Текст книги "Против течения. Том 1"

Александр достал несколько славянских книг и небольшие картинки, писанные масляными красками, изображающие виды различных городов. Ольга рассматривала их с любопытством ребенка.

– А весело читать книги? – спросил Александр.

– Не знаю, братец, я ничего не читала, кроме того, что учила; учиться-то скучно.

– Вот, я прочту тебе свои записки об Украине, хочешь послушать?

– Читай, я рада буду.

– Только не сейчас, теперь потолкуем кое о чем. Писать ты умеешь?

– Начинала учиться, да плохо, почитай, вовсе не умею.

– А вот в Польше, сестра, панны – это их боярыни-то – все пишут, и в немецкой земле тоже. Там вовсе другие порядки, там и не прячутся, как у нас.

– Да ведь там, братец, не православные.

– Там и женихов и невест сами себе выбирают.

– Опять, братец, за то же, – упрекнула Ольга.

– Тебе неприятно? Не буду. Наши порядки лучше. Ну, не сердишься теперь?

– Я не сержусь.

– Мы будем учиться, Ольга; я буду твоим учителем. Не бойся, я не такой учитель, как отец Григорий, со мной будет не скучно, весело будет, – ласково говорил Александр сестре.

– Попробуем, коли не скучно будет, буду учиться, – отвечала Ольга.

«Да, нужно заняться ею, – думал Александр, глядя на сестру, – а то, боярышня ли Артамонова, сенная ли Афроська, дочь ли старосты Митяя – все, кажись, одно и то же, только напыщенности больше у наших боярышень».

Пришла и Надя в сопровождении мамушки Михеевны и принялась рассматривать картинки.

– Что это, никак образа? – спросила мамушка.

– Нет, не образа, а картины, города разные, – объяснил Александр.

– Чай, и Киев святой, и Русалим есть? – спрашивала старуха, начиная рассматривать виды.

– Киев-то есть, а Иерусалима нет: тут все украинские и польские города, – отвечал Александр.

– Неверные, выходит, и глядеть-то на них, чай, грех, – сказала старуха и перестала рассматривать.

– А сегодня гости будут, братец, я тебе забыла поутру-то сказать, – крикнула Надя.

– А ты почему это знаешь? – спросил Александр.

– Да я давеча поутру в перину чихнула.

– Так поэтому будут гости? – сказал Александр и засмеялся.

– Чего, боярич, смеешься-то ты, – в сердцах сказала Михеевна. – Чиханье, известно, Божье предзнаменование, да и смеяться-то грех над этим; во время чиханья сто ангелов Божьих нарождается, конечно, если поздравствуешь от доброго сердца. Вот оно что.

– Ах, какие хорошенькие картинки, надо брата Степу позвать. Мамушка, сбегай, позови его, пожалуйста, – попросила Надя.

– Сбегать-то я не сбегаю, а тихонько дойду, пошлю Данилку разыскать, – отвечала старуха и ушла из горницы.

Александр повернулся к сестрам:

– Всякому вранью вы верите. Вот погодите, я вам все расскажу и о чиханьях и о предзнаменованьях. Я думаю, вы будете мне верить больше, чем мамушке Михеевне, а?

– Еще бы, братец, ты учился разным наукам и все знаешь, – сказала Ольга.

– Саша, ты умный у нас, – добавила Надя, обнимая брата.

На дворе раздался лай собак, и кто-то галопом подскакал к крыльцу. Надя бросилась к окну.

– Ах, кто-то приехал, – торопливо сказала Ольга. – Как бы сюда не пришел, а мне и закрыться-то нечем, покрывало в светлице осталось.

– Зачем он сюда пойдет? Если из гостей кто, то в хоромы пройдет, – отвечал Александр.

– Сестрица, это князь Дмитрий Юрьевич, – сказала стоящая у окна Надя.

– Братец, куда я денусь? – говорила раскрасневшаяся Ольга.

– Что ж за беда, что без покрывала. Он тебя съест, что ли? Да вздор, его сюда не пустят, – успокаивал ее брат.

В сенцах раздалось топанье сапог и громкий голос спрашивал: «Дома боярич, Александр Сергеевич?» – «Дома», – отвечал голос старика Якова, дядьки Степана. «Где он?» – «У себя в пределе, да туда ходить нельзя, там боярышни: пожалуйте в хоромы». – «Вздор, я прямо к нему, чего мне делать в твоих хоромах», – продолжал говорить громкий голос.

– Ах, братец, что мне делать? Мамушка узнает, беда, – говорила Ольга.

– Никакой беды нет, – сказал Александр. – Ну, да я, пожалуй, не пущу его, уж когда ты не хочешь. – И с этими словами он направился к дверям, но было уже поздно: они отворились, и в комнату вошел князь Бухран-Туруков.

Взгляд князя упал на Ольгу: она покраснела, а князь ловко и ухарски отвесил ей низкий поклон, потом бросился на шею Александра. Тем временем Ольга и Надя приближались к двери, чтобы уйти.

– Простите, боярышни, что обеспокоил вас, – сказал князь, быстро освобождаясь из объятий Александра и вновь кланяясь боярышням. – Я хотел поскорее увидать этого молодца, моего товарища.

Боярышни поклонились князю и вышли из комнаты. Князь вновь бросился обнимать Александра. Обниманье и целованье продолжалось несколько минут.

– Ах, Саша, боярич мой, любезный друг сердечный, насилу-то я тебя увидал. Давно мы с тобой, друг, не виделись, с той поры, кажись, как в Литве воевали, – скороговоркой произнес князь.

– А я, – сказал Александр, – на первой же поре тебе претензию представлю: зачем ты вошел прямо сюда, когда знал, что у меня сестра?

– Не знал, ей-богу, не знал, – забожился князь.

– Как не знал, Яков тебе говорил, я сам слышал.

– Не разобрал, позабыл, думал по-украинскому, ничего. Ну, не сердись, голубчик, сердечко мое.

– Про украинский-то обычай пора забыть; ты давно уехал оттуда?

– Давно, брат, с той поры как выгнали. Ну, не сердись, голубчик.

– Да я и не сержусь, а так сказал, чтобы ты вперед был аккуратнее.

– Да по правде сказать и сердиться-то не на что, – говорил князь. – А тебе, брат, и подавно сердиться на это не приходится; тебе, брат, все здесь нужно по-своему повернуть, к черту отправить все эти фабалы и боярские спеси. Живи, брат, так, как душе твоей хочется. Помнишь, как жили мы с тобой в польской земле?

– То в Польше, а то в России, – отвечал Александр, – по-моему, и здесь бы ничего, но ты забыл, что я здесь живу не один, у меня отец и мать, они не позволят.

– Ну, ладно, больше об этом не будем говорить. А славная у тебя сестренка, брат?

– Это еще что?

– Ну, не сердись, я так, спроста. А вот мы и увидались. Я как услыхал, что ты приехал, сейчас на игреньку – да к тебе. А ты-то до сих пор не приехал ко мне.

– Помилуй! Я вчера только приехал.

– Ну а сегодня ко мне, у меня ночуем. У меня тебе будет хорошо: заморское вино у меня славное.

– Сегодня нельзя: я еще с родными не успел хорошенько повидаться и поговорить.

– А я-то разве чужой? Первый друг – да чужой, это не хорошо, – с упреком сказал князь.

– Сегодня меня ни за что и не отпустят да и самому хочется отдохнуть после дороги.

– Ну и отдыхай у меня сколько душе угодно. У меня спокойно и весело, чего недостает, чисто Магометов рай.

– А ты рай-то Магомета еще не бросил? – с улыбкой сказал Александр.

– Зачем бросать, что ты! Я ведь один, сиротой живу, чем же мне забавляться-то? Эх, брат, теперь заживем с тобой весело.

– Не хочешь ли с дороги закусить?

– Пожалуй, выпьем. Вели подать сюда, а я покуда покурю, у тебя можно курить? В большой-то гостиной избе, я знаю, что нельзя: боярин и боярыня духу табачного не терпят.

– У меня можно. Ты знаешь, я и сам прежде курил трубку, да вот года два как бросил.

Князь вынул из кармана коротенькую трубочку, на манер казацкой люльки, и шитый золотом кисет с английским табаком и принялся набивать трубку. В то время было мало трубок в России, и те, которые курили это зелье, курили его в рогах. Трубки были в редкость и встречались только у людей богатых да у казаков. Набивши трубку, князь вынул кремень и огниво, высек огня и закурил трубку. Явился Иван и принес бутылку вина, из которой тотчас налиты были два кубка.

Александр с любопытством рассматривал своего бывшего товарища. Он с князем познакомился в детстве, сталкивался с ним – один раз на службе да приезжал на побывку домой, лет пять тому назад, виделся с ним.

«Все такой же он, – думал Александр про князя. – Я думал, он в эти годы остепенился, но нет, каким был, таким и остался. И что за человек: не то татарин, не то казак, боярского-то в нем мало. А кажись, парень недурной, только приладиться не может да блажит. Впрочем, и он так же, как и я, плывет против течения; но только не так, как я, а по-своему. Ну, да и плыть-то ему легче, чем мне: простору больше и препятствий нет».

– Что задумался, друг? – крикнул князь, поднимая кверху кубок. – Пей – тоска пройдет.

«Легко живется ему на свете», – подумал Александр.

Проснувшийся боярин Сергей Федорович, узнав о приезде князя, не послал звать его к себе, и князь сидел у Александра. Просидев часа полтора, они пошли в конюшню осматривать лошадей, к ним пристал и Степа.

– Люблю я твоего братишку, и он меня любит, да твой батюшка не пускает его ко мне, – сказал князь Александру.

– Отчего же это? – спросил Александр.

– Не любит он что-то меня, – отвечал князь.

Возвращаясь с осмотра, они на крыльце встретили боярина, который вышел прогуляться после послеобеденного сна. Князь и боярин поздоровались очень радушно, и боярин пригласил князя к себе в золотую палату. Хотя не любил его боярин, а кровной вражды между ними не было. Князь был гость, а гостеприимство должно быть соблюдено. В большой палате князь вел себя чинно. Говорил с боярином очень вежливо и радушно о разных хозяйственных делах. По обычаю, князю поднесли кубок вина; но кубок не был поднесен боярыней: это была бы уж слишком большая честь для князя. Боярыня даже не выходила к нему в золотую палату.

Князь просидел в палате с час и, собираясь домой, взял с Александра слово, что он на днях приедет к нему в Бухрановку.

Между тем в девичьем тереме дома Артамоновых сидели за работой восемь сенных девушек. Терем был – обширная комната, выходившая двумя окнами на площадь села. В углу комнаты помещалась большая печь с лежанкой. Два больших белых некрашеных стола стояли против окон. По сторонам шли лавки. Кроме того, в тереме было четыре стула и несколько скамеечек. Пол терема был плотно сколочен и очень чист, так что всякую упавшую бисеринку можно было без труда сыскать и вновь употребить в дело. Девушки работали. Четыре из них шили, две вышивали и две вязали. Сторож сенных девушек – Агапка – сидела тут же и вязала чулок. Мамушка Михеевна, по привычке, улеглась на лежанке, положив под голову маленькую подушечку на сделанное в одном конце лежанки возвышение, и спала сладким послеобеденным сном. Девушки, тихо шелестя работой, тоже позевывали и посматривали в окно на улицу, где приветливо светило солнышко и где на свободе гуляли их подруги, крестьянские девушки.

– Господи, день-то деньской какой долгий, – сказала сенная девушка Настя, – кажись, и конца ему не будет.

– Хоть бы скорее праздники пришли: Семик да Троица, хоть бы на вольный-то свет взглянуть, а то, шутка, летний день в терему сидеть, – отвечала ей тихо другая, молодая краснощекая девушка Афрося.

– Чай, в Семик боярышни по венки пойдут, – добавила сенная Парашка.

– Нас, чай, возьмут, – сказала Настя.

– Меня боярышня обещалась взять, – отвечала Афрося.

– Тебе ладно, ты и в прошлый год ходила по венки, И ноне возьмут, – сказала ей низенькая, смуглая, веснушчатая девушка Варя. – Тебя любит боярышня, а меня, пожалуй, ноне не возьмут, скажут: «Ты в прошлом году ходила, теперь других надо взять».

– Известно, надо черед соблюдать, – отозвалась Агапка, – всегда по череду отпускают на игры. Ну-ка, чего вы тут нашили, – продолжала она, положив свой чулок на стол и подходя к девушкам, которые шили.

– Ну, это так, – сказала она, осмотрев работу Афроси. – А ты что как коробом стянула, – обратилась она к Насте, – ишь, как скоробила, куда буркалы-то распустила. Все на улицу смотришь, а не на работу. – И хлясткий звук пощечины огласил комнату.

– Вот я боярыне пожалуюсь, она тебя… Ишь, испортила телогрейку-то, – говорила Агапка.

– Тетушка, виновата, ошиблась, исправь как-нибудь, не сказывай боярыне! – взмолилась Настя.

– То-то не сказывай, смотрела бы хорошенько на работу, а не на улицу, – говорила Агапка, – давай-ка я поправлю. Эх, глаза-то плохи стали, – говорила она, распарывая работу. – Афрося, поправь-ка ей, – добавила она, обращаясь к Афросе, лучшей мастерице.

Ольга и Надя вошли в терем. Девушки принялись за работу.

– Мамушка, мамушка, мы князя Дмитрия Юрьевича видели! – кричала Надя.

– Где это? – с удивлением спросила мамушка, вставая с лежанки и жмурясь.

– У братца у Саши: мы не успели убежать, а он взошел да и поклонился нам, – отвечала Надя.

– Есть чему радоваться, – ворчала старуха, позевывая и крестя рот. – За это вас обеих побранить бы следовало: непристойно боярышням на глаза чужому человеку показываться. Да ты, мать моя, никак и без покрывала? – обратилась она к Ольге. – Так и есть. Ахти господи! Вот узнает боярыня, пропала моя головушка. Уж молчали бы лучше, коли наглупили да напроказили. Эх, нельзя вас на минуту одних оставить. Ну, думаю, с большим братом сидят, сосну маленько; вот и проспала. Ох господи!

Ольга не вступала в разговор Нади с мамушкой. Лицо ее горело. Она молча села за работу у окна и начала вышивать по белому бархату пелену в артамоновскую церковь.

– А что ни говори, мамушка, а князь Дмитрий Юрьевич чистый сокол, – дразнила мамушку Надя, – эдаким ловким только братец Саша глядит.

– Молода еще, мать моя, хвалить-то людей, – ворчала Михеевна. – У тебя и разуму не хватит отличить сокола от ворона.

– Сокол, чистый сокол, – говорила Надя.

– Ну, уж и нашла кого хвалить, – продолжала ворчать старуха. – Выкрест, сердитый такой, да и старый, уж за него, чай, ни одна боярыня и замуж-то дочери не отдаст.

– Ах, мамушка, он не старый. Ловкий такой! Как подкатил к крыльцу, а как вошел-то, то поклонился нам: «Простите, говорит, боярышни, что я вас потревожил», да так на нас, а особливо на Ольгу взглянул!

– Что ты врешь, Надя, – отозвалась вспыхнувшая Ольга. – Не верь ей, мамушка, мы хорошенько-то не успели и разглядеть его, в дверях только повстречались.

– Ему бы только глаза пялить: дрянь-боярич, – ворчала старуха. – Какой уж он человек, прости господи; трубку курит, почитай, не христианин. И глядеть-то на него непристойно. Вон воеводский боярич – так боярич, и похвалить не грех: ровно красная девушка, молоденький такой да смиренник; а это что? – дрянь.

Ольга подняла глаза на мамушку и сказала:

– Нашла уж и ты кого хвалить, Михеевна. Видела я его один раз, он говорил с батюшкой: вялый какой-то и слово-то бойко сказать не умеет.

– Смирен, так это ему же лучше, – отвечала Михеевна. – Смирных Господь любит и находит своей милостью. А тебе, мать моя, тоже непристойно ни хвалить, ни хулить его: он жених, а ты тоже невеста, – вот оно что.

– Уж не мне ли ты его в женихи-то прочишь? – спросила Ольга.

– Кто знает, мать моя, на все воля Божья да родительская.

– И воеводский боярич хорош, он, слышь, тебя сватать хочет, – засмеялась Надя над Михеевной.

– Тебе бы только смеяться, стрекоза, вот я ужо пожалуюсь боярыне, что ты сегодня словно сбесилась, – ворчала старуха.

– Мамушка, не сердись, – отвечала Надя, – я так это, пошутила. – И она бросилась обнимать и целовать старуху.

Когда все собрались за ужином и речь зашла о сегодняшнем госте-князе, боярин сказал:

– Не люблю я этого князя. По-боярски он жить не то что не умеет, это бы еще ничего, а просто не хочет. Я бы не хотел, чтобы и ты с ним в дружбу большую входил, – прибавил он, обращаясь к Александру.

Александр увидел в этом слове весь деспотизм своего отца, но, решив не идти наперекор, а провести свою мысль и освободиться от деспотизма отца незаметно, он кротко отвечал:

– Что ж, если ты не хочешь, я к нему не поеду; только неловко будет с моей стороны: все же мы товарищи.

– Не то что не ехать, – как не ехать, не ехать нельзя; он хоть и выкрест, а рода знатного, и опять же твой товарищ, а в дружбу большую не входи, – вот что я говорю, – отвечал боярин.

Боярыня ласково взглянула на сына: «Какой Сашка-то смирный стал после давешней острастки», – подумала она.

«Ну, с отцом еще справиться можно», – подумал Александр.

– И бесцеремонный какой, – говорил, смеясь, боярин, – зашел, другой бы отказался, ведь я у него года два как не был.

Вечером, ложась спать, Александр сказал брату:

– Ольга, брат, учиться хочет.

– Что ж, пусть учится, коли охота, – равнодушно отвечал Степа.

– А ты хочешь учиться?

– Я уж выучился, будет с меня.

– Что же ты делаешь, брат, – сказал ласково Александр, – не служишь, грамоту плохо знаешь, а учиться не хочешь?

– Братец, задуем свечку, мы и так услышим друг друга, – предложил Степа.

– Я не о свечке тебе говорю.

– Я слышу, братец, а свечку-то погасить надо, – настаивал Степа и задул свечу.

– Послушай, брат, – продолжал Александр, – нынче начинают уж всех учить. Вот как бы ты посмотрел, какие в Москве бояричи, которые воротились из других земель! Они не одну азбуку Бурцева прошли: все знают. А если бы ты понял, как весело учиться, как хорошо знать, что делается на свете! Как интересно посмотреть на далекие земли. Да и по нашей-то России проехаться хорошо, особенно человеку со знаниями. Ну, ты хоть попробуй немного поучиться! – так говорил Александр.

Но что это, – не обманывает ли его слух? Раздался храп Степы. Нет, это точно он храпит!

– Ну, это, верно, не Ольга, от этого, кажется, не будет прока, – сказал Александр. Но Степа его не слыхал – он крепко спал.

VIII

Через два дня после посещения князем Артамоновки Александр, в сопровождении четырех холопов, ехал верхом по дороге в Бухрановку, вотчину князя. Боярич хорошо ездил верхом, хотя не был таким лихим наездником, как князь. Сдерживаемый поводами, застоявшийся на боярской конюшне гнедой жеребец Сокол, прядая ушами и изогнув красиво длинную шею, шел тихим галопом. Александр был в кафтане драгунского подполковника. Весна цвела в полной своей красе. Дело было на Троицкой неделе, дней за пять до Троицы. По дороге из Артамоновки до Бухрановки, шедшей по волжской уреме[24]24
  Урема – поречье, поемный лес и кустарник по берегу реки.


[Закрыть], не было ни одного жилья; только в стороне от дороги виднелся хутор Липина. Холопы ехали в некотором отдалении от боярича, позади него, готовые по первому его слову или знаку броситься к его услугам.

Изредка попадавшиеся навстречу мужики сторонились и, сняв шапки, низко кланялись бояричу, на что он отвечал также поклоном головы. Проехать десять верст на хороших лошадях не очень долго; скоро перед Александром показалась Бухрановка и дом ее владельца.

Вид Бухрановки был неказист. Правда, деревня была большая, но крестьянские строения были очень бедны. Избенки по большей части старые и покосившиеся набок, иные просто мазанки, и все это крыто соломой, грязно и нечисто. Некоторые дворы были пусты, что ясно изобличали выбитые окна изб, в которых летали воробьи, и густой бурьян на дворах.

Хоромы самого князя были велики, но являли собой полную бестолковщину. Множество пристроек было приделано к главному терему. Пристройки были и через сенцы, и через крытые крыльца. Там виднелся терем в три окна, там каморка с одним окном. О красоте и симметрии не было и помину, вероятно, постройки делались, когда в них являлась надобность, и строитель заботился не о красоте, а об удобстве. Хоромы были еще не стары, но запущены. На дворе было множество строений, также до крайности запущенных. Одно только строение содержалось в порядке – это была конюшня.

По виду дома и ведению хозяйства, говорят, можно вывести заключение о характере хозяина. Оно в отношении князя почти так и было: сам князь был так же безалаберен, как и его дом.

Князь Дмитрий Юрьевич был не русский князь, а выкрест из татар, сохранивший в крови горячность и необузданность степняка. Он любил гостей и общество, являлся на всех ярмарках и больших базарах и часто удивлял народ своими смелыми выходками. Делами имения он занимался мало.

Знавшие князя бояре и городские чины, особенно старики, не одобряли его поведения. «Ничего нет в нем барского, – говорили они, – выкрест как есть; ему бы крымским татарином быть или казаком, а не русским князем». «Он, пожалуй, скоро по постам скоромное будет есть», – добавляли другие. О его жестокостях к холопам ничего не говорили: это была не великая вина в глазах тогдашних бояр. «Страх дерется, а так – добрый, только не перечь ему», – говорили его холопы.

Боярыни и боярышни ничего не говорили о его характере и его отношении к холопам, да и что за дело было им до этого, а вот что князь хорош собой, ловок, низко кланяется и зорко смотрит на женщин, – вот об этом говорили боярышни, конечно, втихомолку.

Подъезжая к дому, Александр послал вперед одного холопа уведомить князя о своем приезде. На высоком, покосившемся от времени крыльце стоял князь Бухран-Туруков. Он был в своем казачьем казакине нараспашку, с трубкой в зубах. На голове надета была маленькая шапочка, не то тафья, не то ермолка.

– Вот спасибо, удружил, приятель, поцелуемся, брат, – крикнул князь, сжимая Александра в своих объятиях. – Ну, пойдем, товарищ, в мои терема, посмотри на мое житье-бытье, – продолжал он.

– И на рай, – шутя прибавил Александр.

– Непременно, и в рай тебя свожу, – отвечал князь. – Эдакому молодцу да не быть в раю; посмотри на все, брат. Да я тебя сегодня уж не отпущу. Эй, Трошка, Васька, – крикнул он холопам, – возьмите коней боярина, засыпьте им овса вволю, а холопов водкой угостить, в лоск положить, сегодня им делать нечего: боярин ночует у меня.

– Полно, – сказал Александр, – не вели напаивать вином моих холопов, нехорошо, да они к этому и не привыкли.

– Уж это дело мое, брат, а привычки тут не надо: напиться всякий и без привычки сумеет, – отвечал князь.

Князь и Александр вошли в большие сени, оттуда в просторную, мрачную прихожую, а из нее в большую избу, убранную на боярский манер.

– Это, брат, русская изба, или золотая палата, говоря по-московски, здесь я по-русски живу, – да пойдем подальше.

Они вошли в другую комнату. На стенах было навешано различное оружие: мушкеты, кабардинские пистолеты, казачьи и турецкие сабли, охотничьи ножи и рогатины. Чрез всю длину комнаты был протянут шест, на котором сидело несколько ручных кречетов и ястребов, привязанных к шесту шелковыми путами. На другом шесте, в углу комнаты, сидел ручной беркут. Тут же на полу, на коврах лежали две охотничьи собаки.

– Здесь моя оружейная палата, – сказал князь. – Вот мои кречеты и ястреба, посмотри. Вот этого кречета я в Саратове у жида купил, в Москву вез, каналья, продавать, насилу отбил за двадцать рублей. Ну и хорош кречет, просто вихрь. Я Вихрем его и прозвал. Видишь, как глазами-то водит, а когти-то какие, посмотри, – говорил князь, слегка гладя кречета. – А этого ястреба, – продолжал он, указывая на другого, – я в Жигулях маленького своими руками из гнезда вынул; Филатка воспитывал его вместо сына; ну и вышел ястреб на славу, не хуже Вихря, хоть к царю годится, Ураганом звать. Не правда ли хорош, а?

– Да, недурен, – отвечал Александр.

– Ну, теперь пойдем в рай Магомета, – сказал князь.

Они вошли в большую комнату, убранную на азиатский манер. Вокруг стен шли длинные широкие нары, покрытые мягкими коврами; множество подушек лежало на нарах. В комнате не было ни стола, ни стульев. Пол был устлан узорными кошмами.

– Здесь больше я живу, здесь как-то привольнее, – говорил князь. – И приятелей всегда сюда приглашаю. Ну, когда приезжают старые бояре, так я их принимаю в той, первой палате. Ты где хочешь?

– Так как я твой приятель, а не старый боярин, то, конечно, здесь, – отвечал Александр.

– Ну, сядем здесь. Эй, Филатка, Тимошка, Фарапошка! – крикнул князь.

На зов явились два холопа.

– А где Фарапошка? – спросил князь.

– Он еще болен, – отвечал бойкий молодой холоп с длинными черными кудрями, Филатка.

– Ах да, я и забыл, – сказал князь, – да уж пора бы ему выздороветь, ведь с неделю будет, как я его взлупил. Ну, живее, заморского сюда, фряжского. Покутим, Саша, на славу. Да сейчас песенниц сюда.

Через пять минут на нарах красовалось несколько стеклянниц заморского вина и дорогие кубки. А через четверть часа явились песенницы. Более десяти девушек и женщин, одетых в богатые сарафаны, с яркими лентами в косах, вошли в комнату, поклонились гостю и встали в ряд.

– Это твой рай? – спросил Александр.

– Тут еще не все, – отвечал князь, – вот вечером настоящий рай будет. Теперь выпьем, товарищ, – говорил он, наполняя кубки. – Еще выпьем, – продолжал князь, наполняя вновь кубки.

– Не могу, – отвечал Александр, – пьян буду.

– Ну, что за беда, пьяному, брат, веселее. Пей, тоска пройдет.

– Нет, лучше будем слушать песни, – отговаривался Александр.

– Ну, Машка, затягивай, а вы подтягивайте, да хорошенько, – приказал князь девушкам.

Песенницы переглянулись, пошептались с минуту и развязно хором грянули песню. Видно было, что они привыкли и нисколько не стеснялись постороннего гостя.

– Хорошо, ай да канареечки. Ведь хорошо, Саша? – кричал князь, когда девушки кончили первую песню.

– Недурно, – отвечал Александр.

– Гей, водки, пейте, канальи, да другую начинать. Гей, обед давать.

Обед подали в той же комнате. Во время обеда девушки не переставали петь.

– Это уж не по-русски, – заметил князю Александр.

– Что ж что не по-русски. Я живу здесь, как мне нравится. Что мне за дело, что скажут другие, здесь я полный властелин. Говорят, что я живу не по-боярски, но как же быть, когда я так хочу, а не иначе, – отвечал князь.

– Совершенно верно, – согласился Александр.

– Вот когда я в Самаре у воеводы бываю, или у твоего батюшки, или когда случится в Москву проехать, ну, там поневоле влезаешь в боярскую шкуру, а здесь я живу нараспашку.

После обеда князь повел Александра в конюшню показать ему своих коней. Лошади были отличные.

– Вот это мой верховой игренька, – сказал князь, указывая на отличного черкесского коня. – Не правда ли хорош; ишь, глаза-то как горят, точно уголья в печи, а уши-то как прядают…

– Хорош, – согласился Александр.

– Нет, ты всмотрись хорошенько, – продолжал князь, – таких лошадей редко встретишь, ишь, ноздри-то какие…

– Они с тремя продухами, – вставил свое слово конюх.

Князь хотел ехать с Александром на охоту, но пошел дождь, и охоту оставили.

Перед вечером вновь уселись в татарской избе. Стопы меда, водок и заморского вина стояли на широких нарах.

Около двадцати девушек были вновь призваны в хоромы веселить гостя. Они одеты были уже не в русские сарафаны, а в татарские рубахи ярких цветов, подпоясанные шелковыми кушаками. Волосы у всех были распущены по плечам. Девушки пели песни и плясали. Князь, угощая гостя, не забывал угощать и девушек и беспрестанно подносил им кубки то за песню, то за пляску.

– Музыкантов сюда, гудочников! – крикнул князь.

Явились три холопа-музыканта с гуслями и рожками.

– А Фарапошка где? – крикнул князь. – Позвать его сейчас же, он первый музыкант. Будет ему валяться-то. Позвать его сейчас сюда.

Скоро явился Фарапошка, дюжий молодой парень, одетый, как и все холопы князя, богато. Он держал в руках балалайку и казался веселым, только бледность лица показывала, что он недавно встал с постели.

– На, пей, у меня гость, нужно его веселить: не время хворать! – сказал князь, подавая ему кубок водки.

Парень молча поклонился и выпил.

– Валяй, музыканты, играй, пляши! – кричал князь, наполняя кубок за кубком и осушая их.

Девушки, выпив по кубку фряжского вина и по нескольку кубков меду, начали весьма бесцеремонно обходиться с князем и его гостем. Они пели срамные песни, садились к князю и Александру на колени и целовали их.

Одна из девушек, недурная собой, молоденькая брюнетка, небольшого роста, но с роскошно развитою грудью, на которой блестели серебряные бляхи, особенно бойко плясала перед князем и потом села к нему на колени.

– Это ноне моя главная султанша, – пояснил князь.

– Давно ли ты возвел ее в это звание? – спросил Александр.

– Да уж месяца три или четыре будет.

– И надолго?

– До тех пор, пока не надоест или другая лучше ее найдется.

– Ну а прежде-то которая была главной султаншей?

– Прежде-то была вот эта, – отвечал князь, указывая на другую девушку, с длинными волосами и томными глазами. – Аленкой звать ее. Я ее отставил с наградой двадцати плетей. Кабы ты посмотрел, как она вертелась под плетьми; ну, малина. Три дня хворала после того, а теперь ничего.

Александру стало гадко.

– Но как можешь ты так тиранить людей, а особливо женщину, да еще женщину, которую любил!

Князь взглянул на Александра с недоумением.

– Любил, – сказал он протяжно, – это еще что? Она мне нравилась, вот и все, а то – любил…

– Ну, будь по-твоему, нравилась; зачем же тиранить-то? Оставил ее – и этого довольно.

– Не бранись, брат, я ее за дело побил: ревновать, шельма, вздумала; Лизурку под плети хотела подвести, да сама попала.

– Ревнует, так, стало быть, любит, – отвечал Александр.

– А кто ее просил любить? Покуда нужна – утешай, а не нужна – так убирайся, – отвечал князь.

Александру оставалось только молчать против такой логики князя. К концу вечера девушки особенно развеселились, князь же захмелел.

– Давай, Саша, сами плясать, – предложил он бояричу.

– В уме ли ты, Митя? – отвечал тот.

– Ну, вот ты какой. Да ведь ты московский боярин, а мы – что? – деревенщина, – говорил князь, обидясь.

– Ты, кажись, обиделся, Митя? Право, мне не хочется, – успокаивал Александр князя.

– Нет, Саша, не обиделся, поцелуемся, – и князь начал обнимать Александра.

– Ну, живее, – крикнул он девушкам, вставая и пошатываясь, – становитесь в ряд хмелем играть, пусть боярич выбирает себе любую.

Первая красавица и плясунья Лиза, которую князь называл своей султаншей, взяв за руку другую, молоденькую девочку лет четырнадцати, начала ходить взад и вперед по комнате и петь хоровую песню:

 
Хмель ты мой, хмель,
Хмель садовой…
 

Девушки, стоя в ряд перед Александром, подтягивали им. К концу песни Лиза со своей подругой, подойдя к Александру, пропела:

 
Душечка, милый свет,
Вздумаешь ли жениться –
Невесту выбирай.
 

При последнем куплете Лиза, указав на стоящих в ряд девушек, сама со своей подругой отошла в сторону. Александр, не понимая сущности песни, молчал.

– Что ж, Саша, выбирай, которая тебе нравится? – подсказал ему князь.

– Да зачем?

– Вот ровно маленький, ведь ты у меня ночуешь.

– Ну, теперь понял; нет, не надо.

– Что, али не хороши, посмотри получше! Любую выбирай, только вот тех, кои отошли – не трогай, – говорил опьяневший князь.

– Я этого не люблю и неволи в любви не признаю. Когда полюблю – другое дело, – отвечал Александр.

– Ну и полюби.

– Насильно любить нельзя.

– Вона ты какой! – говорил князь, потом, обратясь к девушкам, крикнул: – И вы хороши, ни одна не смогла понравиться. Передеру вас всех, коли никого не выберет боярич! Гей, Филатка, розог.

Девушки побледнели и посматривали на Александра.

– Полно, хоть для меня не дури, – сказал Александр. – Чем они виноваты?