Текст книги "Против течения. Том 1"

Князь насупился. Явился Филатка с пучком розог.

– Не нужно! – крикнул князь. – По местам, пора спать.

Холопы ушли, Фарапошка пошел в избу, где были холопы Артамонова. Слуги Александра были напоены княжеским дворецким. Иван оставался при бояриче в хоромах, он один был трезв. Остальные трое были сильно выпивши. Один свалился на лавку в бесчувственном состоянии. Другой, конюх Сафон, громко рассуждал с конюхом князя Михалкой. Молодой конюх Артамоновых, Виктор, был потрезвее товарищей и молча сидел на лавке. Войдя в избу, Фарапошка бросил свою балалайку на стол и со стоном повалился на лавку.

– Что, весело было в хоромах? – спросил Виктор.

– Ему-то весело, – злобно проворчал Фарапошка.

– Да и вам-то весело; весь вечер какая музыка да песня была: я у окон слушал, – продолжал Виктор.

– Да хоть сдохни, а пой и пляши, потешай боярина, – отвечал Фарапошка. – Эх житье собачье, – добавил он.

– А тебе, видно, еще неможется?

– Али, думаешь, легко! Попробуй-ка сам плетей или кошек – узнаешь каково. Ладно, у вас нет этого.

– Да, у нашего боярина обиды нет, – сказал Виктор.

– То-то, вам еще можно жить.

– Уж какая и у нас жизнь, – сказал, покачав головой, Сафон. – Бить-то, правда, мало бьют, зря не обижают, а тоже бьют, а житье-то строгое. У вас хоть больно бьют, да милость велика. Гляди-ко, вся дворня пьяна.

– Да спина-то у тебя цела, а этого тебе мало? – отвечал Фарапошка.

– Что спина, на ней не репу сеять, а вот насчет выпивки-то у нас и нема, – продолжал ораторствовать Сафон.

– Пожил бы ты у нас, так узнал бы, каково легко. У вас что, у вас житье, – отвечал Фарапошка.

– А вас бы променять боярам, – сказал со смехом Виктор. – Ишь, вам все там хорошо, где вас нет.

– Что же, я бы готов служить князю по гроб жизни, – отвечал Сафон, – а нашему-то боярину что ни служи, а удовольствия тебе никакого нет.

– Да и обиды-то нет, и то хорошо, – отвечал Фарапошка, – а у нас хоть в Жигули беги.

Ночью шел сильный дождь. Поутру с трудом собрал Александр своих слуг, с трудом отделался от слишком радушного приглашения князя погостить у него еще денек-другой и с трудом вырвался из слишком жарких объятий князя.

– Не наглупил ли я чего-нибудь вчера, что ты не хочешь остаться у меня? Я пьян был, брат, а на друзей, да еще на пьяных – разве можно сердиться, – говорил князь Александру.

– Ты ничего не глупил, и я нисколько не сержусь, – успокаивал его Александр.

Наконец он выехал в ворота.

– Боярин, – сказал Виктор, – дождем дорогу изгадило; низом, уремой, ехать дрянно, завязишь коней.

– Ну, поедем степью, через хутор Андрея Степаныча, кстати, я к нему заеду, – отвечал Александр.

Хутор, или однодворок, Липина состоял только из одного двора, в котором жил сам хозяин со своими холопами – двумя рабочими мужиками, стариком, тремя женщинами с четырьмя ребятами. Крытые ворота были отворены. Недалеко от ворот стояла двухоконная хозяйская изба, по другую сторону избы шел большой огород, в котором виднелось несколько яблонь. Через сени была другая изба, для холопов, а на задах третья, скотная изба. Эти три избы и составляли все жилое помещение Липина. Дальше шли амбарушки, клетушки, сарай, сарайчики и просто навесы. Все было крыто соломой. На дворе двое холопов выпрягали лошадей. Сам хозяин, в одной рубахе из толстого льняного холста и таких же панталонах, но в кожаных сапогах, оправлял под навесом телегу. На завалинке играли ребятишки. Двор покрыт был толстым слоем навоза, еще не свезенного, в котором рылись куры.

– Ах, это ты, боярин Александр Сергеевич, – обрадовался Липин, поспешно подбегая к Александру. – Вот спасибо тебе, сотню раз спасибо, что не побрезгал моей убогой хатой и заехал ко мне. Пойдем в горницу, – говорил он, ведя Александра на низенькое крылечко. – Старуха, – кричал он, – иди встречать дорогого гостя!

Пожилая женщина в синем клетчатом, домашнего холста сарафане и с белым платком на голове встретила в сенях боярича, отвесив ему низкий поклон. Александр вошел в небольшую избу с русской, чисто выбеленной печью и перегородской (комнаткой). В переднем углу стоял большой стол, который хозяйка наскоро накрыла браной скатертью. По стенам шли широкие липовые лавки, ничем не покрытые, только в переднем углу перед столом была постлана на лавку белая кошма с черными узорами. Войдя в избу, Липин снял висевший на стене около двери кафтан и надел его на себя.

– Ну что, как поживаешь? – спросил Александр.

– Милостию Божию живу, боярич, – отвечал Липин.

– Работаешь сам?

– Работаю, и семья вся работает, нельзя, достатки небольшие, холопей немного.

– А где же твои детки?

– Андрюша-то уехал в поле, да еще не вернулся, а девка-то дома.

– Чай, выросла моя крестная сестра Маша?

– Выросла, боярич, и уж просватали мы ее. Вот после Петровок свадьбу будем играть.

– После Петровок, что же так далеко откладываете?

– Да ишь, все не в собранье, наше дело небогатое, – отвечал Липин. – Да, опять же, старые люди говорят – в мае-то месяце не годится свадьбу играть: примета такая.

– А за кого просватали?

– Не за дальнего. Здешний боярский сын Кузьмин. Верстах в четырех отсюда, в своем поместье живет. Зыбино прозывается его вотчина-то. Небольшая, дворов в десять деревенька.

– А можно будет мне видеть Машу?

– Как же, боярин, когда не можно. Старуха, позови сюда ее.

Скоро из-за перегородки вышла девушка, одетая в небогатый, но чистый сарафан, покрытая белым покрывалом. Она грациозно поклонилась Александру.

– Что ж я увижу под покрывалом-то? – удивился Александр. – Прежде я видел ее без покрывала, и теперь можно; я старый знакомый, опять же не чужой, а брат крестовый. При мне можно и без покрывала ей быть.

– Она ведь невеста, боярин, не хорошо, – отвечала мать девушки.

– Не моя невеста, да и я не чужим считаюсь, – настаивал Александр.

– Спасибо, боярин, что от родства не отпираешься, – отвечал Липин. – Маша, он не чужой тебе, откинь покрывало, – обратился он к дочери.

Девушка откинула покрывало, и Александр увидел ее лицо. Это была молодая девушка, лет семнадцати, очень недурная, с длинной русой косой и ясными голубыми глазами.

– Сестрица, как ты похорошела, – похвалил Александр.

Девушка покраснела и вновь закрылась покрывалом.

– Полно, сестрица, не стесняйся, – сказал Александр, – поговорим. Что ты поделываешь?

– Работаю, – отвечала девушка.

– А грамоте учишься?

– Училась, да забыла.

– И то, боярин, твой родитель присоветовал, – пояснил Липин. – Ну я и стал было одну зиму ее вместе с Андрюшей учить. Да куда уж там! Пришло лето, рабочая пора – все и забыла, Андрюшу-то кое-как выучил. Да две зимы в Самару к одному дьяку отдавал. Ну, ему-то и неловко без грамоты, а ее-то бабье дело, около печи-то с пирогами и без грамоты проживет.

– А жених-то ее грамотный? – спросил Александр.

– Арсений-то Михайлович, как же, он мастер, что твой дьяк, и читать и писать.

– К нам что, Марья Андреевна, не приедешь? Ольга вчера поминала о тебе, – сказал Александр.

– Вот на Троицу они вместе со старухой приедут; оно хоть не приходится просватанной невесте по гостям ездить, а к боярину-то можно: он крестный Маши, – отвечал Липин.

Выезжая со двора Липина, Александр в самых воротах встретил молодого парня верхом на неоседланной рабочей лошади. Парень снял шапку и поклонился бояричу. Это был Андрюша, сын Липина.

IX

Наступил веселый сельский праздник Семик, что бывает в четверток перед Троицыным днем. Этот день празднуется на Руси исстари, со времен язычества. Он установлен был в честь русалок. В старое, почти доисторическое время нашей земли, то есть до пришествия варяжских князей, наши предки праздновали этот день в рощах, где завивали венки и развешивали на деревьях холст на рубашки русалкам. Последний обычай давно оставлен, но завиванье венков осталось вместе с другими обрядами язычества: колядками перед Рождеством, катаньем на Масленицу, Красной Горкой в первое воскресенье после Пасхи и Иваном Купалой.

День Семика всегда праздновался в Артамоновке. Девушки ходили завивать венки в дальнюю рощу, и боярышни с сенными девушками ездили смотреть на это увеселение, конечно, под присмотром боярыни или мамушки Михеевны.

В иных местах завитые венки девушки оставляют на деревне до Троицына дня и срывают и топят венки, завитые в Семик, в Троицын день. В других – венки тотчас же по завивке срывают и топят. Но поверье одно: если венок поплывет, то девушка выйдет замуж, а если утонет, то умрет. В Артамоновке срывали венки и топили их в воде в самый день Семика.

После обеда в роще раздавалось громкое: «Ой лиле, ой лиле». Слово «лиле» также древнее. У славян был бог лета Лило. Имя осталось в песнях, изменившись в «лиле». Лилем зовут также и начинавшие распускать зелень березовые прутья. В роще девушки вьют венки, поют, пляшут и кумятся между собою. Одна девушка совьет венок и, не срывая его с дерева, целуется с подругой сквозь венок. После этого целый день Семика обе поцеловавшиеся сквозь венок девушки зовут друг друга кумами.

Но вот на дороге к роще, где собрались по венки девушки, показалась длинная колымага: в ней сидели боярышни Ольга и Надя с Михеевной и тремя сенными девушками: Паранькой, Афроськой и Настькой. Александр и Степа ехали около колымаги верхами. Ольга задумчиво смотрела на веселившихся девушек. Степа посматривал с улыбкой во все стороны и потом останавливал свои глаза на Афроське, которая ему приветливо улыбалась. Надя была весела и счастлива. Александр был, как всегда, задумчив, но он внимательно посматривал на всех, видимо, его интересовало это давно забытое детское веселье.

Остановившись в самой роще, боярышни вышли из колымаги по венки. Завившие венки девушки надели их на головы и дожидались остальных подруг.

– Ах! Чья это хорошенькая? – крикнула Надя, указывая на молодую девушку с венком на голове.

– Это Анюта, дочь старосты Митяя, – отвечала сенная Афрося.

– Ольга, Ольга, иди сюда, я хорошенькую нашла. Я с ней кумиться буду! – кричала Надя.

Александр обернулся и в толпе девушек узнал ту хорошенькую, которую видел несколько дней тому назад на берегу Волги. При взгляде на ту девочку сердце Александра забилось, забилось, как три года тому назад. Не давая себе отчета, он не отрывал взгляда от хорошенькой головки.

Анюта завила венок Наде и поцеловалась с ней сквозь венок.

– А мне можно кумиться? – всунулся Степа.

– Нет, не дам тебе свою куму, – засмеялась Надя.

– А в самом деле, какая хорошенькая, – сказала, подходя, Ольга, – вот бы в сенные взять, хочешь ко мне в сенные? – обратилась она к Анюте.

– Нету, я одна у бати, – отвечала девушка.

– Еще «нету», – заворчала Михеевна. – Должна бы сказать: благодарю, мол, боярышня на милости. Разве вашего брата спрашивают – возьмут, да и все тут.

– Она еще не обвыкла около бояр, – заступилась сенная Афрося.

Анюта покраснела и готова была заплакать оттого, что ее заметили боярышни.

– Когда же вы венки топить? – спросил Александр.

– А вот наиграемся, – отвечала девушка.

– А часто вы играете? – спросил Александр.

– Нет, только по праздникам, – отвечала она тихо.

– А в будни что делаете?

– Полоть ходим на загон. Недалеко, около Крутого оврага.

– И много работы?

– Нет, завтра на день только одной хватит.

«Ой лиле, ой лиле» раздавалось в лесу. Девушки начали играть хороводом. Любо, привольно было им в лесу без надзора стариков.

Наконец игры кончились, и все толпой пошли к Волге топить венки. Ольга с сестрой хотела сесть в колымагу, но Александр предложил пройтись пешком, и они согласились, несмотря на протест мамушки, находившей, что боярышням непристойно идти пешком в эдакую даль. Степа завил венок и надел его на голову Михеевне. Та вскрикнула, но Степа уже исчез в толпе девушек. Там с его появлением послышались визг и крики, но песня «ой лиле, ой лиле» покрывала их. Впереди же, около боярышень, было все спокойно. Надя и Ольга шли окруженные толпою девушек. Около Нади шла ее кума Анюта. Александр подошел к Ольге.

– Все веселы, – сказал он, – только мы с тобой не веселы, сестра.

– Я ничего, братец. Это тебе так кажется, – отвечала Ольга.

– Полно грустить, будем и мы веселиться; напрасно и я не завил себе венка, – говорил Александр.

– Парни не завивают, братец, венков.

– А мне какое дело, что не завивают. Эх, давеча в роще не вспомнил.

Ватага пришла к Волге. Венки кидали в воду с высокого берега, в небольшой тихий затон. В одном месте, недалеко от берега, вода крутилась, образовывая водоворот.

– Я первая кину венок, – вызвалась Надя.

Венок Нади повернулся и поплыл дальше от берега.

– Замуж выйдешь, моя голубушка, – говорила Михеевна.

Венок Ольги попал в самый водоворот и потонул.

– Не выйдет, видно, боярышня замуж, – шепотом говорили девушки.

– Ты, боярышня, не так бросила, – говорила Ольге сенная Афрося, – надо бы подальше, а то в самый яр бросила.

Девушки бросили оставшиеся венки.

– Мой поплыл, а мой утонул; нет, вон поплыл! – слышалось в толпе.

– А твой, кума? – спросила Надя Анюту.

– Мой поплыл, – отвечала Анюта, – а боярышнин-то утонул, – прибавила она шепотом.

Быть может, этот случай с венком был причиной, но Ольга не спала эту ночь. Когда Надя и мамушка Михеевна спокойно почивали, первая на своей кроватке, а вторая на сундуке, в изголовье Ольги, Ольга, сбросив с себя покрывало, в одной сорочке, сидела на своей постели. Длинные черные косы были распущены по плечам, руки сложены на пышной груди. Лицо ее горело.

«Верно, не бывать этому, вот и венок утонул. Хоть Саша и смеется, и говорит, что пустяки, да нет, нельзя не верить. Господи, буди Твоя воля…» – говорила про себя Ольга.

Александр также долго не спал.

«Вот опять забилось сердце, – думал он. – Неужели это любовь? Неужели я могу еще любить так, как любил ее? Нет. Но что же это, если не любовь? Но что бы ни было, все же лучше, чем страдать. К тому же я могу сделать ее счастливой. Решено, завтра же иду к Крутому оврагу».

На другой день поутру, после раннего завтрака, Александр сел на своего Сокола и уехал со двора без провожатых, к величайшему изумлению конюхов Виктора и Спиридона. Сам боярин Сергей Федорович, когда узнал, что боярич уехал один, проворчал: «Ишь, иноземные повадки, пристойно ли бояричу, как однодворцу, одному ездить».

Александр поехал по Волжской улице и, поравнявшись с домом старосты Митяя, увидел его выходившим со двора.

– Что это ты, кажись, не работаешь? – спросил Александр Митяя, останавливая свою лошадь.

– Здорово, боярич, – отвечал Митяй, снимая шапку и низко кланяясь. – Когда же не работать, сегодня не праздник, работают все, а я к боярину иду с оброком, значит. Приказ такой, чтобы сегодня, то есть оброк весь собрать и представить ему сполна, – добавил Митяй, почесав за ухом.

– А весь ли собрал оброк-то?

– Хотел было пошабашить (покончить) сегодня, да вот за беглых-то не собрали, не знай, как и на глаза показаться боярину.

– Каких беглых?

– Да вот что на Волгу бежали три мужика – за них ведь миром платим, и тяжело: хлеб плохо родится. Велел было боярин продать их избенки и скарб, да как продать, ребятишки и бабы дома остались, куда они пойдут?

– Да, это правда, – согласился Александр.

– Нельзя ли тебе, кормилец, попросить боярина простить эти деньги или подождать? На тебя вся надежда, – и Митяй низко поклонился.

Александр задумался.

– Попросить мне нельзя, – сказал он, – ты сам знаешь боярина, он скажет: это не твое дело… Лучше вот что: я тебе дам денег. Сколько надо?

– Да рублев пять всего бы.

– Ну, вот тебе пять рублей. Мир не тревожь и боярину ничего не говори. Скажи: собрал все – да и только. А вот это тебе три рубля за твою верную службу, – сказал Александр, подавая Митяю деньги. Митяй бросился целовать ноги бояричу.

– Что ты, что ты, – уговаривал его Александр. – Ты лучше покажи мне твою семью: я давно никого не видал. Сына твоего Мишей, кажется, звать-то?

– Никого дома нет, кормилец, – отвечал Митяй. – Парень-то уехал пар парить. Невестка-то лен мочить пошла с меньшим парнишкой; девка на полотье; одна старуха дома осталась.

– Ну, прощай, вдругорядь когда заеду, да подарков тебе завезу, прощай.

«Душа-боярич, – думал Митяй. – Эдаких, кажись, больше и на свете нет. Гляди-ко, пять рублев на мир дал, да и мне за службу три рубля пожертвовал. Да! А вот от старого-то боярина, сколько ни служи ему, кроме тумака, ничего не получишь».

Александр между тем стрелой скакал к Крутому оврагу. Но вот и овраг. Объехал кругом, спустился вниз, выскакал на другую сторону. Там были яровые хлеба. Две какие-то бабы пололи пшеницу, редкую и отчасти пожелтевшую. Вдруг на другом конце оврага он услыхал веселую песню.

«Это она поет, – подумал Александр, – да, она, сердце мое начинает биться, я узнаю ее голос».

И он шагом поехал вдоль оврага. Отложив в сторону серп и свивая из березовых веток венок, под тенью березок сидела Анюта. Сбросив с головы платок и заменив его венком, она пела вчерашние песни: они сами лезли в голову после давешнего веселья и вытесняли мысли о работе. Александр привязал лошадь в кустах и скорыми шагами подошел. Анюта сперва испугалась, потом поклонилась бояричу и взялась за серп.

– Что же ты не поешь? Я песни слушать пришел, – сказал Александр.

– Так, не смею, испужалась, – отвечала Анюта, покраснев.

– Чего бояться, я смирный, не бойся. Сядем здесь, поговорим. Как здесь хорошо, не жарко, под тенью-то, – сказал Александр, садясь под кустами. – Я сейчас видел твоего отца.

Анюта молчала, вертела в руках свой серп.

– Садись здесь, – сказал Александр.

– Полоть надо, – отвечала тихо девушка.

– Успеешь. Что это у тебя – медное кольцо? – сказал Александр, взяв девушку за руку. – Покажи мне.

– Нет, оно хорошее: грош батюшка за него отдал. – Анюта подала кольцо.

Александр начал вертеть кольцо и как бы нечаянно уронил его в траву.

– Ах, потеряешь, боярич! – крикнула Анюта, бросаясь искать кольцо. – Где оно? Кажись, тут упало.

– Не ищи: я дам тебе другое, – сказал Александр, снимая с руки колечко и надевая его на руку Анюты.

– Это какое? – спросила она.

– Золотое.

– А я думала, серебряное, ишь, как блестит. Чай, дорогое?

– Лучше серебряного. Я за него шесть рублей дал.

– Ишь, какое дорогое, мне и не пристало его носить, – отвернулась девушка.

– Нет, пристало: ты хорошенькая.

– Полно смеяться, боярич, – отвечала девушка, покраснев.

– Я не смеюсь, а правду говорю, – смутился Александр. – Неужели тебе этого никто не говорил?

– Нет.

– Ну, так я тебе скажу, что ты красавица, и я полюбил тебя, – сказал Александр, крепко сжимая руку девушки. – А ты любишь ли меня?

Анюта, кажется, поняла, чего от нее требует боярич, и, раскрасневшись, сквозь слезы отвечала:

– Твоя воля, ты боярич.

– Нет, – отвечал Александр. – Я не боярич для тебя, я не хочу пользоваться властью: я хочу, чтобы ты сама полюбила меня…

Долго говорил Александр. Анюта слушала молча его пылкие и ласковые речи; она понимала, что говорил ей боярич, она ни от кого в свою жизнь не слыхала того, что говорил он.

– Теперь скажи, и скажи правду, любишь меня или нет? Не любишь – я уйду сейчас же.

– Люблю, ты добрый, хороший, – чуть слышно проговорила Анюта, прижимаясь к нему.

Александр сжал ее в своих объятьях…

Позже Александр и Анюта сидели на мягкой мураве, упоенные восторгом любви. Он с любовью глядел ей в глаза. Она лепетала как птичка. Прежняя робость совершенно оставила ее. Это была уже не прежняя робкая, застенчивая девочка. С каким неподдельным чувством любви склонила она свою чудесную головку с распущенными белокурыми волосами на грудь Александра!

Наступил полдень.

– А полоса-то не полота! – крикнула Анюта.

– Ну, завтра дополешь, – успокаивал ее Александр.

– Как можно, батя бранить будет.

– Не будет. Да вот еще что, скажи отцу все.

– Как это можно, и не думай об этом, боярич.

– Не зови меня бояричем: для тебя я просто Саша, Александр. Боишься сказать, я сам, пожалуй, скажу.

– Нет, нет, Саша, не говори, пожалуйста, – умоляла девушка.

…Условившись встретиться на другой день на берегу Волги, Александр простился с девушкой и поскакал галопом домой.

«Какой он ласковый, хороший; наши парни ни один его не стоят; да ведь он на то и боярич», – думала девушка.

Александр в этот день опоздал к обеду. Встретивший его на крыльце Иван сказал ему, что боярин ждал его, но потом велел подавать, и теперь трапезуют. Александр не хотел прийти не вовремя и прошел в свою комнату.

– Ну, боярское ли дело это, Саша, – сказал ему боярин, когда Александр после обеда пришел к нему, – я ждал тебя, ждал к обеду. Да и уехал-то один, точно однодворок какой.

– Не маленький, не пропаду, на войне не пропал, а в Артамоновке и подавно; не беспокойся, родитель, – отвечал рассеянно Александр.

– Так-то так, да я не люблю непорядки, а к новым, вашим порядкам, я уже стар привыкать, – отвечал боярин.

– Не сердись, родитель, – сказал Александр, взяв отца за руку, – я приехал сюда на свободе пожить, отдохнуть, ввытяжку-то быть мне и в Москве надоело. Дай мне свободу жить как хочется.

– Да бог с тобой, езди куда хочешь, только один-то зачем ездишь, разве нельзя было холопов взять?

– Так мне веселее, вольготнее, – отвечал Александр.

– Мне-то сумнительно. Ну, да так и быть, не говори, что в родительском дому тебя стесняют.

Александр поцеловал руку отца.

– А ежели вперед опоздаю, то не ждите обедать, и я буду без обеда в наказанье, – улыбнулся он.

X

Накануне Троицына дня в Артамоновку приехали гости. Гости по-деревенски прибыли с вечера. У крыльца стояли две колымаги. Первая колымага была небольшая, но она была новенькая, как говорится, с иголочки, и богато украшена. Лошади хорошие и сытые, шестерня серых жеребцов. Кучер и холопы были одеты богато. Видно было, что приехал важный человек. Другая колымага была огромных, исполинских размеров, но старая и ветхая. Бронзовая отделка позеленела и местами отстала; шестерка пегих; лошади были рослые, но заморенные. Кучер и холопы были в богатых, но сильно поношенных кафтанах. Первая колымага принадлежала самарскому воеводе Ивану Даниловичу Алфимову, который приехал в Артамоновку со своим сыном Яковом Ивановичем, или просто Яшей, мальчиком лет восемнадцати, с недурным, но чисто женским лицом, с вечно смеющейся физиономией, когда он говорил со старшими, и суровой, когда говорил с холопами или приказными. Вторая колымага принадлежала богатой помещице-вдове, боярыне Серафиме Васильевне Шихобаловой, которая приехала в Артамоновку к обедне со своею дочерью Натальей Павловной, девушкой лет восемнадцати, робкой, несмелой, слегка веснушчатой, с впалой грудью и голубыми, томными глазами. Наташа была некрасива; но она считалась самой богатой невестой в самарском округе, так как за ней была деревня в триста душ, оставленная отцом, да столько же было у матери, а она была одна дочь.

На Троицын день обедню служил отец Григорий с особенною торжественностью. Дьячки, наряженные ради праздника в самые лучшие стихари[25]25
  Стихарь – нижнее облачение священников и верхнее – дьяков при служении.


[Закрыть], изо всей силы старались петь как можно лучше. Народу в церкви было много. Боярин Сергей Федорович со своими сыновьями, воеводой и Яшей стояли в правой стороне церкви, на особом возвышении, огороженном решеткой. По левую сторону, на таком же возвышении, стояла боярыня с обеими дочерьми, боярыней Шихобаловой и Наташей. Степа и Яша беспрестанно посматривали на левую сторону, тихонько подталкивая друг друга.

После обедни, по случаю праздника, отец Григорий со всем причтом[26]26
  Причт – штат священнослужителей (священники и дьяконы) и церковнослужителей (пономари, псаломщики, дьячки, чтецы и т. д.) при православной церкви.


[Закрыть] пришел в хоромы боярина и в большой золотой палате, где уже были накрыты белыми скатертями столы и зажжены свечи и лампады, отслужил молебен с возглашением многолетия боярину Сергею Федоровичу и всему его дому. Во время молебна все семейство боярина и все гости молились в золотой палате. После молебна боярыня с боярыней Шихобаловой ушла в свою светлицу, а боярышни в светелку Ольги. Одни мужчины остались в гостиной избе. Отец Григорий остался с ними, а дьячки ушли в избу дворецкого, где им было приготовлено угощение. Недолго просидел отец Григорий в золотой палате. Испив рюмки три полынной водки и закусив пирогом, он ретировался домой.

Усевшись в переднем углу золотой палаты за столом, уставленным разными винами и снедями, боярин, приезжий гость, воевода и Александр вели между собою разговор. Воевода с любопытством расспрашивал Александра о новостях Москвы.

– Правда ли, боярич, – говорил он, – что в Москву наехало много немцев, разных мастеров?

– Да, приехали; но жаль, что мало, – отвечал Александр.

Удовлетворив любопытство гостя, Александр, в свою очередь, спросил его о новостях Самары.

– Все по-старому, – отвечал воевода, – только в запрошлом году какой-то донской казак Стенька Разин напугал нас немного. Ноне о нем не слыхать, говорят – он ушел в Хвалынское море и в персидской земле воровским делом занимается; да вот еще со здешними холопами да черносошными людьми ладу нет: все бегают да Стеньку к себе поджидают.

– Неужели народ и вправду Стеньку ждет? – спросил боярин.

– Оно, конечно, не все, а голытьба да вольница точно ждут Стеньку, – отвечал воевода. – Я уж задержал несколько человек хвастунов; губному их передал.

– Да скажи на милость, Иван Данилович, как это допустили Стеньку Яик взять, не захватили его и не повесили? – спросил Александр.

– Яик-то он хитростью взял. Ишь, он прежде, с удалыми бездомными донцами, по Камышинке-речке из Дона на Волгу перебрался. Около Камышина стоял, воровским делом занимался, суда и струги, кои шли по Волге, грабил.

– Расскажи, Иван Данилович, как он ссыльных-то взял да с московским приставом, что вез казну государеву, какую штуку устроил, – подсказал боярин.

– Да, чуден этот Стенька, – продолжал Алфимов, – много дел натворил он. Раз он взял в полон струг с ссыльными, которых везли было в Астрахань. На этом же струге везли в Астрахань из Москвы казну государеву, с приставом от московской приказной палаты. Стенька ссыльных всех в свою ватагу взял. Дело дошло до казны. «Я, – говорит Стенька, – государеву казну брать себе не хочу, а ты, – говорит он приставу, – послан казну сберегать, так и сберегай ее». Взял он казну-то всю, что было, высыпал на пустой остров в кучу, а пристава-то раздел да нагишом и велел ему казну караулить. Так нагишом его и оставил на острове-то. Хо, хо, хо… – И воевода разразился громким смехом.

– Чего же смотрел астраханский воевода, князь Прозоровский? – удивлялся Александр.

– Его тогда еще не было в Астрахани, там был воеводой Хилков. Его за то и сменили, что не мог сладить со Стенькой, – пояснил воевода.

– Как же он Яик-то взял?

– Хороших, верных вестей еще нет. Говорят, голова яицских стрельцов, Яцын, пустил только несколько казаков в городе Богу помолиться. Эти казаки-то и возмутили яицских стрельцов. Яцына убили, и зимовал Стенька в Яике.

– Право, здесь еще хуже Украины, – сказал с волнением Александр. – Ну, положим, взял Стенька Яик; но как же допустил астраханский воевода зимовать его там?

– Хилков посылал в Яик стрельцов, но они не посмели драться, потому калмыки к казакам пристали да много беглых. Постояли стрельцы под Яиком и ушли обратно в Астрахань. Хилков отложил дело до весны, а весной-то казаки в море ушли.

Александр задумался.

– А что, Иван Данилович, как ты думаешь, отчего много беглых? – спросил он воеводу.

– Народ ноне набаловался, – отвечал воевода.

– На наш народ нужна крепкая власть, – сказал боярин.

– А разве она теперь не крепка? – спросил Александр.

– Крепка-то крепка, а все ладу нет, – отвечал воевода.

– Не сами ли мы виноваты в том? – вопрошал Александр.

– Это как? Холопы бегут к разбойникам, а мы виноваты! – удивился боярин.

– Да отчего-нибудь они бегут. Бегут – стало, житье плохо. Если бы было житье хорошее, то беглых не было бы: от добра худа искать не будут, – продолжал Александр.

– Вздор, – сказал боярин громко. – У всех бояр и дворян бегают холопы; так неужели ты думаешь, у всех плохое житье? Нет, уж это хамово отродье противничать привыкло. Вот хоть у меня. У меня ли еще не житье – а все же бегают.

– А много ли из Артамоновки бежало? Кажется, трое, и то из оброчных. А из дворовых и из тягловых еще никто не бегал. А оброчные-то убежали – так больше оттого, что оброк было нечем платить.

– Это так, – согласился боярин, – но все же есть беглые. Да у меня, конечно, немного, а вон у князя Бухран-Турукова, у боярыни Шихобаловой, у дворянина Каменева, Гаврила Гавриловича, десятками беглых считают. Не говоря уж о мужиках, бабы, девки сенные – и те бегают.

– Да, у них много беглых, – поддержал воевода.

– Так и выходит, что у них подлинно житья нет, оттого и беглых много, – сказал Александр.

– А по-твоему, надо в глаза глядеть холопам да по головке их гладить? – с усмешкой вымолвил боярин.

– Не то что в глаза глядеть, а обращаться как следует. Скотина – и та любит ласку, а человек и подавно не побежит от хорошего житья, от дома, от семьи затем, чтобы воровать на Волге, а в конце концов попасть в губной приказ.

– А черносошные-то люди почему бегают? – спросил воевода.

– Да все оттого же, что порядку нет, поборы велики, правды нет в судах. На сильного человека и суда нет – вот что.

– Так, – процедил воевода. – Так, по-твоему, Александр Сергеевич, выходит, правды нет ни у губных, ни у воевод. Покорно благодарю и на этом.

– Это что такое? Ты уж обидные слова говоришь? – насторожился боярин.

Александр увидел, что он сгоряча задел личность воеводы. Он не очень был выгодного мнения об Алфимове, не желал к нему подделываться или льстить; но Алфимов был гость его отца, и он постарался по возможности смягчать свои слова.

– Тут обиды никакой нет, – спокойно сказал он, – я не о Самаре, а вообще говорю. Ты сам, Иван Данилович, знаешь, что закон велит судиться мужику с боярином или с дворянином в Москве, а где же мужику в Москву ехать искать свою правду? Как рассудят здесь, он и доволен. А что поборы-то да повинности велики, ты сам знаешь, как трудно их собирать. Да уж нужно сказать правду, наши губные не променяют богатого боярина на бедного мужика. Или вот, года два или три тому назад, здесь неурожай был, а старый воевода, как его звали – Дмитриев, Федоров ли? Недоимки гнал да скотину у мужиков за недоимку продавал.

– Стало, ты, Александр Сергеевич, Уложением недоволен и супроть Уложения хочешь идти, – сказал воевода с иронией. – Не знаю, может, у вас такие порядки, а здесь, в Самаре, еще никто супроть Уложения не шел да и думать не думал.

– Я не против Уложения иду, – возразил разгорячившийся Александр, – а напротив, говорю, что служилые люди часто сами делают против Уложения и обижают бедный народ. Вот хоть бы по делу сурковских крестьян: губной оправдал князя Бухран-Турукова, а разве так надо было решить?

– А по-твоему, стало быть, надо было князя в тюрьму упрятать? – спросил воевода.