Текст книги "Две русских народности (сборник)"

Вы угрожаете мне тем, что правительство будет гладить по головке за статьи против поляков… Я не веду оппозицию правительству по-западному, quand même. И если правительство скажет: «Я признаю Христа», я не стану говорить, что верю в черта. Вы же в «Основе» поете гимн манифесту 19-го Февраля, и такой гимн, до пафоса которого мне доходить не случалось. Это было очень приятно правительству, поверьте: не стать ли вам ради этого уж за «гонимое и теснимое» крепостное право? Если статьи против Поляков не противны правительству, то зато, к сожалению, другие статьи пришлись ему против шерсти. Говорю «к сожалению», потому что опасаюсь усиления цензурных строгостей.

Перечитывая ваше письмо, нахожу еще следующие места, требующие ответа. 1. Вы говорите, что не противились бы и тому, чтоб галичане писали на чистом великорусском языке. Автор статьи «Современника» положительно этому противится. 2. Вы рисуете картину ужасов Волыни, Подолии и проч., донесения о которых я буду получать, сидя в комфортабельной комнате, и пр. Именно для того, чтоб этого не было, нужно, чтоб поляки послушались доброго совета, перестали считать Волынь и Подолию польскими землями, распространять свои польские буквари и т. п. Мы возбуждаем вражду! И вы можете по совести сказать это? Мы хотим отстранить то, что возбуждает вражду, и только даем отпор нападениям. 3. Вы считаете неприкосновенность границ России делом правительства – «тут наша хата с краю». Может быть, ваша; но не моя. Какие странные слова вы высказали! Так вам все равно, если поляки, или австрийцы или турки отнимут у России Киев, Чернигов, Смоленск, Москву и поставят свою границу на Волге? И вы после того станете утверждать, что ваше сердце бьется одним чувством с народом! Нет, вы ему чужды совершенно – со своей аристократической привилегией патриотизма и исторического понимания.

Довольно. Эти два листа, мною исписанные, служат лучшим доказательством моего уважения к вам. Если вы кому-нибудь читали ваше письмо ко мне, прошу вас прочесть им же и мой ответ. Надеюсь также, что вы оцените мою воздержность от тех неприличных выражений и неуместных фраз негодования, которыми испещрено ваше письмо. Моя филокацапская газета охотно поместит на своих столбцах всякое печатное (разумеется, прилично написанное) возражение ваше против наших москальских теорий.

Вас глубоко уважающий и душевно преданный

Ив. Аксаков.

Ответ Н.И. Костомарова

М. Г. Иван Сергеевич, прежде всего я почитаю обязанностью просить у вас извинения, мало того – прощения в моих выражениях, которые вы находите дерзкими. Я имел дело не с личностью вашей, а со школой и с учением. Во всяком случае, буду воздержнее.

Вы находите, что стремление писать по-малорусски и создавать особую литературу противно – истории и жизни. Да, противно истории. Но какой? Истории войн, трактатов, министерских распоряжений, кабинетских соображений, насильственным размежевкам краев, составлению данных и купчих на миллионы человеческих душ, живущих и грядущих в земной жизни. Но оно не противно истории народной мысли, народных чувствований и побуждений, следовательно, не противно и жизни. Коль скоро существует народ с собственной физиономией, с своеобразными приемами, с собственным наречием, то не противно жизни и его своеобразное свободное развитие. Вы не видите возможности. Я, признаюсь, не вижу впереди ни условий неизбежной возможности, ни безусловной невозможности. Все зависит от последующей истории. Будьте логичны и верны себе. Откройте нам принцип ваш и действуйте с нами сообразно с ним. Либо станьте на точку государственной принудительности и действуйте заодно с III Отделением, либо уважайте право южнорусского народа и не приказывайте ему молчать на своем языке и говорить на вашем. Позвольте ему самому решать свою судьбу, а не закидывайте ему на шею помочей, чтобы вести его; судите южнорусскую литературу по ее плодам, а не отдавайте под суд ее существования и не осуждайте ее на смерть за то единственно, что она имела несчастие родиться вблизи от вас. «Современник» гораздо вас последовательнее и справедливее.

Вы пишете, что готовы предоставить Польше ведаться самой себе, и в то же время говорите: «Впрочем, разумеется, кроме Царства Польского я бы не дал им ни пяди русской земли». Хорошо. Но ведь эта русская земля населена русским народом. Ну, если бы этот русский народ оказал симпатию к Польше и пожелал бы с нею соединиться? Как же по-вашему? Надобно было бы его усмирять штыками, картечами, плетьми и насильно заставить благоденствовать созерцанием цельности, которую вы лелеете! В таком случае проповедуемая вами свобода противоречит вашим делам. Она невозможна. Вы говорите: будьте свободны, но думайте и поступайте, чувствуйте и желайте так, как мы хотим и вам приказываем. Ваша свобода ничем есть лучше свободы, исходящей от королей и министров. Точно как в стихотворении Niema Russi лях, возглашающий свободу и равенство пред Европой, говорит русину: bądz Роlakiem chamie; jesli nie – dam poczuć swę ramie, вы – говорите южноруссам: будь москалем, хохол! А между тем рисуетесь дешевым свободолюбием.

Ну, что из того будет, что вы подымете в литературе вопрос о полюбовном размежевании с Польшей? Вы уж размежеваны с нею тремя разделами и трактатом 1815 г., народного размежевания вам не произвести. Вы будете писать: это вам, поляки, это нам. А можно ли будет кому-нибудь закричать: постойте, господа, мы ни к вам, ни к ним не хотим; мы желаем жить сами по себе. Ведь цензура не пропустит такого заявления; мало этого, еще в крепость за это посадят. Так как же можете вы решить дело полюбовного размежевания в литературе? Не будет ли это Андрусовский договор, воскресший в XIX в. на столбцах «Дня»? Вы, конечно, скажете, что рассчитываете на известную вам симпатию южнорусского народа; вы пишете, что знаете его; да, вы знаете край, его внешность; это доказывает ваше превосходное сочинение о ярмарках. Но едва ли вы знаете глубину народной души. Вы не подозреваете, что на дне ее почти у каждого думающего, неглупого южнорусса спит Выговский, Дорошенко, Мазепа – и проснется, когда наступит случай. Душа истого южнорусса совсем не такая распашная, как великорусская. Это высказывается постоянно и в обыденной жизни. Не верьте южноруссу, ибо он вам не верит, сколько вы ни открываете ему вашу душу. Не рассчитывайте на народ в той степени, в какой вы подметили его. Он выскажется только тогда, как, оглядевшись вокруг, увидит и убедится, что его спрашивают не затем, чтоб надеть на шею веревку, если он ответит не в ваш тон. Вы говорите о suffrage universel. Показала себя эта новомодная выдумка в Ницце и Савойе.

Что же, спросите вы: неужели же южнорусский народ пойдет к ляхам? Не знаю: быть может, пойдет к ляхам, быть может, пристанет к вам, быть может, ни к вам, ни к ним не пристанет, а захочет сам собой жить. Все зависит от обстоятельств, среди которых вы его спросите.

Вы находите, что России следует вывести войска из Польши и предоставить ее самой себе. Что же из этого выйдет? Разве вы этим удовлетворите Польшу? Поляки не хотят такой Польши, какою вы их жалуете. Поляки хотят Польши в границах Сигизмунда III или по крайней мере Яна Собеского. Едва только русские войска выйдут из Польши, как поляки ворвутся в край, составлявший некогда Великое княжество Литовское. Все католическое и польское пристанет к ним; примут их сторону и толпы православных (бывшие униаты сейчас покинут православие, в этом уверяют самые пламенные ревнители православия, но знающие хорошо белорусский край). Другие православные воспротивятся; поднимется бестолковая междоусобная война. Русские должны будут водворять порядок, пойдут снова на Варшаву, возьмут ее и опять начнут держать Польшу в ежовых рукавицах. Какой же результат выйдет изо всего? Напрасное кровопролитие – и больше ничего.

Вы хотите совместить несовместимое, служить Богу и мамоне. Хотите государственной цельности и проповедуете свободу. Государство, имеющее само в себе цель и свободу, – это масло и вода. Либо поддерживайте государство и тогда сознайте необходимость цензуры, III-го Отделения, Петропавловской крепости и совершенного порабощения индивидуальной мысли и убеждения воле правительства; либо рискуйте государством, будьте готовы на его разложение – если хотите свободы.

Российское государство невозможно без самодержавия, а самодержавие невозможно при свободе мысли и слова. Вместе с Хомяковым вы желаете свободы мнения и сомнения. Но прежде чем эта свобода дана – вы уже ополчаетесь на тех, которые не в силах возражать вам. Вот вы приводите спор с поклонниками Фейербаха и Бюхнера и указываете на «Современник», который проводит их учение. Но иное дело проводить, иное дело открыто спорить. Вы с вашим христианским православным воззрением имеете изъясняться прямо, смело, вразумительно. А Чернышевский должен будет пред вами лавировать, увертываться… Для вас доступно всякое оружие, для него – нет! Если же вы начнете развертывать все папильотки, в которые завито то, что подается им почтеннейшей публике, то результат выйдет тот, что Чернышевского посадят в крепость либо сошлют в Вятку, как проповедника безбожия, социализма, революции, а вам дадут орден за разоблачение зловредного учения.

Я высказал одобрение – если бы «Русское Слово» писало по-великорусски, тогда как «Национальная бестактность» этого не говорит. Дело в том, что я не признаю законом, чтоб человек непременно писал на таком-то, а не на другом языке. Напиши он о Малороссии хоть на Итальянском… Что же?

Это дело его вкуса; нравится ему итальянский язык – пусть себе и пишет на нем с Богом. Пусть бы и галичане писали по-великорусски, если им это нравится, но галичане не пишут и не думают писать по-великорусски: иначе для чего они перевели мою статью, писанную по-великорусски, на свой тарабарский? Конечно, их добрая воля создавать себе и тарабарский язык, но наша добрая воля заложить себе уши от его мелодических звуков. Я вовсе не признаю законом, чтоб малороссы не писали по-великорусски, напротив, если они не захотят взять в руки малороссийских книг – я не поставлю им этого в вину. Значит, жизнь того требует. Не виноваты те, которые по убеждению хотят развития малорусского языка, не виноваты те, которые не хотят читать того, что пишется на этом языке. Но пока – малороссийская письменность растет и круг читателей увеличивается. Следовательно, есть потребность, и несправедливо вооружаться против права на свободное существование малорусской литературы. Говоря, что ее появление противно истории и жизни, вы сами себе противоречите, изъявив опасение, что Гоголь, если бы жив был теперь, склонился бы на убеждения Кулиша и компании и стал бы писать по-южнорусски и вы бы не увидали «Мертвых душ». Стало быть, вы признаете в мысли создания южнорусской литературы великую силу, когда предполагаете, что такой талант, как Гоголь, мог отдаться этой мысли! Я сам думаю, что если бы Гоголь был жив теперь, то, верно, свои повести, напечатанные в «Вечерах», написал бы по-южнорусски и, конечно, упрочив себя наперед лучшим запасом знания народности. Но это ничуть не помешало бы ему писать «Мертвые души», которые и не могут быть написаны по-южнорусски.

Мне кажется, что вы несправедливы к студентам. Вы соглашаетесь со «Светочем», что они не уважают науки. Нет, они уважают науку, уважают ее даже и те, которые в ней слабы по недостатку способностей или прилежания. Разумеется, в семье не без урода, но о всей массе так отзываться несправедливо. Аудитории наши постоянно были наполнены – чему приписать это, как не уважению к науке и участию в ней? Ведь лекции скучно слушать; для забавы не пойдут – особенно двадцать, сорок раз. Весной мне пришлось экзаменовать окончивших курс в Историко-филологическом факультете: из сорока двух я одному только сделал снисхождение, потому что он был недавно болен тифом. Прочие получили полные баллы по достоинству. Волнения их не без цели, у них была цель, также показывающая уважение к науке. Их возмутило преграждение пути бедным к образованию.

Конечно, становясь на государственно-полицейскую точку, я не скажу, чтобы правительство, по своим видам действуя, было неправо, заключивши их в крепость – (хотя, по моему крайнему разумению, не для чего было их бить прикладами по головам, когда можно было без этого погнать в крепость, куда они сами хотели); но suum cuique… нельзя же не отдать должного одобрения этим благородным юношам, которые в этом деле держали себя чрезвычайно прилично, с уважением к общественному порядку, и пошли в тюрьму бодро, сознательно, благородно. Если бы они и заблуждались, то побуждения их были честны. Вы находите, что такие явления – плод подражания Западу и что русскому человеку противно все условное, формальное, как то: обеды cо спичами, условные торжественные позы, изученные приемы, затверженные фразы и т. п. Помилуйте! Да не держался ли весь обиход старых великорусских царей на таких условных приемах, не состоял ли весь из обрядностей? Обеды со спичами! А помните ли, как поступали, когда угощали посланников? Помните ли спичи с царскими титулами, заздравные возгласы, помните ли торжественные тронные встречи, детей боярских, гостей и всякого народа толпы, нарочно одетые в цветное платье, помните ли ребяческие споры с чужеземными послами о том, кому первому ступить, кому первому заговорить? Помните ли, что из-за описок в титуле воевали с поляками? Наконец, вся русская домашняя жизнь заткана в условные приемы и сетью обрядов опутана.

Свадьба, похороны, именины – везде обряд, везде условные позы, изученные приемы, затверженные фразы, и проч., и проч. Странно, вы приписываете Западу то, что существовало издавна у нас как наша особенность. Я никак не поклонник обезьянничества Западу: оно мне приторно и гнусно; но для чего же взваливать на Запад то, что само собой и без Запада необходимо является как общечеловеческое качество? Я решительно не понимаю высшего требования внутренней свободы и не знаю, когда русский человек заявлял его. Чего нет вне, того и внутри нет: иначе внутреннее высказалось бы внешним. Не думаю, чтоб русский человек чуждался лжи и неправды, а, напротив, и в истории и в настоящей жизни только и вижу, что ложь и неправду, и вполне разделяю гениальное изречение Хворостинина: «Русская земля орет все рожью, а живет все ложью». Да вы сами противоречите сказанному в № 3 тем, что так превосходно высказали в прежних.

Глубоко уважающий вас и беспредельно преданный

Н. Костомаров.