга Кунель. – У нас так!..

Приехавшие, Торгул и выглянувшая из двери Айгуль так смотрели на Олексу, что ему ничего не оставалось, как сказать лишь одно слово:

– Приеду!..

С того вечера между Олексой и Айгуль завязалась настоящая дружба. Они вместе гуляли по городу, были на Подоле, бродили по берегу Днепра, держась за руки, говорили о том, что приходило в голову. Олекса считал ее совсем еще ребенком, поэтому серьезных речей не затевал, хотя ему иной раз так хотелось поцеловать это удивительное, нежное создание. На Руси девочки в таком возрасте лишь грезят о любви… Не в жизни, а только в мечтах. Однако у кочевников таких охотно берут в жены. И черкасы, под воздействием своих всевластных шаманов, даже будучи крещеными, придерживались этого обычая.

Будучи очередной раз у князя, который сильно привязался к нему и просил чаще бывать, Олекса намекнул Михаилу Георгиевичу от традициях черкасов.

– Не говори, – отмахнулся князь, – теперь стало почти обычаем перенимать все у кочевников… А зря!.. Верить им опасно… Когда князь наш Черниговский, Изяслав Давыдович, не очень любимый народом, захватил власть в Киеве, против него выступил Мстислав Изяславич. Изяслав с помощью черных клобуков осадил его в Белгороде. Так вот эти клобуки тайно обратились к Мстиславу, говоря: князь, для нас ты добро и зло… Если ты будешь любить нас, как твой отец, а великий князь Киевский Изяслав Владимирович, действительно потакал кочевникам, и отпишешь нам несколько лучших городов, то мы уйдем от Изяслава… А Георгию Владимировичу, отцу моему, прозванному Долгоруким, когда он оказался в трудном положении, они сказали так: ты наш, князь, коли будешь силен, а ныне ты слаб, ныне не твое время, поди прочь!.. Но не стану Бога гневить, было и другое: была война с кипчаками… Выехал я со своими переяславльцами перед полками черных клобуков, чтобы выгнать из их города половцев. Так они, черные клобуки, схватили за узду моего коня и запротестовали: «Князь, вперед пойдем мы!» Воевода Владислав поднял мое знамя, и кочевники пошли под ним в битву с ордой хана Тоглия… Бежал этот Тоглий, как зайчишка от охотников!.. Вот такие они, наши черкасы!.. И хорошие, и плохие… Черные клобуки очень сильны своей конницей… Очень!.. Особенно, когда надо преградить путь степнякам или гнать их… Под черными знаменами, одеты в кожаную черную одежду, большей частью на вороных конях, они огромной черной тучей летят по степи, и перед ней трудно устоять… А ты почему о них речь завел? А? Остерегайся поганых…

Помня предупреждение Михаила Георгиевича, Олекса, по настойчивой просьбе Торгула и Айгуль, на свадьбу Чурлая все же поехал. «Ну и что, – подумал он, – не понравится, сразу же вернусь в Киев…»

Черные клобуки, даже став христианами, не всегда и не все старались жить в городах. Им по душе была степь, с ее просторами, пастбищами, юртами и кибитками. Поэтому многие продолжали селиться вокруг городов, хотя и подчиняясь русским князьям. Чурлай оказался одним из таких. Он имел высокую юрту, к свадьбе украшенную так, что она походила на раскрашенный рисунок из сказки. Народу на свадьбу собралось масса: было весело, празднично. Жениха и невесту окуривал шаман, гремели бубны, взвизгивали дудки, люди, сделав большой круг, радостно танцевали. Внимание всех привлекал один из гостей, которого звали Кульдюр, говорили, что он из рода самого хана Кунтувдея. Это был человек красивый, стройный, в шапке из позолоченной парчи, к тому же украшенной золотыми, серебряными и резными костяными бляшками. А верх шапки венчал шишак, тоже из дорогого материала. На Кульдюре был пестрый кафтан, усеянный узорчатыми пестрыми рисунками, золотым и шелковым позументом. И всюду бляшки, бляшки: на поясе, на шее, всюду, где только было можно прицепить украшение, перед которым любой девушке не устоять! Но главное – вороной конь! Для черных клобуков конь – это и средство передвижения, и оружие, и богатство, и вообще конь – это товарищ для кочевника. И надо же было Кульдюру остановить взгляд своих глаз на Айгуль. Они вспыхнули огнем. Кульдюр подошел к девушке, ко всеобщему восхищению собравшихся мужчин и зависти девиц, поднял ее на руки, закружился с ней. К нему подвели коня, который, увидев хозяина, заржал и ударил копытом передней правой ноги по земле.

– Прокачу тебя на своем вороном, – сказал Кульдюр и первым вскочил в седло.

К нему подняли обезумевшую от восторга Айгуль, серебряные шпоры пощекотали крутые бока коня, и он буквально метнулся в сторону и помчался в степь, взметая копытами пыль. Торгул смотрел во след, хлопал в ладоши и радовался, как дитя. На Олексу даже не обратил внимания. «Ну, вот и унес мою любовь Кульдюр», – подумал разочарованный Олекса, хотя почувствовал на душе облегчение: его все время мучило сомнение – ему нравилась Айгуль, такое чистое, такое безвинное дитя степей, но мог ли он на ней жениться? Что она, это ковыльное существо, будет делать в его городском доме? Да, русские князья сплошь и рядом женились на половецких княжнах – Турандохтах, но у таких жен была огромная возможность для счастливой жизни. А что он даст дикой серне? Может быть, и хорошо, что влюбленный Кульдюр увез ее в степь. С этой мыслью Олекса и возвратился в город.

Утром, выйдя из дома, Олекса не увидел у дверей Айгуль, и ему стало не по себе. Все-таки он любил девушку, занозой запала она в его сердце. Даже в Яэль он не был так горячо влюблен, Зита – это другое дело, это сказка, недосягаемость, несбыточность, сон, а вот Айгуль… Из дома вышел ее отец.

– Айгуль в степи осталась? – голосом, в котором, переплетаясь, звучали взволнованность и откровенная печаль, хотел пошутить Олекса, но тут же поймал себя на том, что шутка глупая, возможно, дочку бедняка Торгула, не спрашивая его, забрал себе ханский родственник, чтобы сделать ее неизвестно какой по счету женой, что еще больше возмущало и расстраивало Олексу.

– Айгуль дома, – с нескрываемой грустью ответил Торгул и тут же похвастался: – Кульдюр решил взять ее в жены… Это такое счастье, – сказал он дрогнувшим голосом, и на глазах его блеснули слезы.

– Если счастье, то отчего же грустить, Торгул? – пытался поддержать соседа Олекса, хотя у самого на душе скребли кошки лапами с очень острыми когтями. – Кульдюр знатный воин, богатый, один конь его стоит целого табуна!..

– Я не буду видеть дочь…

Торгула можно было понять как отца, и Олекса молча покачал головой: такова, мол, участь всех родителей – сколько ни пестуй дочку, а расставание с нею неизбежно. Это грусть, помноженная на радость!

– Кульдюр в городе живет? – вдруг поинтересовался Олекса.

– Если бы! – не то сказал, не то всхлипнул Торгул. – Ему в степи больше нравится… Я и сам бы в степь ушел… Степь! – воскликнул он и потряс кулаками в воздухе. – Такая необъятная, сливается с небом, такая свободная… Приложи ухо к земле – и услышишь, как растет каждая травинка, как ветер волнует гривы ковыля, как степь гудит под копытами коней еще не известных нам вооруженных до зубов воинов… Неисчислимая орда конников!.. Шаманы говорят, что там, на Востоке, за широкой полноводной Итиль-рекой и дальше за холодными горами степи еще просторнее, и там от чужой конницы тучи пыли поднимаются до самого солнца и застилают его… И тучи эти движутся сюда, и несут они гибель всему живому… Тьма их поглотит и нас…

– Пугают вас шаманы, Торгул!..

– Э нет, Олекса! – вдруг закатил глаза кверху черкас. – Беда всегда рядом… Вот и доброму нашему великому князю Роману Ростиславичу как бы опять не пришлось бежать из Киева.

– А что такое?

– Люди говорят… – Торгул понизил голос и огляделся вокруг. – Половцы большой силой на нас идут… Они уже шесть берендеевских городов захватили, жгут села, мирных людей хватают и уводят в рабство… Не напрасно же в Киев съезжаются наши ханы и братья великого князя…

Глава 4

Суматошный день охватил древнюю столицу. Прибытие в Киев ханов черных клобуков, а также братьев Романа Ростиславича Рюрика и Давыда расценивалось жителями по-разному: одни, позабыв, что такое мирная жизнь и скучное ремесло, готовились в ополчение, в случае успешного похода – это, прежде всего, нажива для того, кого не сразит стрела или не разрубит меч степняка, другие собирали в мешки и сумки необходимые вещи на случай бегства. Разве не захватывали хоть на короткое время половцы Киев? Что они оставляли после себя? Страшно вспоминать!

Олекса находился у Михаила Георгиевича, вместе с ним ездил в Печерскую лавру, где князя усердно лечили травами монахи, а вернувшись во дворец, видел приезд и ханов, и братьев Романа Ростиславича. Среди ханов особенно высоким ростом выделялся Контувдей, одетый по-военному, принятому у черных клобуков, во все кожаное, черное, а большая шапка с перьями наверху делала его еще более устрашающе высоким. Приехал из Вышгорода князь Давыд Ростиславич. До этой встречи Олекса слышал, что он гордый, честолюбивый, несговорчивый, не уступающий ни просто равным по происхождению и чину, ни великим князьям. В 1167 году на съезде князей здесь же, в Киеве, было решено общими силами идти на половцев, Давыд отказался. В 1171 году открыто шел против Андрея Боголбского, пославшего княжить в Киев Михаила Георгиевича. Давыд видел на киевском престоле своего брата Рюрика. За неуживчивый характер его выгоняли из многих городов, в том числе и из Новгорода. Рюрик же, наоборот, был проще, покладистей. Вот им Роман Ростиславич и поручил возглавить войско и идти к Ростовцу, где половцы сосредоточили свои основные силы. Вместе с ними в поход пойдет и конница черных клобуков.

– Может, еще помощи попросить, – предложил киевский, всеми уважаемый боярин Борис Захарьевич. – Другие князья нам не откажут…

– Сами справимся, – самодовольно ответил ему Давыд и стал хвалиться: – Меня в Вышгороде семь недель с таким большим войском осаждал Андрей Боголюбский… и что? – Выпятил он грудь, с насмешкой глядя на окружавших его князей, бояр, воевод, черкасов, молча слушавших его, сделав лица топорами. – А вот что – записал на своем счету полное поражение… А кипчаков нам не привыкать гонять за Дон! Погоним и на этот раз и вернем берендеям их города…

Поход – дело серьезное, и подготовка к нему требует много времени. Одной дружиной не обойдешься. Надо собрать ополчение, вооружить всех, подумать о питании, о дополнительных возах, на которых придется увозить с поля брани раненых. Этим приготовлением и занялся великий князь Роман Ростиславич.

Спустя два дня Олекса, как и было условлено, пришел на княжеский двор, который был заполнен вооруженными и не вооруженными людьми и гудел, словно рой потревоженных бортниками пчел. Олексу в княжеский дворец впустили, но Михаил Георгиевич долго не выходил из своих палат. А когда появился, все присутствующие заметили тень печали и горечи на его осунувшемся лице. Он давно страдал недугом, считал, что жизнь его подходит к концу, и уже подумывал о возвращении в Чернигов.

Ближе к вечеру, после суматошного дня, великий князь Роман Ростиславич, принимая посланцев из Германии и Англии, позвал Олексу.

– Помоги подробнее вникнуть в суть их слов, – сказал он Олексе. – У них там опять мыслят о новых Крестовых походах уже против Саладина, хотя он еще Иерусалим-то не брал, но боятся, что посягнет он на Иерусалимское королевство… Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, кто там еще? Рыцари, рыцари! – вздохнул великий князь и покачал головой, когда посланцы из Европы ушли. – Да и зачем им в Киев ехать? Есть Владимир, там теперь столица государства… Ну, да бог с ними рыцарями, мы в походы на Иерусалим не ходили и не пойдем… Своих забот полон рот… Уйду я в Смоленск, там управляет мой старший сынок Ярополк, там тихо, никто на это княжество не зарится… Пока! – добавил он. – Мне уже приходилось туда убегать… И не только мне, вот до меня был здесь великий князь Мстислав Изяславич. Княжил он в Киеве с 1167 по 1169 год. Славный был князь! Как сейчас его вижу: среднего росточка, но широкий в плечах, лицом красен и столь крепок, что никто не мог натянуть его лука. Он имел кудрявые, но недлинные волосы, любил правду, веселье и женщин… Но без слабости, – прохаживаясь по палате, почему-то погрозил пальцем Роман Ростиславич Олексе, который по своей молодости и наивности еще не понимал, что такое любить женщин «без слабости», а великий князь продолжал: – Да, Мстислав Изяславич мало спал, но как он много читал, много знал, занимался расправою земскою с вельможами и всегда твердил детям своим, что честь князей состоит в правосудии и храбрости… Хороший был князь, но изгнали и его из Киева… Власть не всегда сладкая штука, чаще горькая. – Роман Ростиславич как-то сник, перестал ходить и, беспомощный, сгорбившийся, уселся в кресло, откинув голову, и закрыл глаза. Из-под клочковатых бровей темнели глубокие глазницы. Олекса понял, что ему пора уходить.

Шли дни. В самом Киеве было спокойно, хотя люди с тревогой говорили о набегах кипчаков на восточные и южные границы княжества, случались ожесточенные схватки, заканчивавшиеся победой или разгромом той или иной стороны. Как весенние или осенние караваны птиц, пролетали годы, а обстановка не менялась. Олексу это заботило лишь постольку, поскольку, случись большая война со степняками, ему пришлось бы добровольно вступить в ополчение, взять в руки меч и защищать родную землю. Он знал свой воинский долг.

Олекса проснулся рано, спал ночь плохо, снились какие-то кошмары, странная смесь из египетского похода, игры в шахматы, улиц Иерусалима, свадьбы черных клобуков. И здесь он вспомнил об Айгуль. Быстро встал, умылся, оделся и, часто поглядывая в окошко, пожевал, что было на столе, вышел из дома. Айгуль не стояла у двери. А тут появился слуга князя Михаила Георгиевича и сказал, чтобы он шел во дворец.

Михаил Георгиевич был навеселе. С ним рядом за столом сидел мололдой симпатичный человек, одетый по-княжески, на лице еле пробивались усики и бородка. «Мой ровесник, – подумал Олекса, касаясь взглядом незнакомца, – лет двадцати, как и мне…»

– Это мой самый младший брат Всеволод, – сказал князь. – Я о тебе много ему рассказывал… (Но не мог Михаил Георгиевич сказать тогда, что племянника будут потом с уважением и гордостью называть «Всеволод Большое Гнездо»!)

Всеволод внимательно разглядывал Олексу: молодой, а где уже только не побывал! Главное, у Гроба Господня молился. А сам Всеволод дальше Царьграда нигде не был. Ему шел двадцать второй год, а Олексе двадцать первый – почти ровесники.

– И ты видел египетскую армию? – спросил Всеволод.

– Чтобы вот в поле, чтобы шла колоннами в наступление – нет, не видел, – ответил Олекса. – Мы осаждали город, а это стены и со стен тучами отравленные змеиным ядом стрелы…

– А мне казалось фараоны, колесницы в упряжке трех коней, – рассмеялся Всеволод. – И все это выскакивает из-за пирамид…

– Я в Каире был, но пирамид не видел, времени не было… Удирал оттуда, аж пятки сверкали… Египтяне думали, что это молнии средь бела дня, – в свою очередь рассмеялся Олекса. Рассмешил он и князя и Всеволода. И с того момента молодые люди крепко подружились, несмотря на различное происхождение.

– Мы сегодня, – кинул Михаил Георгиевич свой взгляд на Всеволода, – сходим в Печерскую лавру, помолимся, а завтра уезжаем в Чернигов, – многозначительно глянул на Олексу, – поближе к твоему Новгороду-Северскому… Ты с нами али как?

– С вами! – обрадовался Олекса. – Если бы вы меня не взяли, я все равно бы пехом, пехом, домой, домой…

– Ну, тогда иди попрощайся с Киевом и собирайся в путь, – сказал Михаил Георгиевич и, разглаживая усы, добавил, лукаво улыбаясь: – Толмач!..