Текст книги "В тени сгоревшего кипариса"

Жуков очнулся почти сразу. В голове звенело, с ушами неладно, будто вода попала – ни черта не слышно. Блевать и так охота, а еще кровищей в танке воняет. И окалиной. Будто свинью в кузнице закололи. Левой стенки в отделении управления практически нет – броневой лист оторван и загнут наружу. Боец с трудом повернулся – левая нога онемела и не слушалась, заглянул в боевое отделение. Стервец Клитин сидел неподвижно, уткнувшись ненавистной рожей в пушечный лафет. А Муха где?

Ерофея все-таки вырвало. У Васька не было головы – сквозь нее пролетел пробивший башню снаряд.

«Надо убираться отсюда. Полезут фашисты танки осматривать – и всё. Надо хоть пистолет у Клистира забрать – с одним наганом пробиваться неохота».

Боец потянулся к карману, в котором ротный носил трофейный пистолет. Нет, так не достать – он потянул тело лейтенанта в сторону, чтобы добраться до правого бедра, голова ротного мотнулась, Ерофей не услышал, почувствовал его стон. Живой?!

Жуков выругался про себя. Посмотрел на дыру в боту, на Клитина… Опять выругался и выполз назад, на свое место. Потом вздохнул и дернул ротного за ноги, стаскивая с сиденья.

Тащить обмякшее тело за ворот, отталкиваясь одной ногой и одной рукой? Далеко не уйдешь. Фашисты почему-то не торопились к подбитым машинам. Ерофей понял – боятся взрыва горящих танков. Боец выругался и пополз обратно. Вернулся с войлочной скаткой, зубами разорвал колючий шпагат, раскатал материю и перевалил на плащ так и не очнувшегося командира. Вытащил у него из кармана пистолет, сунул себе за пазуху. Оглянулся на лежащие вокруг тела, вцепился зубами в сваляную шерсть и пополз к реке – тень ведет только туда.

Взрыв, через минуту – еще один. Вокруг падают обломки брони и части оборудования. Тяжелые, от близких ударов содрогается грунт. Вот звука от падения нет. Взрывы тоже бесшумны, вспышка, толчок воздуха – и все. Странно. Только думать об этом некогда. Надо ползти – вдоль берега реки, к своим. Скоро итальянцы полезут к подбитым танкам – собирать трофеи. Пока между контуженым бойцом и его подбитой машиной чуть больше ста метров. Зато взрывы погасили огонь, стало темно. Ерофей ползет, как заводной – толкается здоровой ногой, помогает себе руками. Согнуться, схватить и рывком подтащить «прицеп». Пять раз сделал – метр пути позади. Болят челюстные мышцы – первый десяток метров Жуков волок раненого командира зубами. Потом челюсти разжались, и рядовой рискнул ползти на боку. Повезло. Их не заметили. Хреново, что слух пропал. В темноте без слуха – капец.

Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Обернуться, рывок – подавшийся еще на два десятка сантиметров груз. Какого черта он тяжелый такой? Может, подох? Мертвецы всегда тяжелые… Ерофей накрывает ноздри ротного ладонью. Дышит, сука. Нельзя бросать. Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Что-то темное впереди. Под ладонью мокрые бревна. Какая-то постройка. Почему наполовину в воде? Хрен его знает, но можно заползти – перевести дух и перевязать Клистира. Не то в самом деле окочурится. От потери крови. Зря, что ли, тащил?

Боец затаскивает ротного внутрь перекошенного сарая. Часть крыши провалилась внутрь, одна стена разъехалась ворохом бревен. Большая часть постройки залита водой, но в дальнем углу есть сухое место. Ерофей морщится от боли – к левой ноге возвращается чувствительность. Стаскивает с лейтенанта сапоги, потом комбинезон. Штанины пропитаны кровью – срезает ножом. Рвет на полосы свою нижнюю рубаху, бинтует изрубленные осколками ноги. Повезло ротному – рикошетом досталось, кости целы. Повторяет процедуру с левой рукой Клитина. Укутывает тело ротного в плащ, садится рядом, опирается спиной на стену сарая. В правой руке – пистолет. Светает. Дальше ползти нельзя. Пока. Можно отдохнуть. До вечера.

Майор Барышев сидит на башне командирского танка, сжимает нагрудный переключатель радиостанции. В темноте не видно, но косточки кулака побелели. Майор хочет отменить собственный приказ. Нельзя.

В наушниках треснуло:

– За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперед!

Странно, обычно снятый ларингофонами голос отличается от голоса живого человека. Узнать говорящего можно, но все-таки разница есть. Голос Клитина всегда звучит одинаково. Почему-то одинаково неприятно. Что тут скажешь – лейтенант не девка, чтобы всем нравиться.

Справа засверкали вспышки дульного пламени – итальянцы со страху лупят из винтовок по перебравшимся через ручей танкам. Барышев подался вперед, большой палец комбата словно прирос к тангенте…

Резкий, хлесткий выстрел танковой пушки, хлопок разрыва. Очереди ДТ.

– Зря… – шепчет майор, но он здесь, а Клитин – на том берегу, ему виднее.

Танки Клитина, все четыре, прошли мимо остатков разбитого тяжелыми снарядами моста, прорвались через село и скрылись за склоном холма, только звук моторов, отражается от скалистых обрывов, мечется над рекой.

– Да, не БэТэ, – вздыхает сидящий рядом Окунев. Опять мысли читает. Не батальонный комиссар, а натуральный Вольф Мессинг.

– Похоже, прорвались…

– Сглазишь, – шикает майор, и будто по команде над холмами взлетают сразу три осветительные ракеты. Несколько мучительных секунд кажется, что пронесет, что этот свет – просто бессильная попытка итальянцев сделать хоть что-нибудь, вроде обстрела танка из винтовок. Потом ударили пушки.

– Осколочным! Живей, сука! Есть! Дава… – кто-то из командиров танков случайно прижал тангенту и его команды пошли в эфир.

Барышев заставил себя дослушать до конца, потом медленно стащил с головы шлем.

– Всё?

– Да. Ты сколько выстрелов насчитал?

– Больше десяти, меньше двух десятков, сперва залпами били – отдельные не разобрал.

– И пять выстрелов из сорока семи. Скорострельная батарея, в упор, из темноты. Дюйма три калибром.

– Плохо.

Майор сплюнул на землю, потер виски.

– Хорошего мало. Придется дуром переть, всем скопом.

– Пожгут танки, командир.

– Кто-то доберется. Город надо взять. Пушки сомнем, греки остальное доделают. Собирай людей, комиссар, говорить будем.

Догорают костры, у которых комбат разговаривал со своими бойцами. Добровольцы расходятся по машинам с лицами злыми и сосредоточенными – задача ясна, трусов среди танкистов не нашлось, сумасшедших, желающих героически погибнуть в первых рядах – тоже.

Хотя… Это что за радостная рожа?

К Барышеву проталкивается боец из взвода связи, поскальзывается, взмахивает руками, чудом остается на ногах. Подбежал. Запыхался. Так торопился, что не сразу может выговорить рвущиеся из груди слова:

– Товарищ… майор… Вас… – хакает, как паровоз, понять невозможно.

Наконец боец делает усилие, собирается и выпаливает главное:

– Котовский на связи, просит вас, срочно!

Есть мнение, что бегущий командир в мирное время вызывает смех, а в военное панику. Глупости, применимые лишь к раскормленным тыловым крысам. Майор сам не заметил, как оказался у радийной машины, как выхватил у связиста наушники.

– Барышев у аппарата!

Глава 4
Здесь вам не равнина…

Желающих говорить ветер заставляет поворачиваться к себе спиной – иначе слова рискуют, не сорвавшись с губ, провалиться в желудок.

– Кара, сколько у тебя бойцов на этом берегу?

– Четыреста пятьдесят восемь. А что?

– Еще моих тридцать. Не получается триста спартанцев, лишних много.

Грек пожимает плечами.

– Хочешь войти в историю как второй Леонид?

Котовский улыбается:

– Для этого я слишком болтлив.

За сутки неугомонные приятели облазили долину от края до края. Греки перетащили трофейные пушки на новые позиции, деловито приспосабливают к обороне строения и каменные изгороди. Алексей половину танков установил на позициях эвзонов, остальные будут резервом для контратак.

За военными приготовлениями с тревогой наблюдают жители селения. Один из стариков битый час таскается за Карагиозисом, близко не подходит, но и дальше, чем на два десятка шагов не отстает. Вот и теперь маячит поодаль. Сидел бы дома, погода собачья – снег валит, холодно – ветер выдувает из организма остатки тепла, сырая одежда защищает плохо.

Котовский мотнул головой – глупые мысли. Дед здесь живет, еще бы ему не волноваться. Алексей махнул рукой, приглашая старика на разговор.

– Отец, ты по-гречески понимаешь?

Говорит громко, иначе собеседник не расслышит.

– Немного, у нас в селе живут и греки.

Албанец говорит с сильным акцентом, но понять можно.

– Когда закончится снегопад, берите семьи и уходите, прячьтесь где-нибудь.

– Зачем? – притворяется дураком собеседник.

– В хорошую погоду итальянцы придут нас убивать. Мы не можем уйти на тот берег, сдаваться не собираемся. Будем умирать здесь, – вмешивается в беседу Карагиозис.– Если не хотите составить нам компанию, придется уйти.

– А вы не можете умирать где-нибудь в другом месте? – проявляет искреннюю заинтересованность старик.

– Нет, отец. Это место подходит как нельзя лучше. Ты же видел, как хорошо померли здесь итальянцы? Чем мы хуже?

Дед ненадолго задумывается, потом светлеет лицом:

– Не поговорить ли нам у меня дома? У горящего очага в голову могут попасть удачные мысли.

Командиры соглашаются, не раздумывая.

Дом любопытного старца оказался самым большим в селении, в нем даже есть дощатый пол. Греющиеся у печи эвзоны вскакивают, но по знаку капитана снова садятся.

Невестка или дочь хозяина сноровисто расставляет на столе глиняные кружки и кувшин – как оказалось, с горячим молоком.

– Аллах не велит правоверным пить вино, но согреться можно и так, – реагирует хозяин на разочарованную мину командира пехотинцев.

– Ты что-то хотел нам предложить, отец, – из высоких договаривающихся сторон именно Алексей не склонен к долгим беседам.

Старик разливает по кружкам парящее молоко, отхлебывает из своей, дожидается от собеседников повторения и делает заявление:

– Я не хочу, чтобы такие храбрецы умирали в нашем селе. За небольшую плату мы можем вывести вас туда, где итальянцы не смогут вас найти.

– Ты знаешь место, где можно перейти через реку?

– Какую плату?

Спрашивают одновременно, но каждый о своем.

– Осенью итальянцы отобрали у нас всех лошадей и мулов, увели даже ослов. Вы захватили вчера много мулов, я видел. А нам весной надо будет обрабатывать поля. Ты скажешь: итальянцы снова заберут. Теперь не заберут. Мы спрячем их в горах. А чтобы и там не забрали, вы дадите нам немного ружей, тех, что тоже остались от итальянцев. И патронов.

Старик повернулся к Котовскому:

– Переправить вас через Шкумбин? Может, через неделю. Или весной.

Он чешет свой огромный горбатый нос.

– Весной – точно переправитесь. Сейчас мы отведем вас дальше в горы. Там живут наши солдаты, которые воюют с итальянцами. Оттуда можно через хребты пройти на Клисуру – я слышал, там уже ваши. Может, дойдете. Дороги сейчас плохие.

– Старик, враги увидят на снегу наши следы и погонятся. Зачем идти куда-то, чтобы умереть уставшим? – Карагиозис решает сыграть на желании албанцев сберечь свои дома.

– Уходить надо сейчас, тогда снег скроет след и завалит за вами дорогу. Думайте, важные начальники, пусть Аллах пошлет в ваши головы побольше разума.

Котовский допивает молочко и смотрит на капитана.

– Что уставился? – не выдерживает грек.

– Думаю. Ты недостаточно красив для того, чтобы украшать собой памятник. Предлагаю отложить героическую гибель.

– На себя бы посмотрел, красавец! Башка круглая, как бильярдный шар. Впрочем, скульптор чуть уберет в одном месте, немного добавит в другом – сделает, как надо.

Котовский отодвигает посуду на край стола и расстилает карту.

– Назад дороги нет, помирать на месте неохота, метаться из стороны в сторону не к лицу. Почему бы нам не пойти вперед?

Назвать места, по которым горцы-проводники ведут эвзонов и роту Котовского дорогой, могут только албанцы. Или русские – в России тоже привыкли выдавать за дорогу любое место, по которому можно не плыть, а идти, не прорубая при этом просеку. Несмотря на все уговоры, бросать танки Котовский отказался наотрез, волочет за собой даже три трофейных грузовичка – небольшие трехосные «Фиаты-ОМ». Машины понравились забавным внешним видом и замечательной способностью передвигаться по горным тропам. Их маленькие дизельки тащат по косогорам и перевалам загруженные по самые тенты кузова не быстро, но уверенно. Без грузовиков пришлось бы трудно – на мулах не увезти запас продовольствия на пять сотен едоков. Ушастые несут во вьюках разобранные горные пушки и снаряды к ним. Трофейную кухню пришлось цеплять к танку.

Колонна вышла из села на вторые сутки после разговора со старостой – старики дружно решили, что через день снег прекратится. Колонна растянулась почти на километр, впереди танки и грузовики, за ними, вытянувшись в две цепочки, пехота. Эвзоны топают по колеям, пробитым танковыми гусеницами. Вьючных животных пустили в конце. Замыкающие мулы тащат что-то вроде больших суковатых борон. Сучья взрывают снег, маскируя пробитые техникой и людьми колеи. Переход дается тяжело – видимость не больше десяти метров, косогоры, крутые подъемы, в нескольких местах для техники приходится мастерить бревенчатые мостки, в одном – взрывать закрывший дорогу крупный камень. Прошли. Двадцать километров по карте, восемь часов в пути. Измученные люди нехотя заталкивают в себя горячий кулеш, в темноте ставят палатки, прижимаются друг к другу, чтобы согреться, и забываются тяжелым, неспокойным сном. В караул заступают танкисты, спать отправляют только измотанных механиков.

К утру снегопад прекращается. Рядом с биваком Алексей видит довольно большое озеро – неправильный треугольник черной воды в заснеженных берегах. За озером – крыши домов. Ветер сносит на восток дымы из многочисленных печных труб.

– Если у меня заболел хоть один солдат, я утоплю проводника в этом озере, – сквозь зубы цедит Карагиозис.

– Я помогу, – Алексею очень хочется без затей придушить усатую сволочь, заставившую их ночевать в снегу.

Брахим подходит к ним, попыхивая своей короткой трубкой.

– Вам придется немного подождать, партизаны должны подойти сюда, – обкусанный чубук в коричневом костлявом кулаке указывает на груду камней на склоне ближайшего холма.

– Хорошая дорога кончилась, дальше начинаются скалы. Там я пути не знаю, вас поведут вольные воины гор, – албанец гордо оглядывает открывающийся на севере пейзаж.

– Мулов и ружья мы заберем здесь. Нам пора назад, пока погода не испортилась, скажите, пусть аскеры быстрее дают наше оружие и скотину.

– Как ты думаешь, Алексий, если вместо мулов мы оставим здесь головы восьми усатых баранов, это будет достойной платой за обман? – голос капитана эвзонов спокоен и деловит, он не угрожает и не торгуется – спрашивает совета.

– Я думаю, этого будет мало. Давай сожжем ту деревню – наши парни замерзли за ночь, погреются у огонька.

Старший проводник начинает выказывать признаки беспокойства:

– Аллах не любит нарушающих договор и лишает их помощи и защиты.

– Да, я знаю, – не спорит Карагиозис, – поэтому он не станет вас защищать.

Капитан отдает приказ, и через несколько минут его подчиненные приводят остальных проводников.

– Обман неверного не считается грехом, правда, Брахим? Старейшина избавил свое село от глупых гяуров, но ты-то остался с нами. – Георгий улыбается. – У тебя много детей? Жена сможет вырастить их одна?

Албанец растерялся.

– Я не знаю дороги через хребты! Клянусь, не знаю!

– А эти? – показал на односельчан проводника Алексей.

– Они тоже не знают…

Котовский подходит к проводнику, стволом трофейного автомата поднимает его подбородок, смотрит в глаза.

– Никаких партизан нет?

– Есть, – дергается кадык на жилистой шее проводника. – Не знаю где.

– Брахим, сейчас ты и десять наших солдат пойдете в то село, – ствол автомата толкает албанца в скулу, поворачивает его голову в нужную сторону.

– Найдешь нам настоящего проводника. Я даже дам тебе для этого еще сотню ружей с патронами. Мулов не дам – можешь отдать своих. Не найдешь – разорву всех танками пополам, а половинки повешу на этих деревьях, помогу здешним воронам перезимовать.

Автоматный ствол опускается.

– Ты согласен, или мне заводить танки?

– Согласен.

Карагиозис провожает взглядом удаляющуюся цепочку людей.

– Мне кажется, эта усатая обезьяна не расстроилась, когда ты предложил сжечь селение.

Котовский пожимает плечами:

– В горах мало хорошей земли. Конкуренция.

– Алексий, может быть, мы все-таки бросим твои танки?

Горы пугают – поросшая лесом, засыпанная снегом стена.

Котовский упрямо мотает бритой башкой:

– Я лучше попробую.

Следующие сутки слились в один чудовищный кошмар. Грязь под ногами, под гусеницами танков, кровавые мозоли от топора на ладонях. Рев моторов, вопли командиров, треск расползающегося настила…

– Лопнули рессоры, оторван балансир и правый ленивец, – механик не смотрит в глаза, боится. Алексей поворачивается к командиру взвода:

– Пулеметы снять, топливо слить, боеприпасы распределить по машинам.

Снова стук топоров.

Пройдя четыре километра, они теряют три танка. Котовский так и не решил – всего три или целых три. И один грузовик. Греки вкалывают наравне с добровольцами, все чаще танкисты орут по-гречески, и никого не удивляет яростно матерящийся эвзон. Бойцы греются у общих костров, едят из одного котла, делают общее дело – и делают его хорошо. К концу дня порыв, протащивший тяжелую технику по местам, где верхом не каждый рискнет проехать, захватывает даже проводников: парень-албанец мечется под дождем по грязному склону вместе с заряжающими и командирами танков, таскает тросы, на которых боевые машины вытягивают на очередной подъем.

Они проходят, добираются до тропы, которая работает дорогой в здешних краях. Отпускают большую часть проводников – тех самых, попавших в заложники. Съедают сломавшего ногу мула, сбиваются в кучи, накрываются палаточным брезентом и засыпают, как убитые.

После адовой каторги двухдневный переход по дорогам, которые вьются по вершинам хребтов, кажется легкой прогулкой – там, где ездят на своих двуколках албанцы, танки проходят легко, хоть и медленно.

К середине дня Котовский разглядел окружающую его красоту. Оказывается, дождь и низкие тучи вовсе не скрывают, а по-своему подчеркивают ее, добавляют своеобразной контрастной мрачности окружающим пейзажам. Путь идет по лиственным лесам, затем тропу обступают пушистые сосны с удивительными, очень длинными иголками. Лес заканчивается, колонна выбирается на открытое каменистое плато, заросшее бурой пожухлой травой, а по сторонам распахивается такой простор, что дыхание перехватывает – на востоке громоздятся покрытые снегом горы, вершины которых не видны из-за низких облаков, с другой стороны волнами уходят вниз лесистые склоны. Овцы, впервые в жизни услышав звук моторов, убегают далеко в сторону и оттуда, ощущая себя в безопасности, пялятся на невиданных железных зверей, что с грохотом проезжают мимо. Пастухи в бараньих шапках, в плащах, похожих на казачьи бурки, замирают неподвижно, лишь сжимают в ладонях свои длинные посохи. Порой тропа идет мимо высокого обрыва, с которого хрустальной лентой рушится в небольшое озеро водопад. И скалы вокруг – Алексей не подозревал, как красив может быть камень, над которым вволю потрудились ветер, мороз и вода, сколько у него цветов и оттенков. Умытые дождем скалы соревнуются в красоте, медленно проплывают мимо восторженно разглядывающего их человека.

Эвзоны облепили танки, как муравьи упавшего в муравейник жука, из-под шинелей и фесок видны только гусеницы, да торчат стволы пушек и зенитных пулеметов. Грузовики, топлива к которым больше, чем бензина к танкам, за день делают несколько рейсов, подвозят уставшую пехоту. Только мулам нет облегчения, и длинноухий транспорт безропотно тащит свою ношу.

К концу второго дня дорога идет под уклон, за дальними холмами видна широкая низменность, и командиры решают двигаться дальше ночью – в эти края вполне могут забираться отряды итальянских фуражиров.

Котовский обходит танки, проверяет остаток топлива. Снял тяжесть с души – километров на пятьдесят хватит. До Эльбасана осталось чуть больше десяти, причем вниз – бензина в баках достаточно на бой и на дорогу, возвращаться не придется. Алексей улыбается: зато дров они напоследок наломают – мама, не горюй. Главное – тихо и незаметно подобраться к городу.

Опытные бойцы стараются использовать отдых по полной программе – у небольших костров сохнут шерстяные чулки и тяжелые башмаки – царухи, греки чистят винтовки, пулеметы и немногочисленные трофейные автоматы. Танкисты возятся у боевых машин – смазывают, что могут, подтягивают, что ослабло, удобнее перекладывают в боеукладках снаряды.

Палатка у Карагиозиса небольшая, но в тесноте – не в обиде. Советские командиры сидят вперемешку с офицерами батальона, вместо вина прихлебывают из жестяных кружек горячий напиток – назвать залитую крутым кипятком смесь трав и веточек чаем язык не поворачивается. Люди намерзлись и устали, тем сильнее им хочется добраться наконец до сидящих в близком уже городе итальянцев. Плевать, что шансов выжить у них нет, есть шанс, уходя на тот свет, изо всей дури хлопнуть дверью. Там, внизу, за рекой, склады, центр связи, а главное – штаб девятой армии врага и узел дорог, несколько стратегически важных мостов. Удержать это богатство сидящие в палатке не способны, зато могут уничтожить. Поэтому на худых, обветренных лицах собравшихся в палатке – радость ожидания. Именно поэтому сильнее вина пьянит горькое питье, и хочется разделить с товарищами последний сухарь и самые заветные воспоминания.

– А очи в ней сыни-сыни, – рассказывает сидящему рядом с ним греческому лейтенанту белобрысый танкист, тот с пониманием кивает, рассказывает в ответ что-то не менее важное, обоим кажется, что они понимают друг друга без ставшего ненужным переводчика. Где-то на севере начинают стрелять тяжелые пушки – несколько одиночных, потом батарея открывает беглый огонь. Командиры переглядываются и подбираются.

– Кара, есть мнение, что героически сдохнуть у нас с тобой опять не получится, – капитану эвзонов кажется, что на круглой голове советского друга шевелятся уши.

– Я не расстроюсь, – отвечает грек и придает своему лицу карикатурно-мужественное выражение. Дружный смех командиров почему-то совсем не похож на тот, что звучал несколько минут раньше.

Ночь, ревущая под мостом вода. Несмотря на то, что прекратился бесконечный ледяной дождь, выбираться из караульной будки нет ни малейшего желания – тонкие доски укрывают от порывов пронизывающего ветра, позволяют сохранить под тканью шинели хоть немного тепла. Часовой ежится, долго и надсадно кашляет в кулак, поглубже натягивает на голову пилотку – пытается закрыть хоть кончики ушей – увы, сей головной убор для этого абсолютно не приспособлен. Доблестный воин забрасывает винтовку за спину и засовывает кисти рук под мышки. Из-за того, что большую часть солдат роты вчера погнали отражать нападение каких-то шальных греческих кавалеристов, в карауле вдвое меньше людей, чем обычно. Звук автомобильных моторов часового не радует – приходится вылезать из укрытия, смотреть, кого дьявол носит по ночам.

У моста останавливается пара небольших грузовичков. Солдат, ворча себе под нос, топает к кабине первого, хотя было бы что проверять – из кузова машины доносится испуганное овечье блеяние. У господ офицеров из штаба сегодня будет на обед свежая баранина. Сейчас бы уединиться где-нибудь в теплом месте с парой бутылок домашнего вина в компании хорошо запеченной бараньей ноги…

Иногда мечты сбываются очень быстро, хоть и не совсем так, как того хотелось мечтателю. Сильный удар в лицо, собственная пилотка во рту, завернутые за спину руки – и вот он, связанный, как баран, прижат лицом к той самой ноге – дергающейся и косматой.

Под овечье меканье грузовики подъезжают к караулке, злые небритые греки выпрыгивают из кузова…

По настилу моста топают царухи эвзонов – они подобрались к мосту раньше, чем подъехала группа захвата, и были готовы брать его с боем. К тому времени, когда в город въезжает первый танк, капитан Карагиозис уже имеет полную информацию о расположенных в городе войсках – капрал, начальник караула, прекрасно информирован. Он весьма общительный собеседник, напрочь лишенный национальных предрассудков. На карте Карагиозиса отмечены штаб армии и узел связи, места стоянок транспорта и расположение складов. Начкар знает даже, в каком доме квартирует генерал Верчеллино. Клад, а не человек. Десять минут на постановку задач, и половина греков растворяется в темноте. Оставшиеся грузятся в машины, карабкаются на танки. Колонна двигается по темным улицам спящего города, будит обывателей звуком моторов, светит в окна ярким светом фар.

– Мы делаем все возможное, господин генерал! Все резервы направлены в ваше распоряжение, прибывшая в порт дивизия прямо на причалах садится в грузовики и убывает в Эльбасан!

– Если через несколько часов здесь не будет хотя бы нескольких батальонов, мне придется отстреливаться от греков из пистолета!

Генерал Верчеллино раздраженно опускает трубку на рычаг. Батальон берсальеров, нос к носу столкнувшийся с греками в пяти километрах отсюда, рота охраны, четыре зенитки и батарея тяжелых гаубиц – против массы прорвавшихся танков и нескольких дивизий пехоты и кавалерии. Вся девятая армия, вернее, все, что от нее осталось, находится на позициях в полусотне километров к югу от Эльбасана. Счастье, что греков удалось остановить в дефиле! С другой стороны, оборона ущелья продержится ровно столько, насколько хватит снарядов к тяжелым гаубицам – личному резерву командующего. А все силы, что прибывают в порты Албании, Содду направляет Джелозу, потерявшему почти всю свою армию. Повезло, что в Дуррасе выгружается свежая альпийская дивизия.

Генерал подошел к лежащей на столе карте, снова прошелся циркулем по разноцветным разводам. Раньше полудня подкреплений не дождаться – пока солдат высадят на берег, пока они получат оружие… Четыре часа на дорогу…

В штабе кипит работа – стучат машинки, трещат телефоны, но в голосах подчиненных генералу слышится тревога. Они не верят, что врага можно отбросить?

С улицы доносится звук десятка моторов.

Адъютант вскакивает со стула:

– Вот и первые подкрепления, господин генерал!

Бросается перед командующим, распахивая двери, но вдруг резко останавливается и пятится назад, нашаривая рукой клапан кобуры:

– Русские танки!

Майор воевал в Испании, наверняка не ошибся…

Лязг гусениц слышен со всех сторон. Пистолет генерала остался в кобуре.

Вот, наконец, и нужная волна, на позывной откликается растерянный, но знакомый голос не верящего собственным ушам бойца.

– Приходько, дзен дзеля дрить твою мать восемь раз через ногу в неудобной позе, обсосок гребаный, дай мне связь с комбатом, срочно, морда полтавская! Повторяю – Котовский на связи! Бегом, сука!

Алексей поворачивается к забравшемуся на броню Карагиозису:

– Наши! Почему много слов? Пароль такой, для опознания.