Текст книги "Выстрел в спину. Обречен на победу"

Делишки? Это он, Крошин, проходит по разряду «делишек»?

– Так, Александр Александрович. – Следователь похлопал ладонями по столу, тряхнул головой, отгоняя какие-то посторонние, более важные мысли. – На чем мы остановились?

Крошин взглянул на следователя, пожал плечами.

– Ах да. – Следователь хмыкнул. – У вас больше вопросов ко мне нет. Так, так, так. А у меня к вам вопросы есть. Только прежде, – он повернулся к Леве, – дружок, папочку из сейфа дай мне, пожалуйста. Коричневая кожаная.

Лева положил перед следователем папку, хотел вновь сесть, но Николай Тимофеевич остановил его.

– Минуточку, сейчас на место положишь. – Он вынул один лист, протянул Крошину. – Постановление о вашем аресте, ознакомьтесь.

Крошин взглянул мельком, спросил:

– На каком основании?

– Мы же договаривались, дураков здесь нет, Александр Александрович. – Следователь спрятал постановление в папку, протянул Леве. – Об основаниях мы поговорим позже. Постановление я вам показал.

Крошин вскочил, хотел выругаться, сдержался и спросил:

– Ночевать буду уже в камере?

– Вы, естественно, нервничаете и не обратили внимания, что в постановлении нет даты. – Следователь говорил так, словно решал вопрос: сегодня идти в кино или завтра.

Крошин сел, не забыл поддернуть брюки, привычно задрал подбородок.

– Спрашивайте.

– Вы родились восемнадцатого июня тридцать третьего года в Ленинграде?

– Да.

– Отец был кадровым военным, мать преподавателем музыки в средней школе?

– Да.

– Отец погиб осенью сорок первого, вы с Марьей Ильиничной, – когда следователь назвал мать Крошина по имени-отчеству, Крошин чуть заметно вздрогнул, – остались в Ленинграде и перенесли блокаду?

– Да.

– Вы очень тяжело переносили голод?

– Как все.

– Как все, – повторил следователь, – но многие умерли.

– Многие, – согласился Крошин.

– Вы начали воровать в блокаду?

– Нет! – Крошин побледнел, взглянул на следователя твердо.

– В каком году в Ленинграде вы пошли в школу? – спросил следователь. Он по-прежнему ничего не писал, не заглядывал ни в какие записи.

Только сейчас Лева понял, зачем Птицын летал в Ленинград.

Крошин, задумавшись, смотрел в окно, улыбнулся чему-то, ответил:

– В сорок четвертом.

– Почему так поздно?

– Болел.

– Чем?

Крошин поморщился, хотел сказать: все это не имеет значения, ближе к делу. Вам не удастся размягчить меня слюнявыми воспоминаниями. Вам не доказать убийства. Суд меня оправдает, если прокурор допустит до суда. За мой арест вы ответите. Как уже отвечали другие. Там, в Москве.

– Я тяжело перенес голод, потом долго не мог ходить, – ответил с вызовом Крошин.

Лева присутствовал при медленном, долгом, тяжелом разговоре, который совершенно не походил на допрос убийцы в прокуратуре. Крошин несколько раз хотел прервать этот разговор, но не мог. Причиной тому отчасти было присутствие Левы. Старый следователь рассчитал все точно. Крошин позер, любит публику, большое значение придает оценке своей персоны другими лицами. Если один на один Крошин еще способен отказаться от своего слова, то при зрителе никогда.

Следователь и преступник медленно, неторопливо переходили из класса в класс, в конце концов успешно закончили десятилетку. Причем следователь порой лучше Крошина помнил имена-отчества преподавателей, знал их сильные и слабые стороны.

«Какую же колоссальную работу проделал в Ленинграде мой коллега, – думал Лева. – И всего за двое суток. Как следователь все это помнит?»

Крошин постепенно втянулся в разговор, забыл о сегодняшнем деле, о доказательствах. Сейчас его больше интересовало, что же еще знает этот седой огромный старик о нем, Александре Крошине?

– Закончив школу, я уехал в Москву и поступил в институт. – Крошин придерживался в ответах максимального лаконизма и точности. – Я мог остаться в Ленинграде, но не захотел. Устал от материнской опеки, хотелось самостоятельности. Нет, она не урезала моих прав. Она говорила, что живет лишь для меня, и я все время чувствовал себя должником. Нет, мне не жаль было расставаться ни с мамой, ни с городом. Я торопился уехать. В институт поступил сразу. Да, хотел быть строителем. Не знаю почему, сейчас не помню.

– В пятьдесят пятом вы закончили институт, – подвел итог следователь. – Когда вы совершили свое первое преступление?

– Я никогда не совершал… – Крошин запнулся, встретился с сочувствующим взглядом следователя и длинно, грязно выругался.

Следователь громыхнул кулачищем по столу так, что зазвенела люстра под потолком.

– Не сметь! Вы в прокуратуре!

Крошин от неожиданности отшатнулся, со страхом посмотрел на седого гиганта. Следователь указал на графин. Опередив Леву, Крошин налил следователю воды. Выпив подряд два стакана, тот вытащил из кармана платок, какой можно увидеть только у клоуна в цирке. Следователь долго вытирался и обмахивался, наконец сказал:

– Убирайтесь отсюда. Интеллигент! Сильная личность! Смотреть противно! – Он говорил так, будто вся вина Крошина состояла не в том, что он убил человека, а в том, что он позволил себе ругань. – Мой вам совет: на работе увольняйтесь. Пообедаете и завтра к четырнадцати приходите сюда.

– Хорошо. До свидания. – Крошин поклонился и вышел.

– Надо было задержать, – сказал Лева.

– Умница ты, дружок, да дурак отчаянный, – ответил следователь.

Глава последняя

Крошин совершенно напрасно считал, что полностью находится па свободе, волен уехать куда угодно. Когда, отпущенный следователем обедать, Крошин рванулся за город, его не стали преследовать, но посты ОРУДа регулярно сообщали о пути его следования. По просьбе прокуратуры уголовный розыск осуществлял наблюдение за преступником таким образом, что у него создавалось впечатление полной свободы.

Николай Тимофеевич не арестовывал Крошина совсем не из-за боязни ответственности. Следователь хотел сбить преступника с толку, снять с него маску героя, сверхчеловека, которую Крошин старательно удерживал. Будучи арестованным, он, безусловно, замкнется, начнет разыгрывать невинно пострадавшего, даже поверит в это. Оставаясь формально на свободе, Крошин постепенно сдавал свои позиции. Он уходил из кабинета, когда ему об этом говорили, возвращался к назначенному часу, даже ждал в коридоре. Доказательством его устное признание не являлось, и Крошин, зная об этом, не придавал своим беседам с Николаем Тимофеевичем особого значения. Однако атмосфера, созданная следователем в кабинете, оказывала на психологию Крошина серьезное влияние. Главное, он внутренне признал себя преступником. И хотя бессонной ночью, продумывая вновь и вновь всю ситуацию, он пришел к выводу, что доказательств против него не хватает, радости Крошин от данного вывода не испытывал. Что-то в нем треснуло, у него выбили из рук рулевое управление. Он перестал быть хозяином положения.

Утром он послушно явился в отдел кадров и подал заявление об увольнении. Сам ходил к директору, в местком, наконец получил трудовую книжку. Он пошел в милицию и попросил опечатать квартиру, в которой когда-то жила Наташа, и оставил для хозяев ключи. Он уже подумывал продать «Волгу». Крошин, не отдавая себе отчета, готовился к аресту.

Следователь лишил Крошина зрителей, оставив его одного. Не арестовывая, Николай Тимофеевич лишил Крошина и позы великомученика. Бороться не с кем, героя и властелина изображать не перед кем. Крошин невольно расслабился, ездил по городу без всякой цели, поглядывая на часы, скорее бы два.

Неожиданно он вспомнил последний вопрос следователя, на который так и не дал ответа. Когда вы совершили свое первое преступление? Вспомнив, он даже обрадовался, есть о чем подумать.

В институте учился, как большинство, – не хуже, не лучше. Получал стипендию, выигрывал в преферанс. Крошин отлично играл, и половина курса ходила у него в должниках. Роскошной жизни не вел, однако не нуждался, прирабатывать, как некоторым, не приходилось. Он был лидером, ему подчинялись, многие с большой охотой. Но все это не выходило за рамки обычной студенческой жизни. О распределении он как-то забыл, когда же получил направление… Куда его направили? Крошин силился, но не мог вспомнить. В общем, он считал, что это место не для «белого» человека. Он не поехал. Он стал преступником потому, что не поехал по распределению? Отнюдь.

Он снял комнату, нужны были деньги, и тут подвернулись ребята, которые скупали у иностранцев различное барахло. Крошин сносно знал английский, умел хорошо держаться, нравился людям. Началось с покупки какого-то костюма, очень быстро Крошин сориентировался и переключился на валюту. Какое преступление! Одни хотят продать, другие купить. Он помогает и тем и другим, ни государство, ни людей не грабит. Появились деньги. Увеличивались операции и доходы. Ребят, с которыми начинал, он полностью подчинил себе. Так все и катилось, обрастая, как снежный ком. Деньги – власть, большие деньги – большая власть. Он опьянел от азарта, но рассудка не терял и принял меры безопасности. Незаметно, исподволь в нем росло чувство собственного величия, он создавал миф о своей неуязвимости. Крутившиеся вокруг девочки и мальчики смотрели на него с обожанием. Когда же гром грянул и он оказался за решеткой, спасла его предусмотрительность. Валюту, золото и деньги Крошин хранил сам, выдавал участникам группы понемногу. Он установил такой порядок, чтобы полнее чувствовать свою власть. Арестованные не назвали Крошина, не дали против него показаний. Для этого существовало две причины. Раз ценности не обнаружены, преступников судили как мелких фарцовщиков. Кроме того, после освобождения они рассчитывали получить у Крошина свои долги. Крошин освобождение приписал целиком и полностью собственному уму и силе. Раз я победил МУР, значит я могу все, решил он. Несмотря на такой вывод, из Москвы он уехал. Временно. Приехав сюда, он устроился на работу. Покаялся в стройуправлении в своих грехах, так, мол, и так, по молодости, по глупости увильнул от распределения. Людей на стройках не хватало, его приняли.

Существовал в биографии Крошина еще один факт, о котором он старался не думать, считал, что никому об этом ничего не известно.

Ровно в два Крошин вошел в кабинет следователя. Николай Тимофеевич был один, что-то писал, увидев Крошина, сказал:

– Садитесь, пора с вами кончать. У меня дел накопилось невпроворот. – Он был сегодня сух и деловит. От вчерашней неторопливости не осталось и следа. Гурова следователь попросил не приходить, так как собирался предложить преступнику капитуляцию. В подобной ситуации зрители были совершенно ни к чему.

Крошин приготовился к спокойной беседе, заготовил рассказ о своей жизни в Москве, о превратностях судьбы и незаконном аресте. И такое начало сбило его с толку.

– Значит, так, Крошин. – Следователь отложил свои бумаги. – Я никогда не меняю решений. Вы мне верите?

Крошин посмотрел на следователя и молча кивнул.

– Вы берете бумагу, садитесь вон там, – следователь указал на столик в углу, – и пишете подробно и правдиво обо всем. О московском деле и об убийстве Логинова. Согласны?

– Никогда, – ответил Крошин.

– Не бросайтесь словами. У вас есть два пути. Я рекомендую явку с повинной. Если я начну допрос, будет поздно.

Это «поздно» прозвучало для Крошина, как гудок уходящего поезда.

– Допрашивайте, – упрямо сказал он.

– Хорошо. – Следователь положил перед собой бланки допросов. – Прежде я коротко обрисую ваше положение. Делаю это не из-за вас. Жалко вашу мать, она, видимо, этого не перенесет.

– Вы знаете? – спросил Крошин и удивился собственной глупости.

Николай Тимофеевич не ответил. Реакция Крошина доказала правоту следователя. Фраза о матери должна была прозвучать неожиданно и между прочим. Тогда она могла сработать, и сработала. Уж конечно, Крошина потрясла не жалость к старушке матери, которая вдруг узнает об аресте сына.

Несколько дней назад полковник Турилин сказал следователю прокуратуры, что по непонятным причинам Крошин указывает во всех анкетах, что его мать скончалась в шестьдесят пятом году. Старушка же проживает в Ленинграде и понятия не имеет, что родной сын ее похоронил. Крошин человек расчетливый и рациональный, просто так ничего не делает. Уклоняется от уплаты алиментов? Не похоже, при всех своих недостатках Крошин человек не скупой, да и шестьдесят-семьдесят рублей в месяц для него не расход, сопоставляя даты, они выяснили: Крошин «похоронил» мать в период расцвета своей валютной деятельности. Сделал он это тонко, получил из Ленинграда телеграмму, которую показывал своим партнерам по бизнесу. Ездил в Ленинград на «похороны». Смерть матери Крошина не вызвала у работников уголовного розыска в Москве сомнений, тем более, что «произошла» она много лет назад. Проверка московских связей Крошина ничего не дала, золото и валюта обнаружены не были.

Так появилась версия, что Крошин хранит свою казну у матери в Ленинграде. Как данную версию проверить? Везти в Ленинград Крошина, разоблачить перед старой женщиной и устроить обыск? А если ошибка? Если ничего обнаружено не будет, Крошин вновь выскользнет из рук правосудия. А его мать? Если семидесятилетняя женщина, пережившая блокаду, честно трудившаяся всю жизнь, не выдержит удара и умрет? Кто возьмет на себя такую ответственность? Можно ли ради изобличения преступника рисковать жизнью человека?

Тут же возникла вторая версия. При выяснении биографии Логинова было установлено, что он после войны жил пять лет в Ленинграде и чуть ли не ежегодно ездил туда в отпуск к племяннице. Племянница проживает в одном доме с «покойной» матерью Крошина. Логинов знал мать Крошина, знал, что старушка жива. Если все это звенья одной цепи? Если истинный мотив убийства не месть, а стремление убрать опасного свидетеля? Почему Крошин «похоронил» мать?

Один из братьев Птицыных вылетел в Ленинград, передал старушке привет от сына, почитал его письма. Мать готова была рассказывать о сыне с утра до вечера. Сейчас он «знаменитый строитель», разъезжает по стране. Три-четыре раза в год навещает старушку мать. Он внимателен и помогает деньгами. Детство у Сашеньки было трудное, но он всегда был очень талантлив. Инспектор с последним согласился, сказал между прочим, что Крошин просил привезти ему кое-какой инструмент, хранившийся в оставленном у матери чемодане. Робкая попытка обнаружить ценности успеха не принесла. Но когда инспектор уголовного розыска заговорил о соседке и сказал, что случайно знаком с ее дядей, старушка сообщила, что тоже знает старого наездника, весной он вновь приезжал на несколько дней в гости.

Предположение, что Крошин хранит в доме своей матери валюту и ценности, стало совсем реальным. Цепь почти замкнулась, оставалось чуть-чуть.

Весь вчерашний разговор был прелюдией, подготовкой. Сегодня следователь так резко сменил тон и ритм беседы, так легко, как о само собой разумеющемся, произнес фразу о матери, что Крошин невольно выдал себя.

– Из-за вашей матери я и не арестовываю вас, – сказал следователь. – Нам известно, что валюту и прочие ценности, приобретенные вами в Москве, вы храните у матери. – Крошин впервые за все время опустил голову, следователь понял, что победил, и, как о само собой разумеющемся, сказал: – С вами в Ленинград полетят два наших товарища, вы заберете свою казну, скажете матери, что улетаете на Крайний Север…

– Вы не сказали?..

– Не изображайте из себя любящего сына… – перебил Крошина следователь. – Мы не сказали.

В воскресенье над ипподромом развевались разноцветные флаги. Разыгрывался главный приз сезона.

В ложе Лева тоном бывалого человека давал пояснения отцу, матери и несколько растерявшейся от суматохи и шума Клаве. Генерал был при параде, Саша настояла, пришлось надеть форму и все ордена. Когда Лева убежал на конюшню, в ложе появился работник ипподрома и спросил:

– Простите, товарищ генерал, вы отец Льва Ивановича?

– Что? – генерал не понял вопроса. – Я генерал-лейтенант…

– Вижу, что генерал, – перебил мужчина и виновато улыбнулся. – Но вы папаша инспектора уголовного розыска Гурова?

– Папаша, а я мамаша, – сказала мама и рассмеялась.

Работник ипподрома исчез, явился через минуту со стульями, расставляя их, говорил:

– Будьте любезны, садитесь, пожалуйста. – Он разместил четыре стула, спросил: – Программа у вас есть? Хотите бинокль? У меня есть собственный, цейсовский.

– Спасибо, не надо, – ответила мама, глядя на кипевшего от негодования генерала.

Клава, которая, казалось, и не слышала ничего, села на стул, одернула юбку и солидно сказала:

– Это ты у себя генерал, Иван, а в жизни ты Левы Гурова отец. Садись уж. – И она отвернулась.

Лева держал Гладиатора. Рогозин и Николай запрягали. Нина сидела на погнутом колесе, мяла в руках пустой пакет из-под молока и задумчиво смотрела себе под ноги.

– Нашел время, когда явиться, – шипел на Леву Рогозин. – Большой приз, понимать должон. Двухлетка!

Нина села в «американку», приняла от Рогозина вожжи, скользнула по Льву безразличным взглядом.

Гладиатор напрягся, выдержал паузу и пошел, не рысью, шагом, он знал себе цену.

– Уйди сегодня с глаз моих долой! – уже в голос заявил Рогозин.

– Лев Иванович, – поддержал Рогозина Кунин, – Нина Петровна в большом призу едет, вы мешаете.

– Девчонка с разминки вернется, чтоб духу твоего не было. Уйди, говорю! – Рогозин наступал на Леву.

Он повернулся и пошел.

– То я в призу, то она в призу, – бормотал Лева обиженно.

– Какого-то Ринга здесь называют, Отеллу какую-то, – сообщила Клава, когда Лева вернулся в ложу. – Ну-ка, Лев Иванович, – она достала кошелек, стала вынимать аккуратно сложенные купюры, – поставь там на моего Григория.

– Клава!

– Что Клава? – Она с вызовом взглянула на генерала. – Какая еще Отелла, когда мой Григорий едет?

Мама тоже раскрыла сумку, генерал же демонстративно отвернулся.

Лева купил билеты и вернулся в ложу, когда рысаки двинулись за стартовой машиной. Нина на Гладиаторе принимала восьмым колесом и в первый поворот вошла лишь четвертой.

– Ты когда жениться думаешь? – глядя на летящих лошадей и скрывая охвативший его азарт, спросил тихо генерал.

– Я сам решу, отец, – ответил Лева.

На противоположной прямой Гладиатор переместился на третье место. Ринг и Отелло шли голова в голову. При выходе из последнего поворота Гладиатор захватил их. Лошади голова в голову летели к финишу.

– Завтра, отец! Завтра! – бормотал Лева, и ему казалось, что это он сам борется на дорожке с соперниками.

Выстрел в спину

Вместо пролога

«При первичном осмотре на входной двери никаких повреждений не обнаружено.

Прихожая размером два на три метра, дверь в комнату из прихожей – налево, в кухню – прямо и направо.

При входе на правой стене вешалка, на которой висит плащ 50–52-го размера, принадлежит хозяину квартиры. На полу прихожей следов, годных для идентификации, не обнаружено. Дверь в комнату замка не имеет, открыта. Комната размером четыре на пять метров, с одним окном напротив двери, выходящим на юго-запад.

Труп лежит почти в центре комнаты, головой к двери, на спине (фотографии прилагаются)».

Из протокола осмотра места происшествия.

«Температура тела и температура окружающей среды, а также наличие, величина и расположение трупных пятен и время восстановления их после надавливания свидетельствуют о том, что смерть наступила примерно восемь-девять часов назад».

Из заключения медэксперта.

«Форма и величина входного пулевого отверстия под левой лопаткой, наличие и ширина пояска обтирания, наличие и ширина пояска окопчения, а также распределение вокруг пулевого отверстия остатков продуктов сгорания пороха и несгоревших порошинок свидетельствуют о том, что выстрел произведен с расстояния менее метра».

Из заключения эксперта научно-технического отдела.

Эти документы появились на столе инспектора МУРа капитана милиции Льва Гурова второго сентября, а первого сентября Лева шел по Страстному бульвару в сторону Петровки и напевал: «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе». Сегодня Леве исполнилось тридцать, и он был склонен смотреть на мир снисходительно. Вместе с Левой по бульвару шагали школьники. Маленькие мальчики с оттягивающими плечи ранцами, словно крошечные солдатики, стыдливо сторонились своих гордых бабушек и мам. Девочки в белых передничках, прижимая к груди букеты, напоминали балерин, выходящих на поклон. Старшеклассники, люди уже умудренные и в меру разочарованные, шли неторопливо.

В Москву Лева переехал больше года назад. Сначала высоким начальством был решен вопрос о переводе в столицу отца Левы – генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Гурова. Вдруг неожиданно перевели в Москву и начальника Левы – полковника Турилина, который добился перевода и для Левы. Отец же все сдавал дела.

Родители и воспитавшая Леву домашняя работница, хозяйственный руководитель семьи Клава, должны были приехать в октябре.

Первые полгода Лева жил в общежитии, затем Гурову-старшему дали большую квартиру в новом доме. Лева с двумя чемоданами переехал в пустые гулкие комнаты, купил раскладушку, долго таскал ее по квартире и наконец установил на кухне. Еще через несколько месяцев от родителей прибыло два контейнера с вещами. Сейчас ящики загромождали квартиру, создавая лабиринты. Лева закрыл дверь в комнаты, оставив себе переднюю, ванную, туалет и кухню. Этим он хотел подчеркнуть, что ко всей остальной территории не имеет отношения и тем более не несет за нее никакой ответственности.

Москва и Управление уголовного розыска встретили Леву прохладно. В группе вместе с Левой было четыре человека.

Старший инспектор подполковник Петр Николаевич Орлов работал в уголовном розыске уже четверть века, то есть почти столько, сколько Лева жил на свете. Был он человек решительный и властный, держался неприветливо, указал Леве стол и сейф, приказал ознакомиться с делами и приступить к работе, так как «пахать» за Леву никто не собирается. И пусть у Левы начальник отдела друг, а отец хоть маршал, но если Лева тянуть не будет, то он, Орлов, Леве не завидует.

Кабинет был на двоих, стол напротив Левы занимал Сеня Новиков, который год назад закончил университет, смотрел на жизнь сквозь очки восторженно и принял Леву с распростертыми объятиями.

Четвертый в группе – тридцатипятилетний майор Виктор Иванович Кирпичников – дело знал, служил исправно, почти все время проводил за столом и усердно писал. Леве было непонятно, как можно справляться с оперативной работой, не выходя из кабинета. Однако дела Кирпичникова всегда находились в порядке, и, как позже выяснилось, майор в отделе считался работником неплохим.

Группа курировала район Москвы, который по численности населения немногим уступал родному городу Левы.

Лева раздобыл карты Москвы и района, пришпилил их на стенку и стал изучать. Район начинался возле Кремля и кончался у окружной дороги. Москва, словно круглый пирог, была разрезана на дольки. Одна такая долька – клин чуть ли не с полумиллионным населением – требовала от группы заботы и внимания. В районе были свое управление внутренних дел и отделения милиции, но особо опасные преступления… в общем, понятно?

Как-то Орлов застал Леву за изучением карты района и сухо сказал:

– Через Москву ежедневно проезжает более миллиона человек. Из них чуть ли не треть проходит через наши владения. И если из этих трехсот тысяч оказывается хотя бы один подонок, то сам понимаешь…

Разговор этот состоялся больше года назад, а сегодня, первого сентября, Лева шагал по Страстному бульвару, весело насвистывал и не подозревал, что завтра он начнет розыск убийцы.