Текст книги "Против течения. Том 1"

– Послушай, брат, – сказал Синица одному разбойнику после выпивки вина, отчего язык у него развязался, – мне вот что невдомек, как это семьдесят человек не могут справиться с двадцатью, а даром отдают свое добро…

– Ах ты голова! – отвечал разбойник. – Кто семьдесят-то? Одно – это хозяева, приказчики да кормчие, а лямочники-то не в счет. Разве они станут драться, им-то что: добро не их, да и хозяева-то их гонют как лошадей да морят на одном хлебе: за что они будут вступаться-то!

– Когда бы они кормили хорошо своих рабочих, тогда бы те вступились, – сказал Косуля. – Вот, к примеру, теперь я сыт и пьян от своего хозяина, – так разве я дам его в обиду?

– Молодец, – похвалил атаман. – А ты, Усманка, ничего не слыхал о Вакуле?

– Ничего, – отвечал Усманка, пережевывая кусок говядины.

– О Вакуле? Да его при нас схватили в Самаре, – сказал Синица.

– Ну!

– Право. «Слово и дело» закричал кто-то, мы утекли, а его схватили.

– Ну, пропадет Вакула, – сказал один из разбойников.

Атаман задумался.

– Пропасть-то не пропадет, – сказал он, – не такой он парень, чтобы пропасть, а круто ему придется в лапах губного. Надо бы его выручить, да не знаю как.

– Послать разве кого?

– А как посланный-то попадется?

– У меня в Самаре есть знакомец, – сказал молодой разбойник, черные курчавые волосы которого и тип лица заставляли предполагать в нем иерусалимского дворянина. – Коли бы побольше денег дать, я бы мог его выручить.

– За деньгами дело не станет, – отвечал атаман, – да ведь ты и деньги-то украдешь, и Вакулу-то не выручишь!

Разбойники захохотали. Иерусалимский дворянин замолчал.

– Вот как у нас велось исстари, – сказал старый седой Осетр. – Коли кто послан атаманом или кругом да попадется, – иди его выручать; а коли кто своей охотой куда пошел да попался, так вырывайся как знаешь.

– Я не давал Вакуле никакого поручения, он сам за своим делом пошел в Самару, – отвечал атаман.

– Стало быть, и посылать выручку не след, не так ли, детки? – прибавил Осетр, обращаясь ко всему кругу.

– Верно, дедушка, – отвечали разбойники.

– А что-то мало сегодня привезли добра, – заметила Дуняша.

– Ишь, ненасытная, тебе все мало, – засмеялся атаман.

– Знамо мало, – продолжала Дуняшка, – вот кабы на Павловку идти, так там в одну ночь можно бы забрать столько добра, сколько здесь в месяц не наберешь.

– Ишь, ей больно охота Шихобалиху-то придушить, – засмеялся Осетр.

– Поспеем и в Павловку, – сказал атаман, – вот что скажут разведчики: если все тихо, можно на днях и на Павловку грянуть, только после-то уж придется бежать отсюда куда подальше.

– Не знаю, когда мы соберемся в Павловку, – с сердцем сказала Дуняша.

Стал накрапывать дождь и грозился перейти в ливень. Поужинав, разбойники помолились Богу и ушли в пещеру. Пещера была довольно обширна. Вход в нее был из ямы, поросшей густым кустарником и высокой травой. Из этой пещеры, через довольно узкий коридор, был ход в другую пещеру, поменьше первой. В первой помещались на ночь в ненастную пору разбойники; во второй хранилось награбленное добро. И чего тут только не было: и оружие, и церковная утварь, и парчовые поповские ризы, и хламиды еврейские, и шелковые ткани, и дорогие меха, и табак, это зелье сатанинское, употребляемое разбойниками, и мука, и соленая говядина. Не просто живут Еремеев и Осетр с своими молодцами в Жигулевских горах: у них и мушкеты есть, десятка полтора наберется, а топор и кистень, почитай, у всякого. У кого ничего нет, с пустыми руками придет, тому атаман дает какое-нибудь оружие. Для забавы у жигулевских молодцов есть водка и бабы. Водку они промышляют на стругах, которые идут по Волге вниз по течению на веслах или вверх против течения на лямках бедных бурлаков. Баб промышляют в соседних деревнях и селах охотой и неохотой; но чаще охотой: разгульным женщинам нравится веселая вольная жизнь жигулевских обитателей, и они уходят к ним добровольно. Здесь живет, как мы видели, Дуняша, любовница атамана, бывшая сенная девушка боярыни Шихобаловой, бежавшая от своей боярыни после того, как боярыня высекла ее розгами среди двора, перед глазами всей дворни, на страх прочим сенным девушкам и всему холопству. Живет также Анфиска, любовница есаула, бежавшая из одного черносошного села от лихого мужа. Весело живут бабы в Жигулях: пьют водку, поют песни, ничего не делают, только охраняют награбленное добро да рядятся в богатые шелковые и парчовые наряды. Особенно летом им раздолье: тепло и хорошо, – во всякой пещере есть приют. Зимой не так хорошо: надо искать убежища, в лесу холодно; надо идти в хутор или в умет, заплатить деньгами или добром хозяину и жить без дела до весны. Впрочем, некоторые живут в Жигулях и зиму. Пристроют к пещере дверь, устроют печи и живут, зимуют тут; но это не легко, надо посылать за провизией иногда очень далеко, а как пойдет метель, то и посланный-то заплутается в горах или где-нибудь попадется, а тут сиди без хлеба.

Рано поднялись на другой день разбойники, выпили по чарке водки и стали завтракать по-вчерашнему, на берегу. К завтраку возвратились посланные вверх разведчики и принесли недобрые вести. Атаман тотчас собрал круг.

– Известно стало, – говорил он товарищам, – что собирается рать из Симбирска, которая поплывет вниз и будет искать нашего брата в горах и затонах: нам здесь несдобровать. Ниже Волга еще шире, берега еще пустыннее; поплывем туда, а может быть, и доберемся до Хвалынского моря и повстречаем там Степана Тимофеевича: он должен ныне к осени из персидской земли воротиться.

– Как же мы проберемся мимо Самары? – насторожился Синица. – Там, говорят, разъезд ходит.

– Проберемся ночью, правее; да что долго думать, сегодня же в путь, – говорил атаман.

– Сегодня, сегодня! – кричали разбойники. – Не попадаться же в лапы к губному.

– Ну, Дуняшка, сегодня идем, собирайся, – сказал Еремеев, входя в пещеру, где на постели лежала только что проснувшаяся девушка.

– Куда, в Павловку? – радостно вскрикнула она, вскакивая с постели в одной рубашке и хватаясь за свое платье.

– Ну тебя с Павловкой-то, идем к Саратову, а потом к Астрахани.

– А когда же Шихобалиху-то давить? – спросила девушка, опуская руки.

– До Шихобалихи ли твоей теперь, когда из Симбирска сыск идет да Степана Тимофеевича ждут в Астрахань.

Дуняша надула губы.

– Еще хотел Шихобалиху удавить, – говорила она, – а сам бежит; а я-то, дура, поверила и ждала не дождалась этого дня… – Она злобно сверкнула глазами. Но атаман уже не слушал ее и ушел давать последние распоряжения.

– Не отомщу я, видно, своей Шихобалихе, – говорила Дуняша, собираясь и укладывая в тюки свое добро. – А уж как бы хотелось всю бы на кусочки ее разрезать, как она сама меня тиранила. Сколько раз секла, а в последний-то раз и вспомнить страшно, ух! Ну, что мне в этом… – И девушка толкнула тюк с нарядами ногой. – Мне не это нужно, – продолжала она, – я и связалась-то с ним затем, чтобы он Шихобалиху удавил. Зимой говорил: все до лета, а вот и лето прошло, а он бежит. Да нет, я не поеду, чего мне делать в Астрахани. Парфен Еремеич, – крикнула она.

– Чего еще тебе надо? – сказал атаман, показываясь у входа.

– Милый мой, – Дуняша бросилась к нему на шею, – заедем в Павловку по дороге, а?

– Дура, чего еще выдумала, буду я для твоей Шихобалихи головы своих молодцов терять. Тоже деревня не маленькая, не сдадутся сразу.

– Сдадутся, милый, сдадутся все холопы, согласники будут, только поедем!

– Пустяки.

– Ну, так я не поеду с тобой.

– Что? – крикнул атаман. – Ни слова больше: едем, а не то Волга-то близко. – И атаман грозно сверкнул глазами.

Дуняша смолкла.

V

Митяй тем временем приехал домой, в село Артамоновку.

Село Артамоновка была вотчина боярина Сергея Федоровича Артамонова. Вотчина эта была пожалована царем Михаилом Федоровичем отцу боярина за его походы на Литву и на крымцев. Дед боярина хотя и заседал в думе, но особенно ничем не прославился. Отец же его, боярин Федор Артамонов, служил при дворе Михаила Федоровича и неоднократно бывал в походах, был даже посылаем к польскому королю с приговорами и умер в одном украинском городе, куда был послан на воеводство. Сына своего, Сергея, боярин также представил ко двору; но Сергей Федорович не выслужился до крупных чинов и скоро вышел в отставку, получив, впрочем, чин стольника, о чем похлопотал один из бояр, имевших силу при дворе, приятель и кум его отца. Боярин Федор не заглянул в пожалованную ему на Волге вотчину. Сам Сергей Федорович, по выходе в отставку, приехал жить в новую вотчину, где крестьяне встретили с хлебом и солью своего нового боярина. У боярина была еще родовая вотчина на Украине; но украинская вотчина не могла дать спокойного пристанища: беспрерывные войны с Литвой, набеги крымцев и разбой вольницы не давали покоя, потому боярин решился поселиться навсегда на берегах Волги. Конечно, и здесь могли беспокоить боярина жигулевские разбойники; но они не смели нападать на усадьбу боярина, у которого в селе было до двухсот дворов крестьян и много дворни. И благодаря Богу во все двадцать лет проживания боярина в Артамоновке нападений – ни на усадьбу, ни на село – со стороны жигулевской вольницы не было.

Большинство артамоновских крестьян были пожалованы отцу боярина; но были и переведенцы из украинской вотчины. Кроме этого села у боярина была еще небольшая вотчина, верстах в восьми от Артамоновки, известная под названием Артамоновских выселок.

Село раскинулось на возвышенности, с которой видна была Волга, но строители, как видно, мало заботились о прелестных видах, и село, повернувшись задами к Волге, растянулось вдоль небольшой речки. По хозяйственному расчету строителей, оказалось выгоднее устроить село так, а не иначе: ближе было брать воду и поить скот в маленькой речке, чем спускаться к Волге и потом еще идти песчаным берегом, затопляемым полою водой. В селе было две улицы: одна, большая, шла по берегу небольшой речки, другая называлась Волжская, потому что шла параллельно по берегу Волги; но не лицом к красавице реке, а задами. Среди села, на небольшой, поросшей травою площадке, возвышалась церковь. Церковь небольшая, деревянная, выкрашенная желтой охрой, выстроена была боярином Сергеем Федоровичем, человеком религиозным. Но церковь долгое время стояла заперта, так как боярин повздорил с архиереем о попе. Присланный в Артамоновку поп был малограмотный и любил выпить; боярин прогнал его и просил архиерея выслать ему другого; но вновь присланный поп оказался хуже первого. Он читал чуть не по складам, пил водку и вдобавок часто дрался с дьячками и холопами боярина. Раз вечером он разодрался с дворовыми холопами на дворе боярина, недалеко от боярских хором. Поднявшийся крик перепугал боярскую семью. Тогда Сергей Федорович велел привести к себе вздорного попа и, отвесив ему по спине удара три палкой из своих рук, приказал холопам немедля выгнать его из села, что и было тотчас исполнено, несмотря на темную ночь. После того боярин писал архиерею, чтобы он выслал ему попа, «грамотного, который бы книги мог читать как следует, и учить народ слову Божию, и чтобы за ним ни пьянства, ни буянства, ни других художеств не было». На это архиерей отвечал, что на него, столичного московского боярина, не угодишь, и года два не давал попа, почему церковь стояла заперта, а требы исправлял самарский поп, приезжая за тридцать пять верст. Наконец боярин написал просьбу в Москву, и в Артамоновку был прислан новый поп, отец Григорий, бывший прежде певчим в хоре патриарха. Грамоту он знал порядочно и умел даже писать; водку хотя и пивал, но в пьяном виде буйств никаких не делал и, напившись, спал у себя дома. Боярин полюбил отца Григория за его грамотность и скромный нрав, поручил ему учить детей и выстроил для него, неподалеку от церкви, две новые избы.

Хоромы самого боярина стояли поодаль от крестьянских изб; они были окружены избами, в которых жили дворовые люди. Не очень красиво были выстроены хоромы боярина, но за красотой постройки в то время не гнались, повторяя пословицу: «Не красна изба углами, красна пирогами». И дом боярина вполне оправдывал эту пословицу: и в будни и в праздник приезжий гость находил в них радушный прием и сытное угощение. Дом боярина считался в округе самым большим. Он, как говорится, был неловко скроен, да крепко сшит. Передние ворота были исполинских размеров и по своей тяжести смахивали на крепостные; столбы дубовые, обхвата в два толщиною, каждая петля полотен весила по пуду, доски на полотнах ворот были в вершок толщины. Подъезд крыльца также не отличался красотой и симметрией, но он был устроен из толстого соснового леса, привезенного с верховьев Волги. Из соснового же леса были выстроены и самые хоромы. Дом был крыт тесом, чем резко отличался от всех построек двора, крытых соломой.

Внутри дом был устроен и убран на манер столичного. Гость входил в большую переднюю, где постоянно находились человека два или три холопов-прислужников. Из передней большая дверь вела в проходную палату, из которой было трое дверей: одни вели в большую гостиную, или золотую палату. Двери эти были громадных размеров, но они отворялись только в особенно торжественных случаях, при приеме гостей, для прислуги же было сделано в этих дверях что-то вроде калитки, через которую и проходили запросто в большую палату. Другая дверь вела в столовую палату, соединенную с большой палатой тоже громадною дверью с подобной же калиткой. Третья дверь вела в деловую избу боярина, где боярин принимал гостей запросто и куда приходили к нему с докладом дворецкий и старосты его вотчин, для которых была устроена небольшая дверь в прихожую, чтобы старосты не марали полов в проходной палате. Дальше был терем боярыни, за ним опочивальня и наконец сени, или девичья, где помещались прислуживающие боярыне сенные девушки. Из этих сеней вела лестница во второй этаж, где были устроены еще две большие комнаты – терем боярышень и девичий терем. В последнем занимались работой сенные девушки, а по праздникам и во время приезда гостей боярышень в этом же тереме устраивались игры.

Большая гостиная палата была убрана с особенной тщательностью: полы устланы коврами, в переднем углу блистали в резных киотах иконы в серебряных ризах. Широкие лавки обиты тюфяками, крытыми кармазинным[18]18
  Кармазинный – ярко-алого, багряного цвета.


[Закрыть] сукном с золотыми кистями. Стулья с такими же подушками. Резные столы покрыты разноцветными скатертями. Стены палаты были обшиты тесом с резьбой. У потолка шли также резные карнизы. Косяки окон украшены резьбой из орехового дерева. В углу помещалась большая печь, вся из изразца, с яркими узорами. Прочие палаты и терема были убраны также хорошо и в таком же вкусе, но они по отделке далеко уступали большой палате, назначенной исключительно для приема почетных гостей. Сбоку передних сеней была еще пристройка для боярычей, состоящая из двух комнат. Нижний подвальный этаж дома был занят подвалом и кладовыми, в которых хранилось много добра, привезенного с собой из Москвы и Украины и нажитого здесь, в Артамоновке.

Дом двумя сторонами выходил на двор, так что из окон его были видны весь двор и все избы холопов. Третья сторона выходила на площадь села: и церковь, и село, и дом попа были как на ладони. Четвертая сторона выходила в сад или, вернее, в огород. В этой стороне был пристрой для боярычей. Прямо перед окнами был устроен маленький цветник, дальше шли огородные овощи. По краям огорода росли кусты акаций и яблони, между которыми были рассажены крыжовник и малина. Дальше к берегу Волги шли уже дикорастущие вековые деревья и образовывали небольшую рощу. Эта сторона дома и была опасна в случае нападения жигулевских разбойников; но боярин принял меры, и три дворовых холопа, вооруженные мушкетами, каждую ночь охраняли дом; кроме того, все окна дома запирались на ночь ставнями с железными болтами; в него трудно было попасть.

Боярин Сергей Федорович был человек лет около шестидесяти, с большой седой бородой, с большой лысиной и остатками седых волос на голове. Он был высок и худощав, держался прямо и бодро; взгляд имел сердитый и надменный. Он очень гордился своей придворной службой и званием стольника и в разговорах с кем-нибудь не забывал упомянуть об этом. «А вот в бытность мою при дворе…» – начинал он рассказ о своей прежней жизни. Боярин любил также хвалиться своим знакомством с тогдашними сановниками и в разговорах о них упоминал, что он служил вместе с ними.

Все местные власти, от подьячего до губного и воеводы, уважали боярина Сергея Федоровича, но сам он уважал только одного воеводу, а прочих чинов, в том числе и губного старосту, принимал запросто в своей деловой палате, где принимал и отца Григория. Только по большим праздникам отец Григорий входил в большую гостиную палату, вытерев предварительно в передней ноги, чтобы не замарать ковров, и выбив щеткой рясу, чтобы не запылить дорогих покровов на скамьях и стульях. По праздникам же и губной и даже дьяк воеводы принимались в большой палате.

Сергей Федорович сам заведовал своим хозяйством. Он нашел удобным половину вотчины оставить на работе, барщине, а другую половину, именно Волжскую улицу и Артамоновские выселки, посадить на оброк, так что имел всегда и рабочие руки и верный доход в случае неурожая или низких цен на хлеб.

Митяй был старостой оброчных крестьян Волжской улицы. Боярин любил Митяя за его исполнительность. В свою очередь, Митяй, живя на оброке и не имея частых столкновений с боярином, любил своего господина и отзывался о нем так: «Наш боярин крутенек, и когда сердит, то уж лучше молчи или в ноги падай, известно, большой именитый боярин; но напрасно не обидит сам и другому тебя в обиду не даст. А коли нужда какая придет, поможет». Так отзывались о боярине и другие крестьяне его вотчин.

Поручая надзор за работами старостам из крестьян и дворовых людей, боярин не держал управителя и хозяйством распоряжался сам: каждый вечер выслушивал доклады старост и отдавал им свои приказания. Характер у боярина был вспыльчивый. Когда боярин был в духе, то благосклонно выслушивал доклады старост и, не торопясь, отдавал приказания, но когда был рассержен, то часто прогонял их с глаз, топая ногами. Впрочем, такие минуты находили на него редко, вследствие какого-нибудь потрясения или неудачи. И в эти минуты в доме боярина все ходили, как говорится, на цыпочках. Но Сергей Федорович громил больше криком и топаньем, драться он не любил, и уж разве когда был очень рассержен и виновный попадался ему прямо на глаза, то награждал его двумя-тремя ударами палки, а если палки не было под рукой, то кулаком давал виновному так называемую зуботычину или тумака. Розгами он наказывал редко, только за большую вину, и в таком случае поручал производить наказание старосте или дворецкому, под наблюдением своего старого слуги Никиты, который прислуживал самому боярину и всегда находился при его особе.

Дворня боярина жила в изобилии, ни в чем не нуждалась, особенно люди, служившие в самых хоромах боярина; в пище и одежде не было недостатка. Провинившихся холопов боярин посылал как бы в ссылку в Самару к кому-нибудь из чиновников в услужение, на исправление, как выражался он и как выражались сами холопы. Были и такие случаи, что боярин провинившегося дворового холопа в виде наказания отпускал на волю. Эта мера применялась только к заслуженным и пользовавшимся прежде расположением боярина холопам, которые попадали за что-нибудь в немилость к боярину. Холопы считали это наказанием, плакали и валялись в ногах, прося простить их и оставить при себе. Да и что было им делать: к полевой работе они не были приучены и не могли на воле вести своего хозяйства и самостоятельной жизни; оставалось вновь идти к кому-нибудь в батраки, а пробатрачив полгода у одного хозяина, вольноотпущенный становился вновь крепостным холопом. Крестьянами распоряжались поставленные боярином старосты, и сам он редко входил в разбор крестьянских дел. Старосты расправлялись сами и, не доводя до боярина, давали щедро зуботычины и палочные удары; но розгами наказывали не иначе как с разрешения и по приказу боярина.

Жена Сергея Федоровича, боярыня Прасковья Павловна, была настоящая русская боярыня: белая, дородная, среднего роста, лет пятидесяти. Надменная и сердитая. Она была дочь именитого боярина. В детстве жила в деревне, потом в Москве, где и вышла замуж. Года четыре после замужества жила в Москве, а потом переехала в деревню, сперва на Украину, а потом на Волгу, в Артамоновку. Она редко выезжала из дома и даже редко выходила, возясь день-деньской с вышиваньем, вязаньем и наблюдая за своими мастерицами, сенными девушками, постоянный надзор над которыми был поручен старой вдове Агашке, или Агапке, крепостной холопке самой боярыни, пришедшей за ней в приданое от ее отца; ей же было поручено наблюдение над нравственностью сенных девушек. Боярыня чаще своего супруга была не в духе, и в это время особенно круто приходилось бывшим в ее непосредственном распоряжении сенным девушкам; даже любимице Агапке доставалось в эти минуты. В это время боярыня часто награждала сенных девушек оплеухами и кулаками и, как женщина изнеженная и нервная, долго после того ходила по комнате, отмахиваясь руками и жалуясь на боль в кулаках, причиненную ей скверной рожей холопки.

Боярыня была очень религиозна и каждое воскресенье ходила в церковь к заутрене и обедне и часто беседовала с отцом Григорием, человеком начитанным по-своему и знавшим наизусть несколько текстов Священного Писания, которыми он и подкрашивал свои речи в разговорах с боярыней, что боярыне очень нравилось. Боярыня была добра в отношении своей прислуги, но добра относительно: она любила хорошо одевать своих сенных девушек, и сенные боярыни Артамоновой были всегда одеты лучше всех других сенных Самарского округа. Как женщина религиозная и строгих правил, она неусыпно старалась, чтобы ее сенные вели себя достойно и были бы богомольны и старательны в деле. За всякий непристойный поступок, а в то время считалось безнравственным даже поговорить наедине с молодым холопом, виновную ждало наказание.

Случалось, хотя не часто, что какая-нибудь сенная девушка, несмотря на строгие правила боярыни, поведет себя «нехорошо» и начнет полнеть в талии. Тогда боярыня страшно сердилась на виновницу и на смотрительницу Агапку. Агапке доставалось несколько пощечин, а виновную секли розгами на конюшне, обрезали ей косу и отсылали в деревню к родне. При этом боярыня старалась также узнать и имя виновника, и если узнавала, то и на его долю доставалось от боярина. Такой проступок считался самым важным преступлением в сенях боярыни. Строго наказывали также за кражу или неисполнение приказания. Наказывали, хотя не так строго, за непонятие в рукоделье. Других преступлений почти не было: о грубости или неповиновении не было и помину. Да можно ли было не послушаться или нагрубить такой важной, строгой боярыне! Отдавать в замужество своих сенных боярыня не любила и отдавала довольно редко. Конечно, при этом сама назначала по своему выбору жениха, по общему совету с боярином.

Наблюдением за женской прислугой и главными приказаниями по части огорода, соленья, варенья и деланья меду ограничивалась ее деятельность по хозяйству. Не более обширная деятельность была и по воспитанию детей. Она наблюдала, чтобы дети были сытно накормлены и одежды было бы у них вдоволь. За нравственностью детей она также следила и поручила отцу Григорию выучить их молитвам, толковала им, что нужно оказывать почтение старшим, и строго блюла, чтобы глаза постороннего мужчины не видали боярышни.

Старший сын боярина, боярич Александр, служил в Москве и участвовал в последней кампании против Литвы, где был больше посылаем от начальства по письменной части, так как он хорошо знал грамоту, потому что обучался в Заиконо-спасском училище, лучшем в то время учебном заведении, и, после обучения, для науки, послан был на два года в немецкую и итальянскую земли. Во время заключения Андрусовского договора, он состоял дьяком при посольстве, за что заслужил чин драгунского подполковника и милостивое слово царя. Он недавно прислал в Артамоновку письмо, которым уведомлял, что взял отпуск и скоро будет домой; приезда боярича ждали с часу на час.

Второму сыну, Степану, шел двадцатый год. Он нигде еще не служил. Грамоту хотя и знал, но плохо (учил его отец Григорий), и прошел азбуку Бурцева, Псалтырь и мог кое-как писать. Боярин хотел было для Степы взять учителя из Заиконо-спасской школы, но боярыня восстала против этого. Старший брат писал, чтобы прислали Степу в Москву, записать на службу, и боярин был не прочь, но боярыня сказала, что последнего сына у ней и сам царь не отнимет и его она ни за что не отдаст. Боярин покричал, а потом махнул рукой. Так и жил Степа дома и ничем не занимался, кроме охоты да ухаживанья, втихомолку от боярыни, за сенными девушками.

Старшая боярышня, Ольга, была восемнадцати лет. Она была очень красива, бела и румяна, с длинной черной косой и походила на мать и лицом и нравом. Она также знала немного грамоту: училась у отца Григория. Жила уединенно в своем тереме с младшей сестрой, мамушкой Михеевной и сенными девушками. Редко, только по большим праздникам, она выезжала с боярыней к соседям, где были ровесницы-подружки, а иногда в Артамоновку собирались соседние самарские боярыни с дочерьми, и тогда оживал девичий терем: песни и игры в нем не умолкали. Из мужчин она встречалась только с своим отцом, братом, прислужниками, холопами и отцом Григорием.

Младшая боярышня, Надя, была милый ребенок, тринадцати лет, со светло-русыми кудрями. Она недавно еще начала узнавать грамоту. Сама же боярыня Прасковья Павловна, хотя когда-то в молодости училась, но теперь все забыла, «да и не к чему», говорила она, «и без грамоты прожила век благополучно».

Из соседей в Артамоновке бывали: вдова боярыня Шихобалова, у которой была дочь ровесница и подруга Ольги. Дворянин Гаврила Гаврилович Каменев с семейством. Самарский воевода Алфимов и губной староста с семействами также заезжали в Артамоновку, хотя не очень часто. Из соседних мелких дворян бывали у боярина Андрей Степанович Липин, однодворец[19]19
  Однодворец – государственный крестьянин, происходивший из низшего разряда служилых людей.


[Закрыть], кум боярина, и приехавший года два тому назад из Москвы боярский сын Арсений Михайлович Кузьмин. Других соседей почти и не было: край недавно был заселен. Ближайший сосед боярина, князь Бухран-Туруков, бывший товарищ старшего боярина по службе и товарищ его по детству, давно уже не бывал в Артамоновке – боярин не любил князя за его выходки, хотя никакой формальной ссоры между ними не было.

VI

В деловой избе боярина Сергея Федоровича горел уже огонь. Восковая свеча домашнего приготовления, мигая, освещает большую избу, обставленную столами и скамьями, и ярко отражается в стеклах резных киотов, стоящих на полках в переднем углу избы. На одном из столов стоит стопа меду и закуска, которая никогда не сходит со стола на случай прихода или приезда гостя: боярин любит гостеприимство и знает, что первое дело после дороги – выпить и закусить. На боярине шелковый летний кафтан, уже с потертыми несколько рукавами, и красные сапожки. На голове небольшая меховая шапочка-тафья[20]20
  Тафья – шапочка, род скуфьи.


[Закрыть], которую боярин носит всегда даже в комнате, чтобы мухи не беспокоили его голову, лишенную волос. Сергей Федорович ходит по деловой избе и слушает доклад старосты полевых работ Семена Шишиги. Шишига, старик лет пятидесяти, стоит, вытянувшись в струнку, у дверей и докладывает о плохих всходах ярового хлеба.

– Отчего же плохо? Семена украли, недосмотрел, бестия? – грозно вопрошал боярин, остановясь перед старостой.

– Никак нет, боярин, как перед Богом не виноваты, – отвечал Шишига, – ноне везде плохи хлеба, хоть у кого изволь спросить. Вон у князя, уж на что были прежде хлеба, а ноне и у него плохи.

– Мне князь не указ, – с сердцем отвечал боярин, – он выкрест[21]21
  Выкрест – лицо, принадлежавшее по рождению к другой вере, но крестившееся в православие.


[Закрыть] и, почитай, не христианин, ему бы только охота да лошади да еще… – Боярин прервал речь и продолжал: – А я не таков, я везде и во всем люблю порядок. Так ты не суй мне своим князем.

– Как угодно твоей милости.

– А вот завтра молебствие сделать по всем полям, и если я завтра увижу, что крестьянские хлеба лучше моих, тогда берегись. А Митяй здесь?

– Он давно ждет на крыльце.

– Ступай с глаз моих и позови его.

По случаю доклада о плохих всходах боярин был не в духе. Вошел известный нам Митяй и, отвесив низкий поклон боярину, стал у дверей.

– Оброк принес?

– Принес, боярин, половину, другую не собрал, немного обожди.

– Как! Я велел весь! – в сердцах крикнул боярин.

– Да все, вишь, не в собранье, половину-то я принес. – И Митяй вытащил из-за пазухи кафтана узелок и подал боярину.

– Негодяй, – крикнул боярин, – на что ты поставлен, какой ты староста, когда третью неделю не можешь собрать оброка! Я тебя сменю и велю наказать.

– Прости, кормилец, через неделю все сполна доставим. – И Митяй повалился в ноги.

– Подай узел сюда, а через неделю чтобы все было готово. Слышишь? Вставай! – И боярин ткнул Митяя ногой.

– Спасибо, кормилец, как не слыхать, – бормотал Митяй, вставая.

– А то береги свою шкуру, коли недоимщиков будешь беречь.

– Вестимо, так.

Боярин сел к столу, пересчитал серебряные и медные монеты и сказал:

– Тут не все.

– За тех, боярин, кои в бегах, – нетути, за три семьи.

– Ага! А кто им велел бегать? Именье есть – продай, а нет – пусть миром заплатят: зачем не смотрели. Пошел!

Митяй вышел. «Вот добрый боярин, – говорил он сам с собой, – хоть покричал, поругал, а сроку все же дал. Однако, – продолжал он, подходя к воротам, – недоимку-то надо крепко выбивать через неделю, а то он, пожалуй, меня того…»

В деловую избу боярина вошел дворецкий Федор и поклонился боярину.

– Ну, что у тебя?

– Да Андрей Степаныч приехал, просил, не примешь ли его, боярин, ему до тебя дело есть.

– Ну, ладно, пусть придет, а еще что?

– Еще в табуне неблагополучно, боярин, – отвечал дворецкий, почесав за ухом.

– Что?

– Да пара коней пропала, подпаски-то сейчас на дворе воют, а пастух-то Сидор утек.

– Куда?

– Неведомо, с обеда, говорят, утек; подпаски сказывали, как на водопое хватился, что нет коней, так и утек.

– Розыск послал?

– Нет, как твоя милость велит.

– Вот что велит моя милость, – сказал боярин, ткнув в зубы дворецкому, – действуй, лови, ищи, а не беспокой изо всякой малости, изо всякого Сидора.

Дворецкий мгновенно исчез.

– Ну, уж денек сегодня вышел! Неприятность за неприятностью, – сказал боярин, садясь на лавку. – Вот и этот куманек-то, Липин, чай, пришел клянчить чего-нибудь, – молвил боярин сам себе.