Текст книги "Лекарь-воевода (части VII и VIII)"

– Спаси Бог тебя, бабушка, что добра мне желаешь. Прошу тебя, все, что приношу, – отдавай кому сама знаешь. – И тише добавил: – Будто потихоньку от меня. Так нужно, бабушка.

Все мелкие недоумения и переживания вскоре отошли на второй план, потому что произошли куда более важные события.

14

Май подходил к концу. Клим с утра до вечера собирал лекарственные дары, радовался яркой зелени леса, буйному цветению луговых трав. Эта радость заполняла все его существо и передавалась другим. Куда бы он ни пришел, хозяин встречал его улыбкой, а хозяйка низким поклоном. Клим садился к больному на ложе, негромко рассказывал о возрождении природы, о вечной жизни на земле. Легонечко массировал худую грудь, и затихала боль, легче и глубже дышалось, появлялась живительная надежда. Потом, испив прохладное снадобье, больной погружался в приятный, оздоравливающий полусон.

Так Клим вечерами обходил своих подопечных, довольный тем, что день прожит с пользой для близких.

Однако время шло. Реки вошли в берега, дороги просохли, пора собираться в путь. Невольно одолела грусть. Привык он ко всем, знал каждого уводьца. Особенно жаль больных: уйдет он и лишатся они надежды на обязательное исцеление. Правда, все травы он отдаст Кулине, местной знахарке, но его самого тут не будет…

Нередко Климу приходилось ночью идти к тяжелобольному. Поэтому и на этот раз он не удивился стуку в окно. Вышел за ворота, из тьмы умолял хриповатый голос:

– Клим Акимыч, окажи божескую милость, поедем. Тут недалеко, верст пять до заимки.

– Ну куда ж в такую темь. Дороги не видать, – оборонялся Клим, отлично понимая, что все же придется ехать. – Кто болен-то?

– Батя. Отец мой. Животом мается. Окромя воды, ничего не принимает. За тобой послал. Говорит, на колени становись, умоляй, чтобы приехал. Хоть боль немного снимет, и то хорошо.

– Знаю болезнь твоего бати, ничем не помогу. Ну, ладно, едем. Пойду соберусь.

Ночь, ни зги не видно. Телега поскрипывает, лошадь фыркает, и рядом темный человек, закутанный в свитку. Перебрели Уводь. На воде немного светлее было, въехали в лес, и опять темень. Вдруг качнуло телегу: в нее беззвучно сел еще один темный человек. Климу такая тишина не понравилась, но он промолчал.

Ехали часа два. Над лесом посветлело небо. Стали видны хмурые, сонные лица спутников. Правил молодой, безбородый. Подсел в лесу пожилой, лохматый. Клим видел его в профиль, и, хотя было еще не очень светло, этот человек показался ему знакомым. К нему и обратился он:

– Так куда же меня везете? Проехали уж верст десять.

– Куда надо, туда везем, – буркнул тот и отвернулся.

– Раз так, я схожу и пойду обратно.

– Не надо, дед, свяжем.

– Вон как! – Клим поудобнее устроился и постарался задремать.

Вторая неделя прошла, а Клим не возвращался. Бабка Маланья пошла к Захарию, рассказала, как увезли лекаря, и спросила, может, молебен отслужить за упокой.

– За упокой нельзя, он жив, наверное. Скажи, Маланьюшка, он вещички свои все захватил?

– Не, батюшка. Все как есть осталось. Взял только малый короб со снадобьями.

– Значит, вернется, – успокоил ее поп.

Из церкви Маланья пришла к себе на двор, смотрит, на крылечке сидит старичок седенький, в белой рубахе по колена, сидит, бороду поглаживает. Увидел ее, обрадовался:

– Заждался совсем! Где ж ты так долго была?

– В храме Божьем.

– А старик где?

– В лес за лыком пошел. А тебе-то чего надобно?

– Мне все едино, что ты, что старик. Зови в избу. Видел я, что дверь не заперта, а войти побоялся.

В избе он перекрестился как положено и негромко так:

– Привет тебе, Маланья, от Клима.

– А! Слава богу! Жив! Я уж хотела…

– Жив, жив. Да вот приехал в лес лечить других, да сам захворал. Меня прислал. Просил забрать… Вот тут у него книжечка есть… – Старичок подошел к божнице и достал «Травник», завернутый в холстинку. – Вот эту самую книгу. Так уж я ее возьму, отнесу ему.

– Я не знаю как… Верить тебе аль нет?

– Верь, а как же! Так Клим может в лесу долго задержаться. Просил вам со стариком передать. – Положил на стол два серебреника.

– О! Дай Бог ему здоровья хорошего! Может, вещички какие ему нужны?

– Нет, ничего не надо. Велел травы отдать знахарке Кулине. Отцу Захарию скажи, чтоб его не поминал лихом. Ну, вот и все. Проводи меня.

Вышли, прошел будто своим огородом. Столкнул челночок в воду, переплыл на другой берег, и как не было его. Однако ж два серебреника остались.

15

Телегу затрясло на корнях, сильно тряхнуло. Клим проснулся, сел, протер глаза. Солнце уже на первой четверти неба, сквозь вершины деревьев проглядывает. Значит, спал часа два. Неплохо. Кругом лесная глухомань, дорога среди кустарника прорублена, следы мало заметны. Лошадь устала, еле-еле плетется нога за ногу. Мужик повернулся к нему:

– Верно говорят в народе, Клим: у тебя грехов нет. Неизвестно кто, неизвестно куда везут тебя, а ты спишь, похрапываешь!

– А что мне делать остается? Было за что убить, давно расправились бы. Грабить у меня нечего. Значит, понуждился я кому-то. Да и тебя, Микола, узнал я. Пользовал я тебя ту зиму, медведь помял тебя лихо. Лучше скажи, Микола, долго нам еще трястись?

– Да нет, маленько еще… А я думал, запамятовал ты. Ведь многих пользуешь. Вот и подъезжаем.

И тут открылась давно знакомая картина: землянки, костры, люди, одетые во что попало, с ножами у пояса, у иных сабли. Лошади под седлами, телеги, гвалт, как на ярмарке; полагал, не придется больше видеть такое, ан довелось.

Остановились около одной из землянок. Из нее вышли старые знакомцы: Неждан, совсем седой, ростом еще меньше стал, Сургун, этот нисколько не изменился – худой, подвижный и седых волос не прибавилось, Хлыст и еще трое из прежней дружины Кудеяра. Среди них Фокей, кудрявый, неунывающий. А вот и Кузька-лекарь! Усы, борода, а лицо радостное, как когда-то у мальчонки Ничейного.

Глядят на Клима, кругом обходят – он и не он! Диво дивное!

В землянке свечи горят. На нарах бледный, худой Демьян, тень прежнего Демьяна. Поцеловал его Клим, рядом сел, за руку взял, держит.

– Вот и довелось свидеться, Юрий свет… – Демьяну тяжело говорить, после каждого слова отдыхает. Дышит, будто воз на гору везет. – Не убежал ты от нас… Мы знали – жив ты…

– Повремени, Демьянушка, – прервал его Клим. – Время будет, все друг другу перескажем.

– Так мне… осталось…

– Поживешь, Демьянушка, поживешь! Говори, где болит… Тут?.. Тут? Сургун, давай подстилку новую, теплой воды. Пусть кто мой лубок из телеги принесет. Ты оставайся, а другие погуляют пускай. Вот что еще: в тенечке Демьяну постель сделайте, сейчас на воздух вынесем.

Прошло два дня. Демьян повеселел, вдосталь попивал густую сыту да разные отвары. Отчасти сам, больше друзья его рассказывали про свое житье-бытье. Особенно внимательно Клим слушал о том, как погиб Юрий-князь, как оплакивала его княгиня. Потом стали просить, чтоб Клим рассказал, как он Климом стал.

– Что ж, расскажу, друзья мои. Мы только что слышали, как умер князь Юрий Васильевич. Похоронен он Нежданом со товарищами на крутом берегу Польного Воронежа. Вечная слава ему! – Среди слушателей возник шум удивления. Клим внимательно посмотрел на присутствующих и четко, со значением выговаривая каждое слово, продолжал: – А ежели остался б жив он с приметным уродством, вроде как у меня, его сразу словили б и предали мучительной смерти. Так хорошо, что его Бог прибрал. Помянем его за упокой души!.. А вот про Клима, то есть про себя, я все расскажу без утайки. После сечи с татарами остался жив. Выходила меня девонька неразумная, Весела. Стал я лекарем, прежде всего себя вылечил, потом стал людей пользовать…

Подробно обо всем рассказал Клим и закончил такими словами:

– Вот об этом чудесном исцелении все должны знать. А теперь, я вижу у Дорофея Сургуна жбан. Помянем князя Юрия иже с ним!

Второй ковшик выпили за здравие лекаря Клима.

А Демьян на Клима смотрит во все глаза и радуется без меры. Да и как же не радоваться. Боли поутихли, бодрее стал, говорить начнет – не задыхается. Правда, нутро еще еду не принимает. Но Клим говорит, что скоро он поправится, стало быть, так и будет. С удивлением Демьян спрашивает:

– Свет Клим, где это ты такому научился? Подойдешь ко мне, брюхо болеть перестает. Руку положишь – тепло по всему телу разойдется, разольется. Особенно когда ту, правую неправую. Откуда у тебя это?

– Жизнь научила, Демьянушка. Лихая жизнь досталась мне, а на легкую, пожалуй, не поменяю.

К вечеру Сургун отвел Клима в лес:

– Скажи мне, Юрий Васильевич, откуда ты великую тайну Жизни и Смерти познал? Я ведь хворобу Демьянову знаю. Если бы ты не приехал, ему жить осталось от силы день-два. А он, смотри, садиться начал! Неужели взаправду поправится?!

– Дорогой мой Дорофеюшка! Никто не знает тайну Жизни и Смерти. А воскрешать мертвых может только Господь Бог наш. Может, полгода назад я и вылечил бы его, а теперь поздно. Смерть у Демьяна за плечами стоит. А ожил он потому, что поверил в меня, на этой вере из последних сил и держится.

– А надолго веры хватит?

– Около него я должен все время быть. Седмицы две протянет. Может, даже ходить начнет. А потом смерть придет легкая. Сразу как ножом отрежет.

– Вон оно как! Ты здорово сильнее меня, я так не могу! Так я к чему разговор завел: мне на пасеку идти надо, я бортничать ухожу, а ребята помогают мне мед доставать. Ты меня обнадежил, я уйду, а через две седмицы вернусь.

– Иди, я останусь. Вот что ты мне скажи, Дорофей: как вы разыскали меня?

– Через Настеньку. Она тогда в соборе узнала тебя. Приметы твои сказала. Мы тут опросили всех атаманов, когда вместо Демьяна Кудеяра выбирали. Тебя по приметам Микола-конюх узнал. Ходил я в Уводье на тебя посмотреть.

– Ты не сказал Настеньке, что князь Юрий жив?

– Да нет, зачем.

– Правильно, незачем. Представится случай, убеди, что князь мертв. Ошиблась она. Клим же на север ушел, в пустыне живет… Ты часто Настеньку видишь?

– Вижу каждый раз, как мед привожу. Она теперь – сестра Нионилла, правая рука игуменьи. И жалко мне ее – краса под рясой погибает, и радостно – все грехи ряса прикрыла.

Сургун рассказывал про свою внучку, а Климу хотелось услыхать о Таисии. Все-таки не выдержал и спросил:

– А боярышня как?

– А что, разве я не сказал? Боярышня Таисия теперь мать Тавифа, игуменья Девичьего монастыря. Уж года два, наверное…

16

Когда Демьян бодрствовал, около него постоянно находился Клим, ухаживал за ним. По совету любимого лекаря больной старался спать не только ночью, но часто и днем. Вот тогда Климу удавалось отлучаться и беседовать с новым Кудеяром. Это был один из бывших учеников Юрия – Тарас Крутой. Сейчас было ему за сорок. Беседуя с ним, Клим хотел повлиять, чтобы Кудеярово братство стало именно братством для многих людей, отважившихся бежать от произвола и бесправия. Но, к своему ужасу, он видел, что перед ним обозленный человек, не имеющий ничего святого.

Клим старательно убеждал Тараса, что свирепость и насилие погубят Кудеяра и его имя. Терпеливо выслушав его, Тарас спросил:

– А вот мне другое известно. Кто-кто, а ты знаешь, что Кудеяр Юрий Васильевич никого не обижал, боярам верил. А где он сейчас? Где сотни смирных кудеярцев? И ты сам помнишь, как боярин тебе данное слово сдержал.

– Все верно, Тарас. Но у Юрия другое дело. Он назвался старшим братом царя, это принесло много несчастья всем. А вот когда жив был Гурьян, государь прислал своего боярина для переговоров.

– Грешишь, Клим. Ты лучше меня ведаешь, что Иван хитер. Добреньким был, когда Казань воевать надо было. А в силу вошел – всем качели да меч по вые. Нет, свет Клим, не будет мира на земле. Боярин бьет раба, изгой – боярина, а царь и раба, и изгоя, и боярина не милует. Так ведется испокон веков. Раньше, может, изгоев поменьше было. А мы все – изгои, и наша судьба воевать с боярами и с царем.

– Ладно, я грешу, а ты тоже сознайся – не столько воевать, сколько грабить. А? Твои люди не хотят ни сеять, ни жать, а жрать все готовы.

– Согласен – и воевать и грабить. Мы ведь тоже жить хотим.

– Где ж тогда разница между Кудеяром и простым разбойником?

– Не дело говоришь, Клим! Мы мужика не грабим. За обиженного мужика никого не пощажу!

– У боярина вы взяли хлеб и сено. А боярин на свои нужды дерет мужика. Так кто в накладе? Почему мужик и барин проклинают хором Кудеяра? Вот деньги, богатство обираешь, это я понимаю, если при этом людей не тиранишь. И опять же взятое тобой богатство оплатит народ, но не сразу, не так заметно. Поэтому и Гурьян, и Юрий твердили: кормить людей и скот должны наши люди. Трудно здесь, в Московии, веди людей на украйны.

– Ты хочешь, чтобы мы стали казаками?

– В этом нет ничего дурного, казаки те же изгои. Но не всех примут в казачество, за иными грехов много тяжелых, вот они вместо разбоя и должны стать настоящими кудеяровцами…

…Подобные разговоры шли изо дня в день. Клим старался внушить доброе и в то же время боялся, что в один прекрасный момент Тарас пошлет его вместе с наставлениями куда подальше. Однако Тарас, хотя и хмурился, и возражал, а все же слушал. Клим и этим был доволен, может, чего сохранится от бесед. Особенно когда увидел, что атаман ватажки повел своих людей заготовлять сено. Значит, кое-что запало, даром не пропали беседы.

Время шло. Демьян не советовал Климу возвращаться в Уводье, раз поп предупредил. Неждан вызвался и сходил за «Травником».

Пришел Сургун и принес свежего, духовитого меда.

Тарас, видя, что Демьян оживает, начал собираться в поездку по ватагам. Фокей был в дружине Кудеяра, но тут он обратился с просьбой: теперь он заикался меньше – только на первых звуках:

– Ат-таман, да-азвволь остаться.

– Остаться?! Зачем?

– Не покину его.

– Кого?

– К-как к-кого? Климентия.

– Зачем ты ему нужен? У него кругом друзья.

– И-и-и я с ним.

Впервые Фокей проявил небывалую твердость. Отговаривали его и Неждан, и сам Клим, а он твердил одно:

– Не-е, все е-е-едино пойду. С-сзади п-побегу.

Все сдались. Неждан тоже начал помаленьку собираться. Он знал, что Клим по пути к Белому озеру хочет зайти в Москву. Они решили, что безопаснее всего идти нищими. Неждан ловко разыгрывал немощного старичка, а Климу притворяться не требовалось. Теперь к ним прибавлялся Фокей. Неждан достал ему нищенскую одежку. Рубище никак не подходило здоровому кудрявому красавцу. Одели его, и все рассмеялись. Неждан громче всех:

– Из тебя нищий, Фокей, как из лыка тяж. Не быть тебе нищим! Слушай, Клим, давай его сделаем приказчиком. У меня во Владимире есть дьяк, он ему вид выправит. Купим ему подводу, а то и две, товара нагрузим. И повезет он нас Христа ради в Москву. А?

– Ты ж хотел через Переяславль-Залесский идти. Тут ближе.

– Да, через Владимир подальше, но дорога потише, и опять же на лошади. А за Переяславлем дорога, говорят, стала дюже людной. Иван принялся Александровскую слободу укреплять.

Долго уговаривать Клима не пришлось, согласился:

– А товаром кожи возьмем. У меня в Москве знакомый кожемяка есть.

– Дух тяжелый от кожи. Ну, ничего, выдюжим.

Демьян чувствовал себя все лучше и лучше. Опираясь на плечо Клима, пробовал гулять во лесу. Уж ягодки спелые начал есть. Лицом посветлел и всему радовался.

А на Ильин день, что двадцатого июля, лег он спать и не проснулся.

…На третий день состоялись первые поминки… В этот же день с малой дружиной уехал Тарас. В другую сторону ушел бортничать Сургун…

Юрша, назвавшись Климом, думал, что с прошлым покончено навсегда. И вот прошло пять лет, а сердце вновь сжимает тоска, когда пришлось расставаться со спутниками. На этот раз Клим был твердо уверен, что никогда не увидит больше Сургуна, этого вечного старика, пропахшего воском и медом. Больше он не принесет известий из Суздаля, и все будет забыто.

А о Кудеяре, наверное, услышит либо песню, либо сказку. Скорей всего, не о Тарасе, а о князе Юрии, тут больше интересного для сказки.

Прощаясь, Тарас крепко обнял Клима и сказал:

– Хоть и берут меня сомнения, но все ж, наверное, ты прав, Клим. Приду когда-нибудь на Белое озеро, все расскажу.

– А как найдешь? Там дебри ведь.

– Слухом земля полнится. А в дебрях ты не будешь жить, ты, Климентий, людей сильно любишь, и они тебя, к тебе тянутся. Ну, прощай! Не поминай лихом!

А на следующее утро, на Бориса и Глеба, что 24 июля, ушли на Владимир двое нищих и купеческий приказчик с ними.

17

От Владимира до стольного града двести верст с гаком, три ямских дневных гона, а гужевых – седмица пути. Путники первые два дня ехали одни. На второй ночевке пристали к большому обозу с зерном, стало спокойнее на душе – на дорогах разбойнички пошаливали.

Купеческий приказчик Фокей имел две подводы, первой правил сам, второй – Христа ради убогий Клим. Старец седенький, странник Неждан, присаживался чаще к Фокею, учил его уму-разуму. Казалось бы, приказчиком быть – велика ли хитрость, однако ж поучиться было чему. Учил Неждан Фокея, когда шкуры закупали во Владимире, учил и на пути, когда в селах останавливались кормить лошадей. Направлялись они в лавку иль лабаз придорожный, покупал Фокей меру овса, тулуп выбирал, они летом дешевыми были, или еще чего, Неждан находился рядом, но в торг не вмешивался. Потом объяснял Фокею, где тот маху дал, какой приказчик в чем ловкость проявил, а какой к делу не пригоден. Так они еще дюжину пудов шкур закупили, с десяток тулупов по дешевке – должна же быть прибыль от учебы.

Другая большая забота у Неждана была, это история жизни Фокея. Приказчик обязан быть во всем надежным человеком, тогда хозяин станет доверять ему. Потому Фокею много раз пришлось повторять, кто он и откуда, и отвечать на вопросы, другой раз с хитростью заданные. Родился он в станице Строево, что на Воронеже-реке. Отец – казак, погиб лет десять тому назад; жил у деда. Подростком к вольному атаману пристал. Может, на беду, может, на счастье – заболел, бросил его атаман на заимке. Нашел его и выходил лекарь Клим Акимов, от лихих людей оградил, торговому делу учился у владимирского купца, умер он ныне. Клим направил его в Москву к другому знакомому купцу. О владимирском купце в приказчиковой грамоте указано.

Последнюю ночь провели на погосте близ деревни Купавны. Утром запрягли лошадей, Фокей удивился:

– Чеевой-то обозники не т-торопятся в-выезжать? Всегда п-первыми норовили.

– Тут верстах в десяти, на реке Пахре, мытная изба. К первым подводам больше придираются. Приготовь по копейке за подводу, а то и по две. Да помни, какой груз шкур на каждом возу. Могут спросить, сколько тулупов и седел везешь. Не забыл?

– Не-е. Сказать?

– Потом. За этот товар отдельно денежку приготовь. Ошибиться не моги. Первые подводы могут проверить. Найдут лишку – быть беде. Ну, чего ждать, трогай.

С луга выехали на накатанную, пыльную дорогу, следом потянулись и другие обозники. Еще как следует не рассвело, на той половине неба, под которую уходила дорога, еще горели крупные звезды, а позади за лесом разгоралась заря.

– Быть нынче яркому дню, – сказал Неждан, садясь рядом с Климом на край телеги. – Вот верст пять с тобой проеду и уйду, не с руки мне часто мытникам глаза мозолить… А Фокей смышленый парень, к делу тянется, по торговой части у него получается. Только вот о себе говорить тушуется – чего-то сбивается, заикаться начинает сверх меры.

– Неплохо это, врать не умеет.

– Хорошего-то мало. Человеку на каждом шагу либо врать, либо привирать приходится. Твой купец с ним побудет, поспрашивает и может недоброе помыслить.

– Исай мужик умный, если что и подумает, все ж промолчит… Знаешь, Неждан, про меня он больше знает, чем хотелось бы, и помалкивает.

– Дело, разумеется, твое, Клим, а я б к такому знакомцу забыл дорогу.

– А сам? Небось пойдешь к дьяку из Разбойного? Прямо к дьяволу в зубы.

– У меня другое дело. Мы с дьяком крепко одним концом повязаны. Если я попадусь, он меня выручит, спасая свою шкуру. Вот так-то.

– А Исай добро помнит. Благодарность сильнее страха.

– Эх, Клим, Клим, святая душа! До седины дожил, а жизнь и людей не постиг! Э, да ладно! Я на твоего Исая со стороны погляжу. Понадобится, скажу тебе.

– А ежели ты мне понуждишься, как найти тебя?

– У Покрова (собор Василия Блаженного) на паперти перед вечерней в среду, субботу и по праздникам. Ты сам долго в Москве погостишь?

– С седмицу побуду. Фокея устрою, своих повидаю. И до мороза надо успеть на Белое озеро. Там в какой-нибудь деревне остановлюсь.

– Захочешь весточку от братства получить или в Москву что передать, в Белозерске зайди в Озерную слободу, спроси купца Коржикова Герасима…

Поговорили еще о том о сем. Неждан догнал Фокея, потом надел заплечную суму, попрощался, сошел с дороги и затерялся в кустах.

18

Купец Исай Колотилин нисколько не изменился, четыре года мимо прошли и не задели, каким был, таким и предстал перед Климом. Принял с радостью, как родного, горницу отвел, высоко оценил кожевенное сырье и другие товары, сразу видно – не собирается наживаться. Однако Клим причитающиеся деньги не взял:

– Подожди с деньгами, Исай Никитыч. На деле я твоим должником останусь. Челом бью: возьми в обучение Фокея, он мне как сын родной! Залог за него оставлю.

Исай разгладил бороду:

– Много ты детей наберешь за свою жизнь. Из прошлого похода дочь привел, теперь сына… В обучение возьму без залога. Но, не в обиду будет сказано, шалопутничать начнет, выгоню. Не терплю бездельников. А деньги есть лишние, оставляй, пайщиком станешь, у нас с зятем дело разворачивается…

Ударили по рукам. Пригласили Фокея, опечалился он:

– М-мне б с-с тобой, д-дядя Клим…

– Со мной не выйдет… Я сам не знаю, к какому берегу меня прибьет… А ты старайся, учись у Исая Никитыча. Там, глядишь, сам гостем станешь, мне на старость утешением.

С этим делом порешили. Спросил Клим Исая о своих:

– Видел я Василису в ларьке на Пожаре. Кажись, ума, понабралась… Приглашал проведать нас со старухой, не пришла…

Дальше Исай отвечал неохотно, вокруг да около. Понял Клим: купец знает чего-то, но сказать не хочет. Тревожно стало.

Наутро пришел на Пожар, стал в сторонке. Вскоре появилась Акулина, открыла ларек. Сначала даже не признал. Помолодела, для своих сорока лет молодицей выглядит, румянец во всю щеку. Плат, шушун, летник новые, яркие, хоть к лицу, но не вдовьи. Немного погодя Василиса-Весела пришла. По-взрослела, расцвела, невестой выглядит. Акулина забрала корзины и ушла. Василиса осталась, всем улыбается, что-то говорит. Ребята другие лари обходят, около ее крутятся, надо – не надо, а покупают у нее калачи.

Долго Клим кругом бродил, приглядывался, а вот Агафь-юшки, младшей Агаши, не дождался. На людях показаться дочке названой не решился, а после полудня пошел к ним домой, на Неглинную…

…Было много радости, но Климу свидание принесло больше печали. Не вышла навстречу Агафия Сергеевна, нареченная мать его. Зашел он к ней в закуток за печью. Похудела она, пожелтела – краше в гроб кладут. С Петровок (пост в июне) пластом лежит, ноги отнялись, руки плохо слушаются. А сейчас от волнения слезами обливается, слова вымолвить не может, стонет лишь.

Постарался он ее успокоить, уверить, что с Божьей помощью вылечит.

Еще одна беда ожидала его: прошлый год за неделю до Преображенья (Преображенье – 6 августа) пропала неизвестно куда Агафьюшка. Тут Акулина принялась плакать и каяться, что эта ее вина, она не уберегла девку, оставляла на целый день в ларьке. И ведь говорили ей, что возле ларька около Агаши увивались касимовские татары, а Агаша забавы ради вспоминала татарское речение, и скоро все удивлялись, откуда она их разговор понимает. А ведь эти татары смирные, услужливые, не подумаешь плохого. А тут не вернулась Агаша вечером с Пожара. Поискали, стражникам сказали, те на Арбат съездили. Говорили потом, что накануне ушел караван с товарами в Касимов. С тех пор об Агаше ни слуху ни духу.

Про третью напасть Клим узнал на другой день. Пришел он от Исая пораньше, принес трав, настоек разных. Ноги, руки Агафьи пахучей мазью растер, приготовил мятный отвар, напоил с медом. Вздохнула она полной грудью, почувствовала облегчение, благодарить принялась. Потом шепотом, хотя никого дома не было, рассказала про беду: вдовушка Акулина влюбилась в недостойного молодца, стражника кремлевского Сысоя.

– Ведь ее бабий век-то уже кончился, – сокрушалась Агафья, – за сорок перевалило, а она, вишь, какая сдобная. Сысой-то лет на десять моложе. Сюда каждую неделю приходит. Стыдобушка на всю округу! Ему-то что, хмельного налакается и спать. Она голову потеряла, готова все ему отдать. А он, я заметила, на руку нечист, денежки у нее потягивает. Я ей сказала, а она не верит, меня же ругает… Может, от него, окаянного, я и заболела… А про Василису особый разговор. Сысой ее дочкой называет, подарки носит, а когда Акулины нет, ласкает девку, обнимает… Ласки-то у него не отцовские… С души прет! Слава Богу, ты пришел, отведешь беду. Может, и меня на ноги поставишь, уйдем отсюда от греха подальше, перебесится Акулина, и вернемся.

Слушал Клим Агафью, согласно головой кивал, но знал, не вылечить ему мать, может, потянет еще месяц, другой. Ему же придется отложить поход на Белозерье. А тут рядом будет стражник Сысой…

В этот же вечер произошел тяжелый разговор с Акулиной. Она пришла, пообедали. Клим, пообещав завтра прийти, собрался уходить. Акулина вышла проводить его, в сенях остановилась и спросила;

– Небось мать рассказывала про Сысоя?

– Сказывала.

– И про Василису небось?

Клим сокрушенно качнул головой.

– Осуждаешь?!

– Чего осуждать, Бог судья тебе…

Тут произошло неожиданное. Акулина бросилась к нему на шею, запричитала, обливаясь слезами:

– Климушка, родненький мой! Исстрадалась я в бабьем одиночестве, воровать счастье научилась. А тут подвернулся парень пригожий, речи льстивые… Вижу, догадываюсь, матери не скажу, а тебе откроюсь, обирает он меня помаленьку, а молчу, с собой поделать ничего не могу. Ничего ему не жалко! И понимаю, родненький, откажу ему в чем, бросит он меня, и опять одиночество…

Клим осторожно освободился от горячих рук вдовушки, усадил ее на низкий ларь, квасу холодного зачерпнул, напоил, сам выпил. Уговаривал вроде как словами песни: «Не плачь, не горюй, все невзгоды пройдут, быльем порастут!» Потом от себя добавил:

– А может статься, стерпится, по-настоящему полюбитесь, заживете вы на радость себе и на зависть соседям?

Слушает Акулина, слезы вытирает, всхлипывает. Потом вздохнула тяжело:

– Добрый ты, Юр Василь…

– Забудь это имя! Христом Богом прошу! Умер он, Акулина, умер! А меня Климом звать. Клим Акимов я. Прослышит Сысой – конец мне горестный, ничто меня не спасет.

– Нет, нет, родной мой Климентий Акимович! Добрый ты мой. Ведь любила тебя я, разное мне мерещилось… Да не судьба, видать… И сейчас люблю, как брата, а может, как отца. И вот как отцу скажу тебе: потеряла головушку я, глупая! И не верю ему, и готова все отдать, чтоб удержать его около себя! Прошу тебя, родной, возьми от меня злато-серебро свое. За себя поручиться не могу! Как увидала вчерась тебя, все достала ночью из подпола. Возьми, унеси от греха…

Подала она ему пояс с кармашками, в тряпицу завернутый. А он взял и не знает, что с ним делать. А она ему тряпицу за пазуху:

– Нет, нет, Климушка, не уговаривай. Обездолить могу я тебя, и мать, и Василисушку! Понуждится, сама спрошу.

Клим сдался, расправил пояс на груди, застегнул кляпыши кафтана. Акулина успокоилась. Он выпил еще кваса и взял посох, чтобы уходить. Но она вдруг вновь обратилась к нему с горячими словами, прерываемыми слезами:

– И еще прошу тебя, Климушка… Стыдно вымолвить, слезно молю… Увези отсюда Василису. О, господи! Она, голубушка, ни в чем не виновата. Опять грех падет на мою головушку… А по дому, по хозяйству работать и за матерью ухаживать я тут с бабкой Никой договорилась, она мне далекая родня по мужу. Завтра придет.

И эту последнюю просьбу Акулины выполнил Клим. Обратился к Исаю, а тот будто ожидал этого разговора, прямо сказал, что они со старухой рады будут иметь девочку около себя. Назавтра Василиса поселилась в доме купца Исая в Охотном ряду. Самым трудным оказалось объяснить ей, зачем ее взяли от бабушки Агафьи и от тетушки Акулины. На помощь пришла Ольга Мавровна, жена Исая. Она попросила Василису помочь ей по хозяйству, пока гостит у нее Клим Акимович, сама-то стара стала, одна не справляется. Клим же обещал в седмицу два раза провожать ее к бабушке.

На этой седмице в субботу вечером Клим пошел к Покрову, нашел среди нищих Неждана, рассказал ему про семейные невзгоды. Сообщил, что задержится в Москве до зимы, нужно облегчить мучения Агафьи. Попросил совета и помощи, как начать поиски Агаши. Неждан усомнился в успехе, ведь год с тех пор минул.

– Правда, есть тут у меня один кунак-татарин, он вроде колдуна у них, поговорю с ним, – пообещал Неждан. Клим принялся благодарить, тот остановил его: – Подожди, не верится мне, что найдем концы… А тебе мой совет: берегись стражника. Им большая власть сейчас дадена в поисках крамолы. Я тут потолкался среди приказных. Они новых казней ожидают и больших перемен. Поначалу государь-батюшка радовался, с прошлого года начались победы. Сам воеводой стал и отбил Полоцк у короля польского, потом побил войска ливонские и шведские. Государыня Мария Черкасская замирение с Кавказом принесла, крымчаки будто успокоились малость…

Клим удивился:

– Кто поверил спокойствию крымчаков?! Не от большого ума такое.

– Все ж передышка есть, – возразил Неждан. – Нонешний годы Девлет-Гирей выше донских камышей не поднимался. Казалось бы – отдыхает Русь. Ан нет! По весне (30 апреля 1564 года) князь Курбский, друг государя, первый воевода, утек в Литву! Не на кого положиться государю, хоть всех бояр и князей подряд казнить! Весело у них в приказе – за малейший донос на правеж берут. Вот к тому и говорю – поберегись своего стражника. Лучше всего уйти тебе отсюда, неспокойно тут.

– Понимаю, но мать не могу бросить.

– Ладно… Все ж смотреть в оба нужно, а у тебя всего один…

На этом и расстались.

Почти каждый день приходил Клим к Агафье. Она повеселела маленько. Говорила, что дышать полегчало. Кашицу начала есть, отвары с медом пила. Бабка Ника по хозяйству управлялась, за Агафьей ухаживала без обиды. Акулина все больше в ларьке сидела.

По воскресным дням видел Клим стражника Сысоя – молчаливого, хмурого парня. Обычно он сидел за столом, да потягивал бражку; нет-нет да приглаживал большими ладонями темные волосы, стриженные под горшок. Первое время неотрывно следил настороженным взглядом за Климом, как тот варил отвар, лечил больную. Потом привык и перестал обращать на него внимание. Поест, выпьет ковша два-три браги и завалится спать. Когда появлялась Акулина, стражник оживлялся, улыбался ей, когда мимо проходила, похлопывал по спине, обнимал, что-то нашептывал. Акулина краснела – стеснялась Клима, а Сысой заметно сердился. Поэтому Клим спешил закончить свое дело и уходил, позднее вообще в воскресенье не показывался.