Текст книги "Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками"

Счастье: война началась!

И мне захотелось куда угодно, и пусть со мной что угодно делают. В армию. Деревня давала от армии броню, можно было не идти. Я, наверное, был один из немногих, кто сам напросился в армию. Но, уже получив повестку, я вдруг совершил поступок кощунственный – пошел в театральный институт, в святая святых. Подал документы на самый престижный факультет – театроведческий. На собеседовании, дрожащей рукой стуча ручкой по столу, говорил о Вахтангове, о театре. Они удивились: ну и учителя пошли в деревне. Меня приняли. Но уже была повестка в армию: я опоздал.

…Ничего мерзее, отвратительнее армии в мирное время быть не может. Никого из армии не отпускали – нас берегли для предстоящей войны. Эта армия была обреченной на предстоящую войну, когда бы та ни случилась.

Армия тех лет была совсем не то, что сегодняшняя. Другое. Дедовщины не было. Младшие командиры, конечно, измывались, как могли, но несильно. «Опять сказки читаете», – когда кто-нибудь читал книжку. Не на них лежало «воспитание», и они на себя не брали того, что сейчас берут «деды».

Но Тимошенко, которого мы называли «всесоюзный старшина», впервые ввел гауптвахту. Командир имел право бить подчиненного, а за невыполнение приказа – стрелять. Отношение к армии при этом насаждалось какое: «армия – это все», «армия – это молодость страны». Ненависть к ней зрела внутри, внешне она никак не выражалась. Какое уж там, если командир имеет право съездить тебе по морде, а ты не можешь ответить. Жизнь – унылая, бесконечная, каторга навеки. Бипланчик на голубом небе давно забыт.

…Известие о начале войны было настоящим счастьем. 22 июня в воскресенье нас повели в Дом Красной Армии смотреть кино.

В армию, на войну многие и многие из нас пошли, так ничего и не испытав с женщиной. В госпитале медсестра спросила меня: «Ну что, так сладкого и не знал?» Поэтому когда сегодня говорят: «Ах, эротика!» – я понимаю, что это преодоление того идиотизма, в котором жили несколько поколений.

Так вот, двадцать второе июня. В кино я не пошел. Остался у Дома Красной Армии смотреть на женщин. Как они ходят, как стучат каблучками, как улыбаются, послушать женские голоса. И вдруг вижу, выскакивают солдаты, обнимаются все, целуются, орут, хохочут. Я к ним сразу, чтобы обратно идти строем. «Что такое? Что такое?» – «Объявили, Саня! Война!» Большего счастья в жизни у меня не было. То есть такого счастья, такого дня не было у меня в жизни. Конец казарме, конец бессрочной каторге.

Дороги. Мы идем куда-то. Увидеть другие страны. Ну, две-три недели война будет. И – по домам!

Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет…

…Война первых лет. Мы – с винтовочками, они – с автоматами, которые били от живота. Да еще и разрывные пули – они разрываются позади нас, и мы не понимаем, откуда стреляют. У них радиосвязь, артналеты их точны. А у нас – телефонные проводочки от артразведки к орудиям. Эти проводочки обрывались в первые же минуты немецкой артподготовки… Наша пехота – пешочком, а они – на мотоциклах. Где наши бипланчики? В небе только немецкие самолеты.

У Твардовского есть строка: «Влился голос твой в протяжный и печальный стон: «Ура!»» Вот это наша война.

Почему я вдруг про все это заговорил?..

Можно я расскажу историю, как я подарил книжку? Очень богатая история, и жалкий – я.

Я никогда не думал писать, знал, что бездарен. Это дал мне понять старший двоюродный брат, которого я очень уважал.

И вот война. У меня пулевое ранение в бок. Это было так. Мы бежали в атаку под Ржевом. Сзади меня бежали, по-моему, два узбека. Их называли елдаши (это, наверное, ругательное что-то). Чувствую или вижу боковым зрением, что один из них бьет меня со всего размаха сапогом в бок. Так показалось – это было ранение, осколок. Я свалился в воронку от мины – и они оба на меня. Хочется им сказать, крикнуть: «Дайте мне дышать!» Он меня так сильно ударил, что я дышать не могу. Кричу. Но это был шепот, я не мог кричать. Подумалось, они бросились в воронку, чтобы там и пролежать эту атаку. Но я-то тем временем задохнусь.

Потом их сняли с меня – оба были убиты. Так они невольно спасли мне жизнь.

В полевом госпитале под Ржевом никак не могли извлечь осколок, он и сейчас во мне. Трудное ранение. Ну, валяешься на койке, делать нечего, и я что-то стал писать, какую-то ерунду, не похожую ни на что.

После госпиталя мне дали отпуск на семь дней в Москву. Первый день я провел, подметая комендатуру. Потом решил: если уж оказался в Москве, показать кому-нибудь свои горестные опыты. Была тогда какая-то литературная консультация на улице Горького. Они решили от меня отделаться и сказали, что стихами со своими студентами и приверженцами занимается Антокольский. Я пошел к нему.

И вот эта группа молодых людей сидит вокруг Антокольского и занимается литературой. Антокольский раздал всем по листочку и по карандашику и попросил за пятнадцать минут написать застольную песню. Дал бумагу и мне (а я жалкий, в обмотках), чтобы не обижать, наверное. Потом по очереди каждый прочитал, что получилось.

Я тоже с головной болью наковырял что-то, без рифмы, конечно. Неудобно было ничего не написать, если попросили. Прочитал. Антокольский предложил некоторым прочитать еще раз. Они прочитали. И вдруг он то же самое предложил мне. Мне показалось: ну, смеха ради.

Потом Антокольский спросил всех на выбор: «Кому прочитать в третий раз?» И вдруг почти все сказали: «Вот этому солдатику».

Антокольский неожиданно подарил мне свою книгу и надписал: «Победителю песен застольных от его победителей школьных». Маленькая синяя книжка, смешная. Но я был ошеломлен.

В этот краткий отпуск я успел зайти к богатому дяде: «Можно я вам подарю, чтобы она стояла на полке, среди других книг, чтобы не пропала?» «Ну, пожалуйста, пожалуйста».

Прошло какое-то время, более того, война прошла, я – снова после госпиталя. Прихожу к своему богатому родственнику и прошу: «Дайте мне ту маленькую книжечку, помните?» Он отвечает: «А я ее подарил». Я: «Как же, ведь там была надпись!» Он: «Я вырезал ее и выбросил».

До сих пор не могу забыть этого еще одного унижения.

Потом это стихотворение я опубликовал в книге. Его часто просят прочитать. Оно о смерти моего друга.

 
Аккуратно, перед наступленьем
мы по кружкам разливаем водку.
Порошенный снегом суп глотаем,
хлеб дожевывая на ходу.
 
 
Мы с Суродиным сидим в сторонке.
Может быть, последний ломоть хлеба,
может быть, последний раз из фляги
водку разливаем пополам.
 
 
Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет,
помнил этот день оглохший, белый
и домой вернулся и за друга
две хороших жизни пережил!
 
 
У него в спине была воронка.
Мелкая воронка, но насквозь.
 

«Триумф» в Большом театре

По поводу историй… Все какие-то нелепости вспоминаются. Когда объявили, что мне вручают премию «Триумф», одна женщина (прекрасная актриса, впрочем) встала и сказала: «Как я рада, что эта премия будет вручена Володину. У него денег мало».

А на самом вручении премии в Большом театре – тоже казус. Нас выводят на сцену, вся сцена алая, я не замечаю ступеньку, спотыкаюсь и падаю на глазах у всего высшего литературного и прочего собрания. Обо мне говорит Битов, очень хорошо говорит, что-то вроде того, что «Окуджава и Володин хотели поджечь улицу».

Мне надо произносить ответное слово. Я знаю, что должен сказать: что это не моя заслуга, что это заслуга людей, которые меня сделали, что… и так далее и так далее. А я вместо этого обнимаю Битова и говорю: «Какой ты умный». Потом поворачиваюсь к залу, грожу пальцем и кричу: «Он очень умный!» И еще кричу в зал, не переставая грозить пальцем, о какой-то его детской книжке, написанной сорок лет назад: «Это вот надо было читать!»

Мы пошли обратно. Я немного расстроенный, что говорил не то, и, помня о первой ступеньке, двигаю по воздуху ногой направо, налево – мне начинает казаться, что ступеньки со всех сторон. Потом знаменитый клоун Полунин сказал мне: «Ну, Александр Моисеевич, если бы я такое устроил, то мне после этого незачем было бы на сцену выходить. Я намеревался в концовке сделать какой-нибудь комедийный номер, но после вас это стало невозможно».

– А ведь и в Ваших пьесах нередко неловкость, нелепость ситуации что-то проявляют в человеке, он становится не только смешным, но и трогательным.

– Я никогда не делаю это специально. Но бывает, что-то происходит в человеке, и он действительно становится забавным. Я знаю, есть люди, которым близко то, что я пишу, но это не потому, что я пишу хорошо, а потому что я пишу про то, чем и они живут.

– И все-таки, получается, что когда человек в мундире или в пиджаке и при галстуке – он как бы неестественный человек, а когда человек спотыкается о ступеньку, он становится сразу естественнее и ближе нам.

– Дело не в этом…Иду по Литейному, навстречу мне – высокий, красивый человек. И вдруг он становится передо мной на колени, поднимает руки и кричит: «Я тоже алкоголик!» Это он прочитал мою книгу «Записки нетрезвого человека»…

Подходит на улице старушка и говорит: «Это Вы? Возьмите, пожалуйста, пять рублей». Говорю: «Спасибо, мне не нужны деньги». Она кладет мне в ладонь пять рублей, зажимает бумажку в кулаке: «Это от меня».

Так живем.

Я не знал, как пишутся пьесы

– И вот война закончилась, и началась, собственно, Ваша жизнь в театре и в литературе.

– Тогда, когда меня везли в медсанбат после ржевского ранения (дышать трудно, просто невозможно), я подумал: если бы мне дали прожить один год, я бы знал, что значит минута жизни. Что бы я сделал? Я бы написал «Войну и мир», я не знаю, что бы еще сделал! У меня про это есть в «Пяти вечерах».

И потом, много лет спустя, когда ко мне пришел мой приятель по войне, мы с ним выпили сильно, я, посмеявшись, ему рассказываю о тех своих мыслях. И вот, мол, многие годы уже прошли, а ничего путного не сделано. Посмеялись. Потом он меня отпаивал арбузом.

А наутро я подумал: что же я ничего не делаю, надо что-то делать. А что я могу – ну, писать.

Через некоторое время у меня вышла первая книжка рассказов, которой я теперь стыжусь. Потом Шнейдерман, который работал завлитом в Пушкинском театре, пригласил меня ходить в театр. Я ходил бесплатно, хотя театр мне не нравился. Война убила театр, такое у меня было ощущение. Театр стал заискивать, стал стараться: «А это вам угодно?» Я ходил в мертвый театр, не в тот, который я любил в юности.

Но, оказывается, Шнейдерман меня неспроста позвал. Он хотел, чтобы я написал пьесу. А я не знаю, как пишутся пьесы. Но я так долго ходил в театр бесплатно.

Читал я «Фабричную девчонку» в присутствии главного режиссера – Вивьена. Когда закончил, он встал, подошел к окну, потянулся и сказал: «Ах, погодка хорошая!»

…Вы удивляетесь, как из составляющих всего этого – сначала утопического, потом казарменного – появились пьесы. По-моему, то, что мы любим в детстве и ранней юности, потом как-то сказывается. Так моя полудетская, полуюношеская любовь к театру сказалась. И второе – старший двоюродный брат. Он был высокий, красивый, и за это его взяли в студию Дикого, и он давал мне склеенные такие констрамарки, чтобы я ходил в театр. Маленькая комнатка его, где во всю стену углем была нарисована картина художника этого театра – первобытная жизнь: первобытные деревья, первобытные женщины и так далее. В этой же маленькой комнатке собирались студийцы – богемная такая компания. Там все самое-самое было. И я стоял под дверью и слушал их.

Брат стал невзначай бросать такие реплики: «Пастернака читал?» – «Нет». – «Почитай». Я читал, ничего еще не понимая. Но кто мне это сказал – Шура, мой старший брат. Ницше я у него впервые увидел, Пруста… Оттуда пошла любовь ко всему этому.

Так и складывалась жизнь моей помятой душонки. Я был один в доме, один в деревне, один в армии, хотя там уже появились два-три друга. Но что-то было, что оставалось неприкосновенным, внутри.

Булат, Олег, Женя

…Все это не только мое, не только личное. Наверное, меня ошеломил так сразу Окуджава. Было какое-то совещание молодых поэтов, потом мы пошли в гостиницу «Октябрьская», выпили, и Булат спел несколько своих песен. Я буквально зарыдал. Конечно, и оттого, что выпил, но не только от этого. Было в них что-то словно бы не советское. А просто человеческое…

…Я стал оголтело общаться со всеми, любить всех, ходить во все компании. Это не сразу получилось, но в конце концов былая закомплексованность сменилась потребностью дружить.

С Олегом Ефремовым, который говорил: «Если меня посадят – ты мне будешь носить передачи, если тебя посадят – я буду носить». С Женей Евстигнеевым, который был очень компанейским человеком. Я помню один Новый год, когда я бежал из одной компании в другую, из другой – в третью. Это счастье преодоления неуверенности в себе было, как долгий взрыв. Сейчас это прошло.

…После «Назначения» театры перестали ставить мои пьесы. И «Мать Иисуса», и «Две стрелы» – все, где была какая-то аллегория, воспринималось как враждебное. Олег понес в управление культуры пьесу про маленькую страну, ему вернули со словами: «Вы нам этого не давали, мы этого не читали». Ведь ясно, что под маленькой страной имеется в виду большая страна. Это было еще благородно: значит, не донесут. По поводу пьесы «Две стрелы» меня вызывал какой-то замминистра: «Это – маоизм, это – неотроцкизм». До сих пор не знаю, что это такое.

Почувствовал, что заперт, ничего не осуществлялось, надо было как-то жить. Стал писать для кино. Тогда почти разом пошли «Звонят, откройте дверь!», «Похождения зубного врача», «Фокусник»…

…Раньше я знал, что живу какой-то другой жизнью, чем окружающие меня, поэтому надо писать о другом, о других. В пьесе «Назначение» появилось больше личного, хотя и с шуточкой. Понял, что можно писать и о себе, только не слишком серьезно. «Осенний марафон», полустихи, «Записки нетрезвого человека». Чем более от себя, тем вероятней другому покажется, что это и о нем.

– Мне кажется, почти во всем, что Вы написали, есть какая-то жалостливая нота. Откуда она возникла?

– Жалкое существование у дяди… Уродливая деревня… Солдатская казарма, которую я ненавижу до сих пор больше войны. Эту казарму, окружившую проволокой своей страну – ненавижу.

А вообще я могу сказать про себя просто: я – грустный человек. Даже когда, казалось бы, идут успехи, успехи, успехи, я все равно остаюсь грустным человеком.

– Таким же, мне кажется, был и Булат Окуджава.

– Да. Но в то же время он был насыщен прелестью жизни: грузинской, любовной… Она была для него важнее грусти. Хотя однажды в поезде он мне сказал: «Вы – грустный человек, но какой грустный человек я, вы еще не знаете». Так что в глубине, в душе у него было такое. Оно есть почти у всех, кроме дураков.

Николай Крыщук 2001 г.

Виталий Вульф
Счастливых людей не бывает

* * *

«Мой серебряный шар», аналитичную, серьезную и захватывающе интересную программу на телевизионном канале «Россия» о сложных драматических судьбах крупных, мощных по таланту людей, смотрят даже те, кого раздражает сама манера рассказывать, голос автора и ведущего «Шара». «Кто бы мог подумать, что таким занудливым голосом можно рассказывать такие завораживающие вещи?!» – похвалил Виталия Вульфа на приеме по случаю 15-летия телеканала президент России Владимир Путин.

Я загорелся театром

– Я загорелся театром, когда был маленьким. Мне было семь или восемь лет, когда папа привел меня в театр. Это было в Баку, где я родился. Я много читал в детстве и ходил с папой в театр. Отец очень любил МХАТ и рассказывал о дореволюционном МХАТе – он в те годы учился в университете в Москве.

Я помню нашу квартиру в Баку и папу, рассказывающего увлекательно про театр… Это было перед началом Второй мировой войны.

– А я помню, Виталий Яковлевич, первые Ваши рассказы о театре, когда мы познакомились с Вами тридцать лет назад в доме Раисы Моисеевны Беньяш, замечательного театрального критика и писателя, на Рубинштейна, напротив Малого драматического театра. Я узнал, что в детстве мальчика воспитывали и баловали папа, мама, немка Елизавета Августовна и любимые тети, папины сестры Ида и Белла.

– Я был очень избалованный ребенок. Действительно очень избалованный. Что и осталось.

– Не столько родителями, сколько тетушками, как Вы пишете в воспоминаниях…

– Нет, и родителями, конечно. Особенно папой. Мама, Елена Львовна, филолог по образованию, была более строгая – я ей очень благодарен: если бы не она, из меня, наверное, ничего бы не вышло.

Школу я окончил с серебряной медалью. Встал вопрос: что делать дальше? Время было довольно тяжелое – сороковые годы, – но папа, знаменитый адвокат и талантливый человек, для своего сына ни о чем другом, кроме Москвы, университета и юридического факультета, и слышать не хотел. Привез меня и маму в Москву, снял мне комнату. И я стал студентом МГУ, который невзлюбил с первых же дней. Учился прилично, но каждый вечер ходил в театр. Весь интерес у меня был в театральной жизни тех лет.

Врио зав. сектором

– Вы учились в университете, когда еще был жив Сталин и была развязана борьба с «космополитами». Человеку с Вашими анкетными данными устроиться тогда в Москве на работу было чрезвычайно сложно.

– Не сложно, а невозможно. Я вынужден был вернуться к родителям в Баку, где тоже не мог устроиться на работу. И бесконечно читал книжки. А в 56‑м году, 25 января, умер отец. Это несчастье резко изменило жизнь нашего дома. Как бы в память отца меня приняли в Бакинскую коллегию адвокатов. Я начал выступать и – дело прошлое – имел успех. Очевидно, сыграло свою роль и чисто природное умение говорить. Совсем еще молодой адвокат, я стал зарабатывать много денег.

Мама как очень мудрый человек сказала: «Тебе нужно уезжать отсюда в Москву и поступать в аспирантуру». Я поступил в заочную аспирантуру, во Всесоюзный институт юридических наук. Защитил там диссертацию. В Баку уже не вернулся. Я снимал в Москве комнаты, углы.

– Театр в этот период отошел на задний план?

– Не спешите… Как раз в 62‑м я подружился с театром «Современник»: он был в Баку на гастролях, и ко мне очень проникся Олег Ефремов. Неожиданно для всех он ввел меня в состав художественного совета «Современника», хотя я был никто и ничто, у меня еще не было написано ни одной статьи.

В 67‑м году, открыв «Вечернюю Москву», узнал, что Институту международного рабочего движения Академии наук СССР требуются сотрудники. Название сегодня пугающее, но на самом деле этот институт изучал общественное сознание Запада. Здесь работали все знаменитые московские интеллектуалы – Мераб Мамардашвили, Юрий Карякин, Саша Великовский, Пиама Гайденко, Юрий Давыдов, Эрик Соловьев. Директором был член-корреспондент Академии наук Тимур Тимофеев, сын генерального секретаря компартии США Юджина Дэвиса.

Я подал документы, и в октябре 1967‑го меня взяли в институт младшим научным сотрудником. Я стал работать в секторе права, потом перешел в отдел по изучению общественного сознания, где написал первую свою работу – «Вокруг Вудстокского фестиваля». Шумная была статья, ее опубликовал журнал «Театр» в 68‑м.

Когда громадный отдел, где работали Мераб Мамардашвили и Юрий Замошкин, решили поделить на сектора и создали сектор по изучению молодежного движения Запада, одному из них пришло в голову, что именно я должен возглавить этот сектор. А я, беспартийный еврей, возглавить ничего не мог. Меня сделали временно исполняющим обязанности заведующего сектором – врио, – и на этой должности я пробыл, наверное, лет двадцать…

В институте я написал диссертацию «Театр Америки 70‑х годов и общественно-политическая реальность» и стал доктором исторических наук.

– И вскоре были приглашены на телевидение…

– Да. К этому времени я уже перевел много пьес. В этот период я начал работать по договору с телевидением и сделал, по-моему, программ одиннадцать в Останкине. А потом, в январе 92‑го, уехал в Америку, где читал лекции на театральном отделении Нью-Йоркского университета. У меня была огромная квартира. Все знакомые удивлялись, когда я все бросил и вернулся в Россию.

О Владе Листьеве

– Вы вернулись в Москву в январе 94-го…

– И увидал совершенно другую Москву. Уже был Ельцин. Перестроечный период кончился. Наступил период установления российского капитализма. Институт наш стал разваливаться, как и вся Академия наук. И вот в момент полного развала кто-то сказал: «Виталий, тебе надо обязательно поговорить с Владом Листьевым». Листьев тогда становился одним из лидеров телевидения. «Говорят, он твой большой поклонник». А у меня, как я уже говорил, было сделано одиннадцать программ, и эти большие, часовые, программы периодически пускали на экран.

И я пришел к Владу Листьеву, который очень обрадовался и предложил мне перейти к нему в компанию ВИД, в штат. «Меня поражает Ваш феномен, то, как Вы разговариваете. Мне сказали, что у Вас нет суфлера и Вы наговариваете текст большой передачи с одного дубля. Это же ненормальное явление!»

Мы посмеялись над этим, и Влад сказал: «Давайте сделаем, чтобы у нас была программа, и Вы будете выходить у меня». И всю группу, с которой я работал, он взял к себе. В сентябре 1994 года вышла первая программа под названием «Серебряный шар», посвященная Сергею Мартинсону.

А потом Влада убили… Я очень тяжело пережил его уход. Я его всегда помню. Если бы не он, не было бы никакого «Серебряного шара». Я всего в жизни добился сам, вопреки обстоятельствам. Со смертью Влада у меня исчезла опора.

Все изменилось на Первом канале, но я оставался с «Серебряным шаром» Выходил довольно редко – раз в месяц. Покрутился в институте еще несколько лет, не получая зарплаты, а в 97‑м подал заявление об уходе и оставался только штатным сотрудником Первого канала, откуда ушел по своей воле три года назад.