Текст книги "Стоп-кадр. Легенды советского кино"

«Бег» с препятствиями
Владислав Дворжецкий

Владислав Вацлавович Дворжецкий (1939–1978)

Владислав Дворжецкий – возможно, самый нетипичный актер национального кино. Всеми профессиональными канонами, какими, возможно, он пренебрег. И обошлось при этом без скандалов, низкопробных сенсаций. «Молчать так, чтобы от тебя нельзя было оторвать глаз. Это редчайшее свойство, сродни гипнотическому…», – вспоминает режиссер Владимир Наумов, открывший для страны Дворжецкого в их совместной с Александром Аловым экранизации булгаковского «Бега».

Будучи представителем блистательной актерской династии, он не получил системного и, как ни крути, жизненно необходимого звезде первого эшелона театрального образования в одной из двух наших столиц. За плечами у него оказалась лишь актерская студия при Омском ТЮЗе, да и та – в довольно зрелом возрасте.

Мосфильмовский ассистент по актерам Наталья Коренева для ленты «Каждый вечер в одиннадцать» искала по всему Союзу эффектного мужчину, выступавшего в амплуа антигероя. Омские мастера сцены с готовностью указали ей на Владислава, который после студии ролей в театре почти не имел, зато статью и манерами мог оказаться полезным москвичам-кинематографистам. В «Каждом вечере» Дворжецкий не сыграл, однако несколько позже, исполнив роли белогвардейского генерала в «Беге» и вора-рецидивиста в «Возвращении Святого Луки», подтвердил верность направления поиска Кореневой – «хладнокровный злодей», каких мало. Впрочем, ощущение возникает амбивалентное: его преступники – не одномерные, «с объемом», словно продолжающие романтическую традицию, выраженную словами «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

И Роман Хлудов, и бандит Михаил Карабанов, видя собеседника насквозь, презирают людей корыстных, мелочных, подловатых. Первым киноперсонажам Дворжецкого свойственны размах и своеобразный внутренний стержень. «А душа у тебя, есаул, болит когда-нибудь?» – интересуется Хлудов у адъютанта. Артист настолько убедительно преодолевает дидактику исходного текста, что вопрос, кажется, адресуется зрителям. «Никак нет, зубы болят», – острит в ответ мастер эксцентрического диалога Михаил Булгаков. Однако в экранизации у Алова и Наумова выходит совсем не смешно: Дворжецкий отягощает и эту сцену, и картину в целом присущим ему метафизическим беспокойством.

Главное качество Владислава Вацлавовича – способность одним лишь внешним видом, без специальных актерских приспособлений и ухищрений, напоминать нам о нематериальном и потустороннем. Уникальный силуэт эмблематичен, моментально узнаваем. Герой Дворжецкого – словно вестник нездешних сил, судья или даже, может быть, палач. Когда приват-доцента Голубкова (тот было сорвался на истеричные угрозы, спровоцированные вестью о возможном расстреле дорогой ему Серафимы Корзухиной) генерал резко обрывает словами «ведите себя как мужчина», моментально происходит переоценка образа: оказывается, в ситуации братоубийства и всеобщего предательства Хлудов один ясно осознает масштаб трагедии, смотрит в бездну, не отворачивая взора, не дурманя себя ложными надеждами, не разыгрывая – подобно всем прочим героям исходной пьесы и фильма – частные мелодраматические или комические сюжеты. Он – исторический и мистический человек одновременно. Совершает неподражаемые переходы от социально-политической трезвости, состояния «здесь и сейчас», к визионерскому трансу. «У меня есть манера бормотать во сне. Я спал», – невозмутимо комментирует Хлудов, отвечая на претензию Корзухиной, которую великодушно, на последние деньги вывел в цирк развлечься. Между тем ни о каком сне речи нет: белый генерал постоянно существует на границе двух миров, попеременно заглядывая то сюда, то «туда», к потусторонним духам, не обещающим ничего хорошего. Владислав Дворжецкий оказался идеально приспособлен к такой роли всем своим существом.

Вторая его особенность – вопиющая серьезность. В одном из первых интервью внезапно прославившийся актер рассказал об интересе к комедийному жанру, о желании когда-нибудь попробовать силы в смешном кино. Наверное, тут отразилось нечто компенсаторное: жить и чувствовать в режиме перманентной внутренней строгости чрезвычайно трудно. Но представить себе Дворжецкого смешащим публику – абсолютно невозможно. Его душевный строй подчинен борьбе за признание значительности всяких бытийственных проявлений. Персонажи Владислава Вацлавовича размышляли на тему «непреходящей загадки», «высшей тайны», а смех, карнавальность – это нечто совершенно противоположное: срывание покровов, сомнение в серьезности намерений Творца.

С кинорежиссером, старшим современником Андреем Тарковским у них было схожее мировоззрение. Поэтому их встреча на съемочной площадке являлась неизбежной. Андрей Арсеньевич, трепетно относившийся к подбору исполнителей, требовавший от них не столько техники игры, сколько творческого единомыслия, закономерно опознал в актере человека, близкого по духу, способного решать задачу по дешифровке неизъяснимого. В «Солярисе» Дворжецкий играет пилота Анри Бертона – тот как раз столкнулся с чем-то находящимся за пределами человеческого разумения.

Парадоксальный факт: первые три картины с его участием поистине легендарны, любимы многими поколениями и по сей день смотрятся на одном дыхании, но впоследствии – несмотря на занятость в фильмах таких мастеров, как Алексей Салтыков, Юрий Егоров, Владимир Фетин, – он больше не участвовал в подлинно выдающихся кинопроектах. «Земля Санникова» и «Капитан Немо» – своего рода визитные карточки Дворжецкого, однако в плане художественной цельности и поэтической мощи едва ли способны конкурировать с тремя шедеврами начала 1970-х.

В чем дело? Видимо, в том, что с наступлением новой, «материальной» эпохи прежняя лирика-поэтика стремительно размывалась, а порою даже высмеивалась. Бескомпромиссный идеализм находил теперь применение лишь в приключенческом, «детско-юношеском» жанре. Ссыльный российский ученый, страстно увлеченный поиском таинственной земли, героический советский летчик-испытатель («За облаками – небо», «Там, за горизонтом»), индийский принц, вступивший в борьбу с колонизаторами и построивший невиданный доселе подводный корабль, – такие образы идеально подходят артисту с исполненными магнетизма глазами, умением держать мистическую паузу. Уникальные свойства упрочивали популярность, но в то же время канонизировали его личные штампы, тормозя развитие в каком-либо ином направлении. В этом контексте несколько забавно звучит реплика Хлудова, который осадил заикнувшегося о его аресте главнокомандующего: «Произойдет большой скандал: я популярен».

Дворжецкий сыграл сравнительно немного ролей, но слава его велика. Сетевые ресурсы полнятся воспоминаниями бывших восторженных девушек и юношей: когда-то они покупали фотокарточки, вырезали и подшивали интервью, по крупицам собирали малейшие сведения об актере-человеке не от мира сего. До сих пор люди помнят давние впечатления и за этот трепет бесконечно благодарны – учитывая, что десятилетия, прошедшие после безвременной кончины Владислава Вацлавовича в 1978-м, не прибавили ни горячих фактов, ни сколько-нибудь интригующих деталей. Отсмотрев все фильмы о нем, перечитав доступные, связанные с его именем мемуары, пытаешься установить некие причинно-следственные нити судьбы и – все впустую: связи не очевидны, мотивы тех или иных решений не вполне понятны.

К примеру, выясняется, что на пике славы его, не вполне устроенного в быту, приглашали в театры на Малой Бронной и Моссовета Анатолий Эфрос и Юрий Завадский. Предлагали хорошие условия, включая жилплощадь, в которой он нуждался, интенсивный график работы. Дворжецкий в обоих случаях отказывался. Казалось бы, как же так – от предложений подобного рода не отмахиваются, далеко не всякого позовут режиссеры первой величины, труппы с гордыми именами и фанатично преданными зрителями… С ходу приходят на ум два объяснения. Во-первых, Дворжецкий не имел надежной театральной выучки и мало-мальски серьезного сценического опыта. Многие работавшие с ним люди отмечали и его неуверенность в себе, например – припомнивший съемочную площадку «Бега» Владимир Наумов: «Я ему еще ничего не сказал, а он уже затревожился, что сделал что-то не то».

Второе объяснение связано с фигурой отца, которая в нашем случае невероятно значима. Вацлав Янович был личностью на редкость мощной, да попросту несгибаемой. В 19 лет, отучившись в Киевской театральной студии и поступив в политехнический институт, был арестован за участие в нелегальном студенческом кружке, освободился в 1937-м, а в 1941-м попал за решетку повторно. В общей сложности провел в лагерях 13 лет. Впоследствии стал ключевым артистом провинциальных театров – Омского, Саратовского, Горьковского, – регулярно снимался на ведущих киностудиях страны, сыграв, начиная с 1968-го, 79 ролей. На подмостках же их было 122! И в Омске, и в Горьком ходила байка: «В театре столько-то народных, столько-то заслуженных и один – настоящий». Ни дать ни взять – патриарх сцены. При этом Дворжецкий-старший не имел обыкновения сколько-нибудь поддерживать старшего сына в его сравнительно поздно обнаружившемся влечении к актерству. В конце концов в Омскую студию при ТЮЗе Владислава определила преподававшая там мама – балерина, – когда он прошел уже немалую часть жизненного пути, которая включала в себя учебу в военном училище и службу в качестве фельдшера на Курилах и Сахалине.

Создавший новую семью отец, судя по всему, никогда, ни при каких обстоятельствах сына-актера не хвалил, не поощрял, искренне полагая, что подлинный артист – лишь тот, кто служит в театре, где за типажными достоинствами не спрячешься.

Сохранились воспоминания друзей и коллег, согласно которым Владислав Вацлавович часто повторял: так и не понял, дескать, актер я или нет. Миллионы зрителей рукоплескали ему, а он фиксировал в дневнике задним числом свои самые сильные впечатления от первых съемочных дней у Алова и Наумова и сравнивал с куда менее удачным опытом последующих картин: сначала, мол, дали в пользование целую Луну, а потом отобрали. Наверное, мы вправе трактовать независимую позицию не спешившего вписаться в московскую театральную жизнь артиста как некий жест во взаимоотношениях с властным, сильным, талантливым отцом.

Все мемуаристы отмечают потрясающее хобби Дворжецкого-младшего: в свободную минуту, на съемках или на досуге, он любил вязать – свитера и кардиганы, платья и модные кофточки для знакомых актрис. Делал это ловко, качественно, увлеченно, предварительно снимая мерки и профессионально конструируя в уме модель одежды. Если самому что-то не нравилось, то мог в одночасье сложное вязание распустить. Возможно, столь нетрадиционное увлечение безукоризненного мужика сигнализирует в первую очередь о глубинной полемике с отцом и одновременно о внутренней солидарности с матерью, у которой как раз и научился «второму ремеслу». Вести себя наперекор авторитетным, программирующим ожиданиям – не всегда признак сильной личности и зрелого ума, однако в случае Владислава Дворжецкого все, похоже, обстоит именно так.

Опыт независимого существования накапливался по мелочам. Со временем это впечаталось в жест и взгляд, после чего артист – мастер утонченной, но убедительной внешней формы, а вместе с тем медиум, наш проводник в зазеркалье – наделил ими всех своих экранных героев. Его отец был заядлым кинолюбителем, оставил после себя большой фонд 16-миллиметровых пленок, где во всех подробностях запечатлен семейный быт: он сам, жена Рива Левите, их сын, знаменитый в будущем артист Евгений Дворжецкий. Владислав там тоже есть – иногда подыгрывает родителю. Тезис последнего – «Кино – это вообще ерунда» – остроумно воплощен в узкопленочном междусобойчике. Владислав Вацлавович, однако, выиграл спор о природе творчества и возможностях разных видов искусства: ролей – немного, активной работы в большом кино – всего-то восемь-девять лет, но легенда жива, а образ человека глубокого и всеобъемлющего – в нашей коллективной памяти.

Товарищ Шурик
Александр Демьяненко

Александр Сергеевич Демьяненко (1937–1999)

Он знаком практически каждому соотечественнику под экранным именем Шурик. Налицо тот случай, когда персонаж масскульта настолько основательно придуман и выполнен, что закономерно становится фольклорным, та ситуация, когда культура для широких масс лишь притворяется легкомысленной.

В довоенный период государство окультуривало гигантские социальные пласты, которые, кто бы что ни говорил, действительно дали невиданные доселе всходы, включая закрепленные конституцией права с возможностями. Взамен от народа требовалась дисциплина плюс известные физические и волевые усилия. Страна налаживала самоорганизацию, хозяйствовала, готовилась воевать.

Тракторист Клим Ярко и красный командир Василий Иванович Чапаев – из простонародья, психически и морально устойчивые, психологически прозрачные. Их задачи трудны, но всем понятны. Это люди большого полета, цельные и сильные. Великая Отечественная стала для таких временем героической реализации.

Победа обеспечила Советскому Союзу предельно высокий геополитический статус и открыла новые перспективы. Теперь этот повзрослевший колосс замышлял и осуществлял на практике один технологический прорыв за другим. Атомная энергетика, военная и мирная, грандиозное строительство производственных объектов и жилья, очевидный гуманитарный скачок, выразивший себя как в росте образовательного уровня, так и в богатстве художественной образности – все это актуализировало нового социального героя.

В 50-е молодежи еще предлагаются в качестве ориентиров обаятельные, целеустремленные, но, в общем, далекие от высших материй солдаты Иван Бровкин и Максим Перепелица, однако 60-е с их культовой антитезой «физики – лирики» потребовали уже всесторонне подкованного студента, очкарика. Шурик – это гениальный по точности ответ Леонида Гайдая, его товарищей-сценаристов Якова Костюковского и Мориса Слободского на запрос шагнувшей далеко вперед в своем цивилизационном развитии социальной общности.

«Учись, студент!» – навязывает Шурику образец циничного поведения антигерой нового типа, бывалый хулиган и тунеядец из «Операции «Ы». Теперь, когда страна превратилась в сверхдержаву и не страшится диверсантов, шпионов и прочих внешних супостатов, пришла пора ей обратить взор на себя. Совершенно иной враг явил себя во всей своей крайне неприглядной полноте. Точнее, это наш прежний (философы, вероятно, назвали бы «ветхий») человек, но в ситуации, когда актуализировались иные поведенческие стандарты, выглядит он совсем неприлично. Ему, представьте, тоже свойственны психологическая устойчивость и психическая прозрачность, но эти свойства никого в большом советском зрительном зале не радуют.

«Давай, бухти мне, как космические корабли бороздят Большой театр, а я посплю», – насмехается во многом типичный, весьма довольный социальными гарантиями простак, категорически не желающий духовно и нравственно развиваться. И Шурик вступает в бой – с косностью, агрессией, архаичной манерой поведения. Он – и материализовавшийся символ, и особо значимый маркер, и, если угодно, инструмент гуманитарно-научного анализа и синтеза.

«А, влип, очкарик! Ну, студент, готовься, скоро на тебя наденут деревянный макинтош!»… Далее главный герой воплощает идею стоицизма. Демьяненко с предельной точностью играет его терпеливую решимость выполнять свою цивилизационную миссию несмотря ни на что. «Делай, что должно, и будь, что будет» – этот девиз словно впечатан в психофизику артиста.

У него активное, собранное тело, сосредоточенное выражение лица и удивительно красивый голос – плотный, густой, выразительный, как бы заземляющий персонажа, обеспечивая ему метафизическую неуязвимость. Образ держится в основном на этом парадоксальном сочетании: внешность и манеры Иванушки-дурачка, голос, интонации – зрелого, ответственного, мудрого мужчины.

Надо полагать, в национальной мифопоэтике Шурик занимает законное место рядом с Василием Ивановичем Чапаевым. Не суть важно, что один зовется по имени-отчеству, осознает свою исходную простоту, порой намеренно важничает и эпизодически нервничает, задирая при этом голос до самого верха, а другого кличут уменьшительно-ласкательно, у него устоявшаяся система ценностей, стабильно крепкая психика и надежный голос-якорь. Про одного существует миллион первоклассных анекдотов, а второму в этом смысле предъявить нечего. Принципиально то, что Шурик совсем не боится быть смешным, ответственность для него важнее позы и хороших манер. Каждый в сей случайно подобранной паре предельно индивидуален и при этом органически связан с тем, что мы именуем «народом». Основная характеристическая, базовая категория и того, и другого – чувство долга.

Еще одно важное умение Шурика, уже намеченное сценаристами, но невероятно трудно поддающееся исполнению, – доведенная до гротеска сосредоточенность. В новелле «Наваждение» из «Операции «Ы», где он, настроившись на зубрежку, не замечает красивой девушки и совместного путешествия в ее квартиру, задана его ключевая личностная черта: не разбрасываться, не терять времени на случайные, пускай даже соблазнительные приключения, делать дело невзирая ни на что.

Демьяненко – не просто талантливый комик. Он смог упаковать в жанровую форму высокое и серьезное содержание. Недаром же супруга Гайдая Нина Гребешкова специально заметила: «Очень исполнительный актер!» Вспоминала, как старался тот в точности следовать всем указаниям постановщика. Выходит, полное совпадение персонажа и человека обеспечило кинообразу, не побоимся громкого слова, бессмертие.

Позднее Александр Сергеевич экранным Шуриком тяготился. Тотальная узнаваемость привела к тому, что диапазон амплуа сузился и серьезные потенциальные роли прошли мимо. Хотя случались и неожиданные выходы за пределы, казалось бы, раз и навсегда обозначенного круга. Скажем, выразительный образ замдиректора фотокомбината Валерия из фильма Наума Бирмана «Учитель пения» – работа высокопрофессиональная, даже изысканная.

Демьяненко играет больше, нежели частного человека, воплощает народившийся общественный тип:

– Пойду я далеко.

– В каком направлении?

– В международном.

Вновь гениально доделывает голосом то, что в эпизодической роли не прописано: «Живете тесновато, а связи у вас есть?» Тут дается специфический вариант «развития» грамотного студента: на дворе начало 70-х, надежды на самоотверженных Шуриков не вполне оправдались. Они, конечно, успели совершить много славных дел, однако постепенно их вытеснил из сознания современников и с территории ковки-плавки социального престижа такой вот хваткий, верткий Валерий, тоже очкарик и тоже грамотный, «товарищ заместитель директора».

Минули десятилетия, и вот уже страна узнала настоящую цену хватким да вертким. Снова напрашивается общественный заказ на сосредоточенного Шурика. Вдруг выясняется, что он по-настоящему универсален. Чапай, пожалуй, далеко в прошлом, ибо принадлежит эпохе бури и натиска. Зато персонаж Демьяненко, являясь, возможно, первым эмблематическим героем позднеиндустриального периода (который, было дело, прервался, но есть надежда на то, что продолжится), опять становится актуальным – в органической привязке к умной и ответственной работе в общенациональных интересах.

Этому актеру выпала редкая, слишком редкая удача: стать эмблемой времени, олицетворением большой социальной задачи. Штирлиц Тихонова, Чапаев Бабочкина, Шурик Демьяненко – наверное, других столь же популярных героев сугубо кинематографического происхождения в культуре нашего двадцатого столетия нет.

Хороши и прочие фильмы с его участием. Всегда нам будут памятны храбрый юноша Митя из «Ветра», младший лейтенант Ивлев из «Мира входящему», порывистый Дима Горин с его специфической карьерой, не вернувшийся с фронта герой пронзительной ленты «Мой добрый папа», Шестаков из «Зеленого фургона» и, конечно, десятки блистательных озвучаний в добротных отечественных и зарубежных картинах.

Человек, неизменно пробуждающий светлые чувства, провоцирующий на радостное соучастие в экранных событиях, символ советского кинематографа, звезда первой величины, – он очень смешной, но не клоун, рассеянный студент, но не двоечник, типичный очкарик, но не зануда, а в целом – наше общее достояние.