Текст книги "Рассказы ученого кота деда Николы"

Село Плоское – город Сочи

Бывает же такое! Жил-жил мальчик в родной деревне, знал все тропинки, каждое дерево за околицей. Ходил в огород, срывал с ветки помидор, или огурец и, тут же, съедал его… В школе был отличником.

Нет! – Начну сначала. Может будет интересней.

Было время, когда никакой деревни не было. Раскинулась во все стороны сплошная степь. Во времена засух бродили голодные волки, так как зайцы погибали ещё раньше от голода. Негде было гнездится орлам, хотя дикие утки прилетали на редкие и скудные естественные водохранилища. К осени естественные озёра пересыхали, но утята уже вырастали и становились на крыло, можно было готовиться в дальний путь на зимовку. Где была их зимовка – степь не знала.

Зимой морозы и снежные вьюги. Красота, наверно неописуемая, выбеленная белым естеством, но никто его не видел – это естество. Лесов почти нет, зверья мало, поэтому естество, такое природное, охотничьими угодьями не считалось. Хотя и ничейной она, скучная территория, не была. Она принадлежала Белоцерковскому уезду. Уезд тоже ничейным не был. Он принадлежал польскому магнату Броницкому. С годовым доходом на этой российской территории – восемьсот тысяч рублей золотом в год. Всю Польшу не купишь – но деньжищи, по тем временам, огромные.

Вот видите, как одна тема хватается за другую! Десять жизней не хватит, чтобы всё описать. Даже стараться не буду!

Упомянутые мной в этом месте и времени события происходили во время царствования Екатерины Второй. Вы же знаете, что в то время Польша принадлежала России. И не будь, я так полагаю, позорного «Брестского мира», и (я прошу нижайшего прощения у большевиков), ибо, я так тоже полагаю – не было б этого вот… простите… товарища Ленина, то и не было б позорного, Брестского мира»! А Польша была бы, до сих пор и… навеки вечные, – Россией!

Чуть отвлеклись. Возвращаемся к магнату Броницкому. Мы знаем из истории что у Екатерины Великой служила фрейлиной племянница Гриши Потёмкин —, Саша, или, как тогда её называли – Александра. – Любимица Потёмкина и любимица Екатерины. Катька, простите за фамильярность, выдала её замуж за магната Броницкого. По расчёту, или по любви – позже узнаем и напишем. Умом Александра была наделена, не меньше самого Потёмкина, а может, и самой Екатерины Великой! И через какое-то непродолжительное время (я где-то об этом, кажется писал, может ещё напишу более подробно), уже жену Броницкого – Сашеньку, не устраивало, что он имел такие обширные земли, а там даже волки, и те не водились, чтоб поохотиться. Людей, тем более нет и неоткуда их взять.

А раз нет людей, то и нет денег, чтоб сыпались в закрома Броницких! Ведь только люди, даже самые бедные, делают деньги, текущие в карманы богачей! Другого вы мне и не говорите!

Сашенька сподвигла мужа, чтоб он из своей Польши – провинции России, пригласил людей на пустующие земли. А он и пригласил! Там в Польше тогда творилось чёрте что! Как и везде. Среди кучки богачей, было хоть пруд пруди бедных. Но и не то что бедных, а позорно бедных! – Обедневшая шляхта! Другими словами – творение, беднее церковной крысы, а гонора у каждой особи на сто магнатов хватит!

Вот Броницкий и пригласил их на вольные земли. Бери сколько хочешь! – Во, лафа! И кинулась туда обедневшая шляхта из поляков и евреев. Как же без евреев?! Кто же будет в будущем работать ростовщиками, да шинки держать – если не будет евреев?!

Люди потянулись. Кто на подводе, которую еле тянет дохлая лошадёнка, кто на бричке, а кто и пеши. Сколько полегло в дороге, то уже другая тема и другие рассказы.

То ли её муж, то ли сама Сашенька выбрали место – плоское как шкура натянутая на барабан. Там была небольшая река, её прозвали Гнилая Течь и несколько естественных озёр. Копнули землю – сплошной чернозём и подземные воды не глубоко. Благо люди прибыли летом – можно было строить землянки. Александра Броницкая не бросила их на произвол судьбы, а дала переселенцам кредиты под мизерный процент (0,1 процента годовых) для обзаведения хозяйств. Доходили слухи, что на двадцать лет. Вот и пригодились евреи, чтобы собирать и возвращать дань! Селу дали имя – «Плоское» Ещё ремарка – сейчас кредиты выдают под 10—15 процентов годовых! – Чувствуете разницу?!

Туда, в село Плоское, и прибыла моя родня. К сожалению, все документы уничтожили перед немецкой оккупацией в 1941 году. Проследить все колена не могу. Но, видимо, мы не из евреев – все мои работали на земле. Мой дед был сельским кузнецом, за что и раскулачили. – Не мог, да и не имел права пролетарий иметь собственную кузницу. И саму кузницу разрушили как источник кулацкой наживы. Пришли представители комитета бедноты с наганом и под их надзором та же беднота разгромила кузницу! Ну, не знал комитет бедноты зачем пролетариату кузница! Лишь когда дошло, и люд, который всё-таки работал, и знал, что пролетариат без работы не прокормить, растолковал ситуацию. Долго искали где подковать лошадей! Но, главное – пролетарская идеология была соблюдена! Виват пролетариату! Мой дед, Мачковский Харитон, не выдержал идеологического оздоровления, – слёг и умер. Поэтому и не загремел в Сибирь на пролетарское лечение.

Теперь, после такой прокладки – лично о себе. – Выше я писал, что был отличником. – Это так. А отличников не любят ни в одной школе! – Причина пока не изучена.

Но мальчик – это я, своих отличных оценок стеснялся, поэтому к нему (ко мне) относились хорошо. Тем более, что он любил играть с двоечниками. Тогда двоек не было. Просто ставили плохо. В переводе на современный язык – это означало бы – плохист. Мальчику было девять лет.

И вдруг тебе на! – Нужно ехать в город. И не просто к кому-нибудь в гости, а насовсем. Мать говорила – поедем, когда справимся. А справиться нужно было вот с чем… Ещё нужно отметить, что все родственники из села уехали. Тётя Аня во Львов, сразу же, когда он уже стал советским. Остальные родственники, все поголовно, уехали в Сочи.

К сожалению Советской власти, мои родственники убегали в Сочи, не дожидаясь их раскулачивания и отправления в Сибирь для освоения красивейших мест страны Советов. – Считай сибирских мест. И чего люди так боялись Сибири?!

Гуляя по деревне, я с моими сверстниками часто подходили к чугунному мастодонту, обломанному со всех сторон тяжёлыми молотами. Мы, пацаны, его продолжали тоже по щепотке долбить, чтобы добыть чугунную дробь для рогаток! Этот мастодонт стоял недалеко от пролетарского сельсовета, а раньше он был двигателем внутреннего сгорания и крутил жернова мельницы. Его привёз муж моей тетки Парасковьи – Гороховский Казимир из Америки. Там он заработал деньги и купил двигатель для России, для себя. Они, вдвоём с братом, одноногим Гороховским Станиславом, тоже мужем моей другой тетки – Ксении, построили мельницу и богатели на помоле муки!

Они успели убежать, как вполне прозорливые кулаки в Сочи, ещё до прихода комитета бедноты с наганом. Те поцокали языком, сожалея, что кулаки сбежали и поступили так же как с кузницей моего деда Харитона! Атрибуту кулацкого благополучия, считали они – не место, в обновлённой России! Правильно! Ведь и песня была такая – не помню дословно, но смысл таков – мы весь старый мир разрушим, чтоб на обломках построить новый. Вот и разрушали… старый мир!

Ещё одна ремарка, которая появляется по ходу пьесы. После революционной разрухи, когда – хоть зубы вырывай из-за голодухи. В России самым главным адептом пролетариата товарищем Лениным был провозглашён НЭП – Новая Экономическая Политика! И она называлась ещё так – шаг вперёд – два шага назад! Это значило – шаг в социализм, а два шага в капитализм! Разрешили тем, кто имел руки и голову на плечах, открывать частные предприятия, и, вообще, осуществлять рыночные отношения в производстве товаров, чтоб поднять страну. НЭП просуществовал с 1921г. по 1924г. Страна слегка перестала голодать! Потом всех НЭПманов скрутили в бараний рог и послали туда, где Макар телят не пас!

Лично у меня создаётся впечатление, что страна выявила деловых людей, для того, чтоб их потом уничтожить! Для чего и для кого это нужно?! Судить вам – я не берусь. Слишком сложный вопрос.

Так вот, мои родственники, считай НЭПманы, почему убегали именно в Сочи, а не в какую-то Тьму-Таракань – не знаю. Наверно потому, что в то время ещё не наступил развитой социализм и город Сочи был тоже Тьма-Таракань.

Не мог так быстро развитой социализм перешагнуть через кавказские горы! А, может, ещё и потому, как мне нашёптывал один недобитый НЭПман, что Сочи в то время был, считай, почти грузинский город. А товарищ Сталин – соратник товарища Ленина кто?! – Грузин! Или почти грузин! Но это слухи! Можете им не верить. – Потому, что город Сочи очень быстро тоже превращался, даже в своих кулуарах, во вполне просматриваемую со всех сторон цитадель пролетариата!

Мы с матерью в селе остались одни. А справиться со всеми делами значило вот что:

Нужно зарезать и поесть всех кур, а их было четыре, в том числе квочка, плюс три цыплёнка.

Цыплята должны подрасти ещё хоть две недели, чтоб их зажарить и взять в дорогу. Дорога-то вон какая… длинная! Да ещё говорили, что нужно проезжать сквозь туннели. – Ужас! Разве прямо нельзя?! Что такое нельзя я уже знал. Нельзя было говорить, что отца Лины и Людмилы, моих двоюродных сестёр, в тридцать седьмом году, арестовали и расстреляли.

Ещё ремарка. Железную дорогу, по которой нам нужно было ехать в Сочи, задумало царское правительство еще в тысячу восемьсот шестидесятые годы, как грандиозный проект России. Туда-сюда, инженерные изыскания, споры за и против… в конце-концов под руководством специалистов из Италии, Бельгии и Австрии и чернорабочих из Кавказа, начали строить до Адлера в 1914 году. Кажется, по ней немножко и поездили, но!.. вернулся в Россию гений товарища Ленина и началось! Не до кавказской дороги было! – Даёшь революцию! Даёшь социализм! Даёшь Брестский мир! И даёшь ещё что-то такое, что дорогу пришлось поломать и восстановить только в 1927 году. По ней-то нам и пришлось проехать!

К сожалению ремарка помешала продолжить рассказ насчет расстрелов – самого производительного инструмента гегемонии пролетариата! И не возражайте! – О том что расстрел прекрасный инструмент подтверждал до конца своей жизни светоч социализма, вождь всех народов Великий Сталин!

А вот в 1937 году – это было раз плюнуть и растереть, – всего-то делов! Мне известен один из ручейков этой огромной и бурной реки! В том же 1937 году, или на полгода раньше появились школьные тетради с обложкой сине-зелёного цвета. На первой стороне обложки красовалось графическое изображение Маркса и Энгельса в накладку, в профиль. Художник его рисовал пером. В затемнённых местах рисунка он делал тем же пером очень густую штриховку.

Но, правильно говорят, что гениальная мысль не спит! Так и здесь нашёлся гений, без разглашения его фамилии, который рассмотрел штриховку, может быть под лупу, или так был глазастый, и в ней, в названной штриховке нашёл две сакральные буквы – «М» и «К» и расшифровал их как начальные буквы – «Могила коммунизму!»! Я тогда ходил, кажется, в третий класс, и мы всей школой вырывали и сжигали тетрадные обложки с изображением пролетарских вождей! Но прежде, чем бросить обложки в костёр, я несколько минут изучал их и нашел в примерном варианте весь алфавит не только в русском исполнении. Чуть повзрослев, я подумал – а может то тоже была закамуфлированная диверсия. – Во-первых бросить в огонь изображения коммунистических вождей, а во-вторых – расстрелами озлобить сам пролетариат к его же вождям! Нужно пить сивуху, курить «Беломорканал» и думать!

Безногий дядя Станислав работал в Сочи, в потребительской кооперации бухгалтером и каким-то образом попал, по мнению властей, в террористическую организацию, курируемую уже врагом Советской Власти – Троцким, и был участником тех сакральных букв. Его судила тройка. А у неё был только один приговор. Но тогда нужно было обо всём помалкивать! Нельзя говорить, что мою бабушку и её зятьёв раскулачили. Что все те красивые дома в нашем селе – были их домами. Один остался. – Он был недостроенный, поэтому и сохранился. В нём мы с матерью и жили.

Самое главное – перед паломничеством в Сочи– нужно продать корову чёрной масти, с одним рогом и с именем «Ворона». Это была трагедия. Когда пролетарские уполномоченные «по честному» забрали всё, а коров отобрали и загнали в колхоз, то коровы, как подрывающие Советскую власть элементы, начали меньше давать молока, а потом, вообще, стали саботировать и подыхать! Нашёлся, всё-таки, какой-то умница, наверно из недобитых, примазавшихся тайно к Советской власти НЭПманов, и настоял, чтоб коров люди забрали обратно, но сдавали государству энное количество молока. – То было умное решение! – Советской власти не нужно ничего делать, а получать молока больше, чем сдавал колхоз!

Наша корова с какого-то перепугу не подохла, вернулась в родной сарай и была нашей кормилицей. Кормила нас пятерых. Меня, моих двоюродных сестёр – детей «врага народов», тётю Прасковью и, разумеется, мою маму. Мама её доила. Она давала двадцать литров молока в сутки. Кстати, в то время без коровы семья в селе погибала с голодухи.

Мне было корову очень жалко. Казалось, она смотрела своими глазами, полными слёз, в мои глаза и печально спрашивала: «Зачем вы меня продаёте, я же вам молоко давала?». Мне до сих пор кажется, что она нас всех понимала и была сама очень опечалена. Снилась она мне после расставания очень долго. И ещё другая проблема. – Её нужно было продать за 1200 рублей. Какая-то магическая цифра. Если за меньшую цену – то катастрофа. Я написал на тетрадном листе цифру 1200 и повесил на стене. Эта бумажка висела пока не продали корову. Хозяин, купивший корову, забрал и ярлык.

На его взгляд, этот атрибут принадлежал корове и переходил к другому хозяину вместе с ней. Объяснял так. – Он будет на него смотреть и сожалеть о потерянных деньгах. А когда сердце успокоится, но это будет не скоро, то сможет в эту бумажку завернуть селёдку, в том случае, если селёдка, появится в сельской лавке. Но, всякое бывает.

Вторая проблема найти чемодан. Чемоданы, которые были у взрослых, уехали вместе с их бегством из села, а оставшиеся – честные уполномоченные забрали после дораскулачивания, вместе с вещами, что в них находились. Чемодана не было. Мать связала наши оставшиеся пожитки в два рядна. Поместились! Но соседка дала хороший совет – каждое рядно сшить как мешок, потом с вещами обвязать поперёк и приделать ручки, Получились очень удобные мягкие чемоданы. С ними мы и уезжали.

Третья проблема была личного характера. – Моего. В селе люди летом ходили босиком. Не стирать же за зря штиблеты, когда земля тёплая и наощупь приятная! Я, идя по проезжей части, в мягкой и тёплой пыли, хотел подфутболить какой-то комок. Под комком торчала ветка и она мне вонзилась в подошву правой ноги. Ветка была длинная и толстая. Толщиной больше сантиметра. Мать позвала мужика. Он до революции работал конюхом у фельдшера соседнего села, тоже раскулаченного и отправленного куда следует. (Ну если ты фельдшер, так зачем заводил хоромы из пяти комнат, да ещё и собственный конный выезд? – Вот и получил, что полагается от пролетарской власти!). Других врачей, кроме упомянутого конюха, не было.

Тот посмотрел, покачал головой, потрепал меня за ухо и посоветовал матери залить керосином. Но керосина тоже не было. Мать обмотала тряпкой, и просила эту тряпку вылечить меня. Я пару дней поплакал, потом начал постепенно ходить, наступая на пятку. К отъезду я так и ходил на пятке, но уже почти не чувствовал боли. Но мы же собираемся в дорогу, мы же едем в город. Значит нужно обуться. Одеть ботинок я не мог. Нашли мудрое решение. Подсказала соседка. Она любила меня.

На левую ногу одели ботинок, а правую замотали тряпкой. Но! … я должен держать ботинок в руках, чтоб люди не подумали дурного. – «Ещё скажут, что у мальчугана есть только один ботинок»! – говорила она.

Так и порешили. Когда ботинок начал мне сильно мешать я привязал его шнурками к прорехе брюк возле пояса. Мать не возражала. Она несла два больших узла с одежонкой, и ещё было три маленьких узла с едой и разной дребеденью. Так что мои обе руки были тоже заняты. А спрятать мой ботинок в большой узел – вещь-то небольшая и может выпасть.

Но зато мы улыбались. Не знаю чему. – Наверно тому, что живём, что дышим, что греемся на Солнце, когда оно светит. Замка у нас не было, а дверные кольца для замка были. Поэтому мы верёвочку продели в кольца и завязали крепким узлом. Что дом обворуют мы не боялись. Там ничего не было. Последнюю кровать, красивый резной шкаф и стол забрали уполномоченные за неуплаченные моей матерью налоги. Черепичные горшки и миски мать отдала соседям и просила, чтоб присматривали за домом, пока что-то решится. Две ложки и нож мы забрали с собой.

Как мы ехали я не совсем помню. Помню только перрон. Возле перрона я увидел асфальт. Вот диковинка! Если бы на нём не было выбоин, было бы ровно – хоть яичко катай!

Возле нас крутился какой-то мужик и объяснял мне, что подъедет паровоз, всех обдаст паром и потом очень громко заревёт! Но бояться не нужно! Ещё не было ни одного случая, чтобы паровоз сошёл с рельс, выехал на перрон и кого-то укусил. Я ему верил, но очень сомневался. Ему пришлось, подвести меня к рельсам и на пальцах объяснить, что колёса имеют борта, обнимают рельсы с двух сторон и сойти с них паровозу никак нельзя, если бы он даже очень хотел! Техника – понимаете ли!

Я конечно, понимал и без него, но слушать было очень приятно. Есть такие люди. Он потом с вокзала принёс нам с матерью два бутерброда и бутылку ситра. Бутерброды я помню до сих пор. Они были с рыбой. Потом этот мужчина помог нам сесть в вагон. Он раньше поднял и забросил меня, потом протиснул туда мать и лишь потом передавал через головы толпящихся, наши узлы. Крику и гаму было много.

Я гораздо позже сообразил почему этот мужчина так опекал нас. Матери в то время было тридцать шесть лет и она была очень красивая. Бывают же… красивые матери.

Вот я не понимаю, зачем память хранит разные события? – Стереть нужно всё! Чтобы оно не рвало сердце, не очерствляло душу. Вот живём и живём. Я сейчас смотрю на себя в зеркало – плеваться хочется! Слава Богу, что я не любил фотографироваться. И сравнивать! – Правильно говорил Христос: «Земляне, одним днём живите!». Но, о Христосе более подробно я узнал только сейчас. В общих чертах я о нём знал ещё от тётки Ани. Она вынимала из тайника библию и заставляла читать ей вслух. На заре советской власти, и не только на заре – о Христе не вспоминали! – Чистая страница!

В поезде помню только один эпизод. Теснота. Все сидят и сидя дремлют. Молодая женщина с ребёнком. Ребёнок плачет. Жарко. Она даёт ему из бутылочки воду. Старше его был только я. Мать обратилась к женщине и попросила глоток воды для меня. Женщина воды не дала и объяснила – они с мужем развелись, она едет к маме, в груди молока нет, а в бутылочке вместо молока – сладкая вода.

Я был очень расстроен не тем, что женщина не дала воды, а тем, что мать попросила!

Зачем она это сделала?! – Мне совсем не нужна вода! Я уже большой. И я, по этому случаю, очень плакал и отвернулся от матери. Это была моя первая размолвка с матерью. Жалеть поздно! Была и вторая – я её опишу.

Как мы приехали – не помню. Помню только что нас встретила моя двоюродная сестра Людмила – дочь «врага народа», и втиснула нас в автобус. Автобус был без крыши. Людмила была на пять лет старше меня и казалась очень взрослой. О том, что она дочь «врага народа» в Сочи никто не знал. – Скрывали. И слава Богу!

Потом помню барак, где первое время жила вся наша большая семья – дядя Казимир – муж моей тёти Прасковьи, тётя Прасковья, моя мама и мы – трое детей – Людмила, Лина и я – шесть человек. Одна комната без прихожей и сеней – шесть на шесть метров, плюс в углу дровяная печка.

Стояло две кровати, но на них никто не спал Дело в том, что всё кишело клопами. Мы устраивали общее лежбище на полу, обливали вокруг водой, чтоб клопы не лазили и таким образом могли уснуть. Но они паразиты (кто сказал что насекомые безмозглые? Ещё с какими мозгами, когда есть хочется!), так вот они – паразиты, залезали по стене на потолок зависали над нами и падали в общую кучу. Мы просыпались утром все покусанные. Все семьи, живущие здесь, имели, как и мы, по одной комнате. Снаружи барак выглядел веселей. Всё было обвито виноградом и мочалками. Мочалки висели крупными кабанчиками. Возле каждой двери на улице стоял примус. В первой половине дня, когда готовили кушать слышалось общее шипение. Сосед назвал это шипение коллективным змеем.

Аромат блюд мешался с резким запахом керосина и бензина. Керосин покупали, а бензин воровали и это благодатно сказывалось на бюджете. Всё дело в том, что в бараке жили рабочие автопарка, пожарные, охраняющие автопарк и охранники. Когда шли люди на обед, то охранники не очень обыскивали рабочих, потому, что вечером, пронесший бутылку бензина в обед, уже нёс полулитровую бутылочку для охранника. Вечером охранники уже хорошо несли свою службу.

Напротив барака во дворе, возле забора, у каждого стояла стопка дров. Запас на зиму. Летом дрова служили чем-то заменяющим выезд на природу. Все выходили, искусанными клопами, из душных помещений и устраивались на дровах. И уже там – тары-бары. Без этого никак! – нужно посудачить…

Я стопку дров хорошо помню. Потому, что пришёл мой двоюродный брат – Бачинский Григорий, он работал по соседству в рабочей столовой поваром. Он взял плоскогубцы и уговорил меня только дотронуться до моей занозы. Дотронуться я разрешил. А он, подлец, в хорошем смысле этого слова, взял и выдернул её. Какое же было у всех изумление, когда заноза оказалась длиной восемь сантиметров. Она вокруг прогнила и вынулась легко. Рану уже залили не керосином, а бензином, благо он был.

Ещё помню несколько эпизодов. Когда не из чего было готовить кушать, меня посылали в столовую с судками. Это три судка, нанизанные на общую ручку. Если на раздаче стоял Гриша, то я покупал четыре порции первого второго и третьего, приносил ему чек, а он наливал по шесть порций, зная нашу семью. Конечно, если смотреть с точки зрения строгого пролетарского закона, то Гриша был государственный преступник. Он разбазаривал государственную собственность – это во-первых! И втягивал нас всех в своё преступление – это во-вторых. Мы были все соучастниками преступления, причём, отягощающегося, тем что совершали преступление не в одиночку. – Явно, можно было пришить групповуху! А за неё полагалось больше.

Но всё равно после такого, даже чуть удешевлённого обеда, мы чувствовали себя голодными. Как и все, в то время.

Рядом, в одной комнате жили четыре пожарника. Одному из них все завидовали. Он после дежурства выносил на улицу своеобразный маленький верстак и чинил обувь. Он мне тоже прибил к ботинку отклеившийся каблук, но взял за это деньги.

Ему прожить было легче. Был какой-то, по тем временам, приработок. К нему приходила с сильно накрашенными губами дама, он переодевался и они куда-то уходили. Но тоже не мёд. Однажды, когда он не успел ещё переодеться, подошла женщина с двумя детьми, набросилась на крашенную даму и громко бушевала, показывала пальцем на даму и выкрикивала: «Посмотрите дети, вы голодные потому, что эта стерва отбирает у вас хлеб»! Я не знаю чем закончилось. – Тётя меня увела в комнату.

Ещё помню такой эпизод. – Сзади барака был пустой, большой, выжженный солнцем двор. Почему-то везде валялась известь и какие-то доски с торчащими гвоздями В конце двора стоял наружный дощатый туалет с двумя еле держащимися на навесах дверьми. Одна дверь для женщин, вторая – для мужчин. И вечная очередь. В каждом отделении было по одному очку.

Я туалет запомнил по тому, как выгребали яму. Стояла бочка в лошадиной упряжке и была большая вонь. Мужчина, что черпал из ямы, что-то в черпаке обнаружил. То была бутылка водки. Он открыл горлышко вытер его об робу и выпил содержимое. Меня стошнило. Я не мог три дня кушать.

Слава Богу, перед тем как идти в школу, дяде Казимиру дали в новом доме на втором этаже квартиру. Сейчас помню адрес. Мингрельская 57, квартира 4. Это была коммуналка. Небольшой коридор и четыре комнаты пять на семь метров каждая. В каждой комнате по семье. Но уже, в этом же коридоре, была дверь в туалет, в ванную комнату и на общую кухню. Конечно, после барака это был Рай.

Мама устроилась на работу в кафе зеленщицей. Её взял мамин брат, он мой же дядя Костя. Он в кафе работал шеф-поваром. – Шишка!

Там же, в кафе, была маленькая комнатка и мама в ней почти жила. Так нам было свободней. И ещё дело в том, что ходила милиция и проверяла прописку. Если живёшь не там где прописан, то наказывали, вплоть от выселения из города, до посадки в каталажку. Мама была прописана у дяди Кости, но почему-то он не приветствовал совместного с моей мамой проживания. Говорил, что будет сердиться его жена – тётя Зина. Слово прописка было какое-то очень страшное.

Когда обедать нам было почти нечем, то тётя Прасковья, мы её называли тетя Таренька, посылала меня пообедать в кафе к маме. Я был очень расстроен. Мне было обидно и стыдно, что я вкусно поем, а Лина и Люся будут полуголодные. Я часто отказывался. Тогда тётя Таренька показывала мне еду и говорила – если ты не пойдёшь, то эту еду придется разделить на три человека, а если пойдёшь, то разделим на двоих. Люся и Лина просили меня, чтоб я ушёл и покушал в кафе. Тогда я соглашался. Сейчас это может звучать дико, а в то время…

Я был очень щепетильный. У меня была мама. А у девочек мама умерла молодой, а папу расстреляли в тридцать седьмом. Они были племянницы и тёти Тареньки, и дяди Казимира. – Два брата женились на двух сёстрах.

Вот второй случай в моей жизни размолвки с мамой. Я приболел. Мама принесла бутылку молока и сказала: «Это только для Николая. Он больной». Я настаивал, чтобы разделить на троих. Мать жёстко возражала. У меня потекли слёзы. Мать налила в стакан молока и сердито приказала: «Пей!»

Люся, Лина и тётя Таренька молчали. Я представляю, что творилось в их голодных душах… Я взял стакан молока, вылил его на пол, выхватил у мамы бутылку, выбежал в коридор и там вылил. Вернулся заплаканным. Меня всего трясло и я крикнул маме – уходи и больше не приходи сюда! Уткнулся в кровать и меня душили слёзы. Не знаю как отнестись сейчас к моему прошлому поступку? Тогда меня что-то как скрутило.

Так я в жизни плакал три раза. Ещё когда гром убил моего любимого двоюродного брата – Шимона, и когда умер отец. Но за тот случай с матерью, за мою детскую грубость мне и сейчас стыдно. Я бы стал перед ней на колени, да уже не перед кем!

Мы втроем – Люся, Лина и я, где-то раз в две недели, посещали дядю Костю. У него было две дочери Галя и Надя. Меня и Лину угощали. Меня жареной рыбой а Лину колбасой. Люсю не угощали. Как бы она уже взрослая, а угощать троих – накладно. Лина и я немного недоедали, говорили – на потом. А когда выходили то давали покушать Люсе. Она, очень неохотно, но брала.

Дядя Костя жил в особняке, огороженном забором. В каком-то парке. Было много насаждений. У него было несколько комнат. Одну комнату летом он сдавал курортникам. Девочки его к нам относились пренебрежительно. За глаза называли голодранцами.

В войну они обе закончили мединститут в Ташкенте. Дядя Костя вытянул.

Один штрих. Я уже вернулся в 23 года из мест не столь отдалённых, там провёл восемь лет – с пятнадцати до двадцати трёх. Уже учился в институте. И как-то, будучи в Москве, узнал, что дочери дяди Кости живут в столице. Нашёл старшую Галю. Пришёл к ней вечером. Она писала диссертацию. Попили чаю, поговорили. Туда-сюда… Я спросил у неё адрес Нади. Галя запротестовала. Говорит, что Надя живёт в хорошей семье, а ты только своим посещением опозоришь её. И не думай.

Ладно. Проехали.

Второй раз, будучи в Москве, я по телефону спросил Галю, можно ли к ней с цветами, шампанским и конфетами, прийти в гости. Она ответила, чтобы я из своей записной книжки вырвал лист с её адресом и телефоном и сжёг его… и навек забыл о их существовании… Бывает… Но думаю, что так бывает часто.

В сочинской школе я учился в четвёртом классе. Она была напротив нашего дома. Иногда на большую переменку тётя Таренька приносила мне булочку. Меня тут же окружали одноклассники, протягивали руку и просили – друхни! Это означало – дай кусочек. Мне иногда не доставалось даже раз откусить. Тогда, один раз, тётя принесла булочку схватила меня через забор за рубашку и заставила съесть. Одноклассники стояли вокруг. Я всё-таки отломил маленький кусочек и протянул им. Отношения мои с одноклассниками подпортились. Я попросил тётю, чтоб она не приносила.

Учительницу помню и сейчас. – Дина Матвеевна. Она говорила, что мы все олухи.

Недалеко стояла военная часть и, примерно в 12 часов дня, ежедневно проходил строем небольшой взвод с духовым оркестром. Мы его видели и слышали через открытое окно класса. В это время Дина Матвеевна всегда говорила – «Вы видите, что в стране делается, а вы олухи всю страну тянете назад в болото царизма!». Мы, конечно, были удручены, и, думаю, каждый из нас проклинал себя за болото царизма.

Но на следующий день, каждый всё равно оказывался не переделанным, и тянул страну в тоже болото. Жаль! Однако – нужно сказать, что страну и Советскую власть Дина Матвеевна любила не поддельно. Искренне. Когда началась война, она в первый же день добровольно ушла на фронт.

В школе была традиция. Перед уроками ученики всех классов выстраивались в длинном коридоре на линейку. Мы все дрожали. Вдруг что-то не так! Перед нами стояли все учителя со строгими и сердитыми лицами, с тетрадями и карандашами для особой заметки. Чуть впереди них стоял директор. Он был низенького роста, лысый и, несмотря на то, что голос у него был пискляво строг, казалось, что он улыбался. И чем он был строже – тем улыбчивей. Улыбка обманчивая. Что-то он много говорил, но запомнилось только – вот что. – Мы все, советские ученики, если любим свою страну и желаем ей добра, должны слушать, о чём говорят родители, и посвящать в эти разговоры школу. А она уже будет передавать содержание разговора куда следует.

Потом он проходил вдоль линейки, тыкал пальцем на какого-то ученика и спрашивал – «Вот ты, расскажи, о чём говорили вчера твои родители!». Мне запомнилось, что ученики, в большинстве случаев, молчали. Тогда директор упрекал нас, что мы плохо несём свою службу и своё предназначение. Стране не помогаем. Мы корили себя молча.