Текст книги "Стоп-кадр. Легенды советского кино"

На взрывной волне
Лев Дуров

Лев Константинович Дуров (1931–2015)

Несмотря на внешнюю простоватость, этот артист невероятно загадочен и парадоксален. Всякий любитель кино с ходу припомнит десяток-другой картин с участием Льва Дурова плюс три-четыре некогда озвученные им в интервью авторские байки, однако подлинный масштаб его свершений массовому зрителю неизвестен.

Внимательно вглядываясь в его фигуру, больше всего поражаешься зримому расхождению между разухабистой, в чем-то даже «расхристанной» манерой общения во время интервью или творческих встреч и удивительно концентрированным, выверенным до мелочей стилем игры в кадре либо на сцене. Когда он травил байки, безбожно повторяясь в десятый или двадцатый раз, создавалось странное впечатление, казалось, что Дуров ставил защитный экран, чтобы ни в коем случае не допустить случайных людей на заповедную территорию души.

В том, что касается заветных вещей, предметов или дорогих ему людей, он был чрезвычайно последователен, моментально преображался, едва разговор заходил о любимом постановщике: «Эфрос был гениален. Пушкин в режиссуре! Я же работаю со многими режиссерами, и никто вот этого психологического разбора – театральной первоосновы, – никто не понимает. Таких режиссеров сейчас нет. Поверьте мне. Я чуть-чуть этим владею, но не так, как учитель».

То, что Лев Дуров «этим владел», видно даже в самых непродолжительных и, на первый взгляд, легковесных киноролях. Там всегда есть четкое понимание сути персонажа, мастерская раскладка внутренних движений по времени действия и, наконец, выдающееся умение те самые потаенные движения визуализировать.

В нашем кино было несколько поистине гениальных мастеров эпизода, но по большей части они эксплуатировали однажды найденную, идеально приспособленную к их психофизике маску. Это тоже здорово, и подобному инструментарию сопутствует, как правило, большое мастерство. Однако Дуров иной, он – актер перевоплощения и психологических тонкостей, поэтому даже «короткие» его роли на деле объемны, предельно проработаны и оттого полны нюансов. И хотя Эфрос являлся прямым учеником Марии Кнебель (которая, в свою очередь, была прямой ученицей Михаила Чехова и Николая Демидова, официально признанного Станиславским в качестве знатока и преподавателя его системы), у Льва Дурова явственно прослеживаются и внесистемные элементы, точнее – особенности других систем, например, Бертольда Брехта. Сыгравший почти две сотни ролей в кино и много десятков в театре, Лев Константинович всегда был разным. Он редко отказывался от предложений, в отдельные годы выходило по пять-шесть картин с его участием, и это – при регулярной загруженности в театре!

Дуров был одним из немногих смелых артистов, которые азартно рисковали «играть все», невзирая на, казалось бы, резко ограничивающие диапазон внешние данные.

Как при столь огромном количестве можно было добиваться максимального качества? Ответ артиста таков: «Я никогда не халтурил и никогда не проваливался. Провалов не было! Дежурных ролей, да, было много, но халтуры не было: я бы сам себя постеснялся». Актеры новой формации применяли метод «отчуждения»: полемизировавший со школой Станиславского Брехт допускал перевоплощение в репетиционный период, но потом, на экране или сцене, исполнителю предписывалось оценить те или иные заблуждения персонажа уже «от своего лица». Если круг героев широк и все они отличаются друг от друга, то актер выходит на контакт со зрителем «от себя». Он появляется со «своим лицом» даже в какой-нибудь исторической картине и при этом никому не пытается внушить, что «лицо» принадлежит не ему, а персонажу, как это было, скажем, с капитаном де Тревилем из «Трех мушкетеров» в исполнении Льва Дурова. Другой пример, мало кому известный, – главная роль в пролежавшем на полке с 1967-го по 1989-й фильме «Житие и вознесение Юрася Братчика». В этой снятой на «Беларусьфильме» ленте Лев Константинович сыграл нищего артиста-сатирика XVI века, коему довелось сначала воплотиться в образе Иисуса Христа в религиозном действе, а потом – подчиняясь внутреннему заказу неграмотных и доверчивых народных масс – психологически с Ним отождествиться.

Актеру блестяще удавались роли «иностранцев», как поданных реалистически, так и гротескных. Многие зрители с благодарностью вспоминают выразительного Рафинада (шофера и телохранителя губернатора Старка) из экранизации романа Роберта Уоррена «Вся королевская рать», ничтожного нацистского сексота Клауса из «Семнадцати мгновений весны», Счастливчика Чарли из картины «Вооружен и очень опасен», снятой по мотивам романа Брета Гарта, директора цирка Стефенсена из мюзикла «Пеппи Длинныйчулок», гробовщика из «Человека с бульвара Капуцинов», мэтра Бернуйе из сериала «Графиня де Монсоро», – Лев Дуров очень убедительно сыграл всех этих иноземцев, причем наперекор собственным типажным данным «укорененного в отечественном быту простака». Запредельный уровень актерской техники был достигнут благодаря и образцовой выучке (в Школе-студии МХАТ и у Эфроса), и непрерывной внутренней работе самого артиста.

О его потрясающей неутомимости следует упомянуть отдельно. «Было ощущение, что он никогда не спит, он всегда был на такой взрывной волне! – свидетельствует друживший с ним более полувека Леонид Каневский. – На сцене именно с ним мы всегда работали очень контактно, и от него шла такая невероятная энергия, а это провоцировало тебя на ответный энергетический посыл».

«Я никогда не хочу спать и никогда не хочу есть», – говорил Дуров. В молодости он занимался спортом, чередуя конный спорт, футбол и бокс. Видимо, еще и по этой причине его работоспособность была фантастической. Помимо исполнения ролей в театре и кино, Лев Константинович многократно выступал в качестве режиссера или ассистента в команде Анатолия Эфроса, сам выступал в качестве театрального постановщика. А еще записывался в радиоспектаклях, например, сыграл в 1965-м роль штурмана Мак-Джинниса в поставленной Андреем Тарковским пьесе «Полный поворот кругом» по Фолкнеру.

Участвуя в телеспектаклях, среди которых есть такие легендарные, как «Всего несколько слов в честь господина де Мольера» (1973) или «Тайна Эдвина Друда» (1980), озвучивал зарубежные фильмы и множество мультиков, обессмертив свой голос участием в сериале Владимира Попова о деревне Простоквашино (Шарик), а также в «Приключениях Васи Куролесова» (Рашпиль) того же мультипликатора. В двух десятках замечательных документальных картин об актерах выступил ярко, умно и доброжелательно. Издал книги «Грешные записки», «Странные мы люди», «Байки из Закулисья».

«Отказываться от предложений?! – взвивался артист. – Но ведь никогда не знаешь, где твой шанс!»

«Самое главное, – делился он профессиональным секретом, – нигде не дать слабину. Когда ты вернулся в театр со съемки, никто не должен знать, что ты прямиком со съемки и что ты устал. Вот это нельзя! И когда ты, наоборот, трудно летишь на съемку – едва прилетел, будь готов на 100 процентов. Ахи-вздохи, дескать, я сейчас прилягу, отдохну, а потом мы поснимаем, – просто невозможны… Я ненавижу нытье. Когда актеры жалуются на судьбу, на «незаслуженную» невостребованность. Есть такие негласные профессиональные контракты, допустим, работа летчика-испытателя или космонавта предусматривает «гибель». А в наши негласные контракты вписан другой параграф: «Забвение». И – не ной!»

Дуров был по-хорошему «старомоден», порицал, к примеру, однополую любовь как покушение на Божий завет рожать детей и продолжать род человеческий, категорически не принимал «чернуху», включая популярный в интеллигентском кругу фильм «Груз 200». Еще в детстве, проведенном в криминально неблагополучном тогда районе Москвы, Лев твердо усвоил кодекс мужского поведения и с тех пор, не раздумывая, бросался на помощь тем, кого обижали или третировали. «Я всегда подниму на улице валяющегося пьяного, не боясь, что испачкаю дурацкую кофту или дубленку, – откровенничал Лев Константинович. – А почему? Потому что я же достоверно не знаю его судьбу! Что там у него, какие этому всему предшествовали события и драмы…»

Он одинаково гордился и своим уникальным родовым древом, и довольно типичной, в общем-то, послевоенной юностью. Коммуналка на 12 семей, где Лева жил с родителями, иронично звалась «Лефортовским дворцом». Его первый официально зафиксированный предок, полковник Афанасий Дуров, являлся участником легендарного Колыванского похода 1540 года. Прославленная кавалерист-девица (Надежда Дурова), знаменитый дрессировщик (Владимир Дуров), не менее известный клоун (Анатолий Дуров) и другие исторические персоны с той же фамилией, что и у него, вызывали у Льва Константиновича особенный интерес. Про свои родственные связи с этими людьми актер всегда рассказывал с видимым удовольствием.

«Смесь дорогих духов и зверья, одна из последних аристократок», – смеясь и в то же время восхищаясь, характеризовал он дрессировщицу Наталью Дурову. Похоже, совсем не случайно один английский театровед, посмотревший «Женитьбу» в постановке Эфроса, где Лев Дуров сыграл Жевакина, назвал его «трагическим клоуном» – гены давали о себе знать. «Я по своим данным не могу претендовать на роль Гамлета, зато могу так сыграть могильщика, что на Гамлета временно перестанут обращать внимание!» – не без оснований заявлял актер о своих возможностях. Ему вторит Леонид Каневский: «После всех наших громких спектаклей театральная Москва восхищенно говорила про Дурова. И даже о его эпизодических ролях. Про того, кто исполнял главную роль, и – непременно про Дурова!»

Своей лучшей театральной работой он называл образ Снегирева в поставленном Эфросом на Малой Бронной спектакле «Брат Алеша» по Достоевскому. Кроме этого, остаются в памяти театралов и восторженных рецензиях «Три сестры», «Ромео и Джульетта», «Дон Жуан» и «Отелло» с его участием, а также постановки того же режиссера в Театре имени Ленинского комсомола. «Самым выразительным артистом режиссуры Эфроса был, конечно, Дуров», – говорит о совместном творчестве двух гениев Иосиф Райхельгауз. А ведь впервые эти двое встретились еще в Центральном детском театре второй половины 1950-х, где, помимо создания психологически насыщенных образов, актеру приходилось вживаться в образы Молодого Огурца, Репья, Пуделя Артемона и даже Говорящей Тучки, выполнявшей политический заказ Никиты Хрущева со словами «Полечу теперь опять кукурузу поливать».

Он был мастером розыгрышей, человеком редчайшего оптимизма. В детстве Лева много дрался на кулаках и менял из-за своего поведения одну среднюю школу на другую, третью, четвертую… Его отец, начальник «Союзвзрывпрома», слава Богу, относился к неспокойному ребенку с пониманием и терпением и даже как-то раз в сердцах порекомендовал взбешенному директору: «Он достоин, чтобы его исключили? Так исключайте!» Наверное, эти качества родителя помогли воспитать сына как человека ответственного и тоже терпеливого. Невысокий Дуров в молодости завоевал сердце самой красивой своей однокурсницы, красавицы из красавиц Ирины Кириченко, с которой прожил в счастливом браке 57 лет. «Я выиграл соревнование со всеми, кто лип к ней… Если в браке вам интересно собеседовать друг с другом, – жизнь продолжается. Если неинтересно – бегите», – делился секретами удачного матримониального союза Лев Константинович.

Про него и его образы можно говорить бесконечно. За годы сверхинтенсивной работы у актера были выявлены 24 перелома, в том числе два – в области позвоночника. О талантах Дурова Валентин Гафт сочинил эпиграмму: «Актер, рассказчик, режиссер, но это Леву не колышет, он стал писать с недавних пор, наврет, поверит и запишет…»

Но главное его умение состояло, пожалуй, в том, чтобы схватить и артистично выразить суть того времени, которое его творчески питало. Главным подтверждением этому стали гениальные кинороли из жизни современников, вызывающие одновременно восхищение и радостную улыбку: шофер инкассаторской машины в «Стариках-разбойниках», сержант милиции в «Большой перемене», официант в «Калине красной», Петр Васильевич в «Странных взрослых», дедушка в картине «По семейным обстоятельствам», Павел Пинигин в «Прощании», Павел Платонов в «Успехе», летчик-космонавт в «Сироте казанской», Яков в фильме «Не послать ли нам гонца?», Григорий Петрович в ленте «Луной был полон сад».

Этот прекрасный человек невысокого роста оставил после себя множество образцов высочайшей культуры, воодушевляющих примеров актерского и человеческого поведения.

Натура против богемы
Евгений Евстигнеев

Евгений Александрович Евстигнеев (1926–1992)

По рассказам Михаила Козакова, на вступительных в школу-студию МХАТ Евгений Евстигнеев – в немодном пиджаке с чуть приподнятыми плечами – читал из шекспировского «Юлия Цезаря» монолог Антония: «А Брут – достопочтенный человек…» «Мы замерли, – вспоминал Козаков, – не абитуриент пришел, но Мастер!» Здесь не только дань видному за версту огромному таланту. Евстигнеев сдавал тот экзамен, уже отучившись в Горьковском театральном училище. Более того, три года прослужил актером провинциального драмтеатра. Это был артист с опытом, профессионал.

Предшествовала этому событию счастливая для всех случайность: одного сильно пьющего выпускника школы-студии МХАТ ректор Вениамин Радомысленский лично отвез «на перевоспитание» во Владимир. И вот там-то увидал Евстигнеева, которому, правда, не хватало высшего театрального образования. Зачислили сразу на второй курс, в мастерскую Павла Массальского. Новоиспеченному студенту было уже 28 лет от роду.

Еще до театрального училища Евгений Александрович довольно долго вел, как было принято говорить, полноценную трудовую жизнь. В 1941-м пошел работать электромонтером, проучился год в дизелестроительном техникуме, после смерти отчима четыре года оттрубил слесарем на заводе «Красная Этна», где, кстати, приобщился к самодеятельности и джазу.

Козаков отмечал еще и такое: «У нас был очень дружный курс, и однажды все вместе встречали Новый год у меня дома. Еще был жив папа, писатель Михаил Эммануилович Козаков, и он присутствовал на наших увеселениях. Мы застелили чуть ли не газетами стол, купили водки, пива, и Женя запел. Запел, потом что-то рассказывал. Папа, а он был тогда пожилой, умудренный человек, многоопытный, сказал, когда компания ушла: «Мишка, запомни, вот этот Женя – не то чтобы просто лучший из вас всех, гений по таланту, это… невероятный парень!»

Невероятный парень очень быстро прославился, стал живой легендой. Ведущий артист едва народившегося «Современника» в спектакле «Голый король» блистает настолько ярко, что превращается в культовую фигуру. Участие в удачных кинопостановках упрочивает положение. Первая главная роль – директор судостроительного завода в фильме по сценарию Григория Поженяна «Никогда». Режиссеры пока что ценят прежде всего фактуру: неброскую внешность мужчины неопределенного возраста, легко сочетаемую с типовыми производственными и бытовыми интерьерами. Что называется, массовый человек…

Постепенно выясняется: Евстигнеев устроен совершенно по-особенному. Какой-то он несогласный с массою, принципиально отдельный. Причем не по идеологическим причинам, а из-за наличия опять-таки отдельного темперамента. У него много хитрых приспособлений, актерских приемчиков. Он часто строит роль исходя из внешних обстоятельств существования героя. Заостряет походку, придумывает жест, ухмылку, гримасу, внезапно их предъявляет, а потом тиражирует в процессе развертывания сюжета. Использует как своего рода ритмическую отбивку. Недаром Евгений Александрович еще до учебы в Горьком играл в джаз-банде на ударных инструментах.

«Психологическая школа» МХАТа дополнилась оригинальным гротеском, умением стремительно переключиться с одного регистра на другой. Кажется, ему скучно накапливать микродетали, медленно, но верно наращивать внутренний объем персонажа. Он способен, конечно, аккумулировать, умеет, но… Зачем-то ломает внезапно рисунок роли: р-раз, и перед нами иная модальность.

Итак, фактура бытовая, приземленная, где-то даже бюрократическая. Зато психика взрывная, эксцентричная, непредсказуемая. На этом противоречии Евстигнеев зачастую основывает художественный образ.

Борис Плотников, партнер по «Собачьему сердцу», очень интересно подметил: «Я-то думал, что он победитель в жизни, но нет, у него, оказывается, было много разных проблем, через которые вынужден был все время перешагивать. К жизни у него было такое отношение: как бы ее переделать…»

Постепенно режиссеры начинают замечать эту глубинную протестную сущность внешне заурядного человека. Одна за другой следуют роли людей «не на своем месте»: жуликов, провокаторов, ловкачей и просто «оригиналов».

Начальник пионерлагеря Дынин из «Добро пожаловать…», режиссер народного театра из «Берегись автомобиля», подпольный миллионер Александр Иванович Корейко из «Золотого теленка», Корзухин из «Бега», хромой из «Невероятных приключений итальянцев в России», расхититель мануфактуры Валентин Валентинович Навроцкий из «Последнего лета детства» – эти по-настоящему знаменитые евстигнеевские роли глубоко индивидуальны, но все они вырастают из одной-единственной базовой черты его натуры.

Супруга Евстигнеева Галина Волчек заметила много лет спустя после их расставания: Евгений Александрович очень сильно отличался от окружавшей его актерской братии. Что это было?

Возможно, дело в том, что он – из очень простой, рабоче-крестьянской семьи. Детство прошло в поселке имени Володарского. Мать – фрезеровщица, рано умерший отец – металлург. Некоторую избыточную простоту Евстигнеева в бытовом обхождении отмечают многие мемуаристы.

Он – разночинец, оказавшийся в очень продвинутой, тщеславной и сориентированной на интеллектуальную конкуренцию среде. При этом много пожил и многое повидал. И самое главное, у него невероятно развитая натура. Не «ум» в смысле всеядной начитанности, а именно «натура», величина психофизического объема. И бесконечно умное тело. Ритм, пластика, изобретательность в подаче голоса либо мимики – все это евстигнеевское сверхсознание.

Потому-то его мошенники, плуты и приспособленцы настолько психологически достоверны и… чертовски обаятельны. Он в какой-то мере выражает в них самого себя – одаренного взрослого мужчину, которому приходится выживать, морально и психологически выкручиваться в среде претенциозной богемы.

Как мягко, с каким снисходительным сочувствием играет Евстигнеев одного из подобных представителей в неувядающей картине Алексея Коренева «По семейным обстоятельствам». Не судит показательно, а, напротив, виртуозно оправдывает этого наглухо раздавленного властной мамой художника-подкаблучника.

Любопытство – его ключевая черта. Психотип Евстигнеева не наступательный. Внутри себя он все время что-то варит, однако не доводит дело до приготовления каких-то концептов, однозначных выводов, обвинений. Его задача – не суждения, не аналитика, но исследование.

Любопытствующий «провокатор» – вот, пожалуй, его основное амплуа и в то же время кредо. Футбольный тренер из «Берегись автомобиля», заделавшийся театральным постановщиком, – самозванец? Безусловно. Подлец? Ни в коем случае. Евстигнеев отдает ему частичку себя. Или даже почти совпадает с ним в целом. Наставник футболистов, замахнувшийся на Уильяма нашего, понимаете, Шекспира, не будучи допущенным к этому культурным сообществом, – это же вызов. И характер, близкий самому артисту.

В 60-е был невероятно популярен психотип «физик», то есть человек, осуществляющий важную с точки зрения общества и официоза исследовательскую деятельность. Такой индивид облечен полномочиями, у него в кармане диплом, а в голове миллион предрассудков, пардон, стандартных схем мышления.

А что демонстрирует Евстигнеев? Неявный, но мощный и выразительный протест против официоза, стандарта, диплома, против «обязательного». Это ни в коем случае не диссидентство. Оно для него – мелкая вода. Дело куда серьезнее: тут – абсолютная самодостаточность.

Его большое открытие заключается в следующем: в эпоху, когда котировались, «хорошо продавались» героизм, доброта, ум, обаяние, Евстигнеев обращает всеобщее внимание на страстный, слишком человеческий интерес к жизни. У его персонажа всегда горят глаза.

Каков, например, Валентин Петрович Воробьев из рязановских «Стариков-разбойников»! Неуемный в своей изобретательности пенсионер, не желающий сдаваться рутине, безделью и безмыслию. Страстный искатель приключений, конкистадор городской толчеи.

Эпизод, где Воробьеву приходит в голову поменять модальность торжественного события (проводов на пенсию) на нечто прямо противоположное, блистателен. Рязанов избегает крупных евстигнеевских планов, однако на средних и общих актер умудряется – за счет одной выразительной пластики тела и лица – зарядить кадр духом здорового сумасшествия. Под занавес эпизода он выдает каскад пластических шуток, доводящий публику до исступления, абсурд – до уровня высокой притчи.

Попробовать невозможное, перевернуть разрешенное с ног на голову – его метод. При этом никому не должно быть больно, Евстигнеев принципиально не злой. Любопытствует не как Дон Кихот, зачастую прибегающий к психологическому и физическому насилию, а как человек нового времени, представитель масс.

Мы всегда, во всякой роли, его любим, понимаем. Между нами никакой дистанции. Но и уважаем: он артистичнее и ловчее каждого из нас. Причем настолько, что захватывает дух!

Евстигнеев сильно обогатил наши представления о человеке, по сути, проделал социокультурную работу огромной важности. Он не просто «характерный артист», не только лишь «гений гротеска», но чрезвычайно подходящ и для лицедейства, ибо умеет показать «бессознательное». Знает, что человек не сводится к умным словечкам и высоким материям, что тот важен за пределами своих мыслей, собственных зачастую избыточных или вовсе ошибочных суждений.

Артист генерирует экзистенциальную страсть. Становится ясно, почему его персонажи всегда «не на своем месте». Личность не сводима к профессии, статусу, званию, зарплате. Даже к «моральному авторитету». Нет на Земле места, которое было бы для человека «на все сто» подходящим. Вот почему так идет ему роль горьковского Сатина, сыгранная в «Современнике» еще в 60-е: «Чело-век! Это – великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!»