Текст книги "О куфельном мужике и проч."

Это сделалось любимою темою Засецкой для отпора Достоевскому. Она думала, что если «со всеми» говорила, то и Достоевский ее воцерковлять не станет, а его это только раздражало, и раз, когда Засецкая при двух дамах сказала, что она не знает: «что именно в России лучше, чем в чужих странах?», то Достоевский ей коротко отвечал: «все лучше». А когда она возразила, что «не видит этого», – он отвечал, что «никто ее не научил видеть иначе».

– Так научите!

Достоевский промолчал, а Засецкая, обратясь к дамам, продолжала:

– Да, в самом деле, я не вижу, к кому здесь даже идти за научением.

А присутствовавшие дамы ее еще поддержали. Тогда раздраженный Достоевский в гневе воскликнул:

– Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему куфельному мужику – он вас научит!

(Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский именно выговорил «куфельному», а не кухонному.)

Дамы не выдержали, и одна из них, сестра Засецкой, графиня В<исконти>, неудержимо расхохоталась…

– Comment![1]1
  Как! (франц.)


[Закрыть] Я должна идти к моему кухонному мужику! Вы бог знает какой вздор говорите!

Достоевский обиделся и. заговорил еще раздраженнее:

– Да, идите, все, все идите к вашему куфельному мужику!

И, встав с места, он еще по одному разу повторил это каждой из трех дам в особину:

– И вы идите к вашему куфельному мужику, и вы…

Но когда это дошло до живой, веселой и чрезвычайно смешливой гр. В<исконти>, то эта еще неудержимее расхохоталась, замахала на Достоевского руками и убежала к племянницам.

Одна Засецкая проводила мрачного Ф. М – ча в переднюю, и зато он, прощаясь с нею, здесь опять сказал ей:

– Идите теперь не к ним, а к вашему куфельному мужику!

Та старалась сгладить впечатление и тихо отвечала:

– Но чему же он меня в самом деле научит?

– Всему!

– Как всему?

– Всему, всему, всему… и тому, чему учит Редсток, и тому, чему учит Мэккэнзи Уоллес и Деруа Болье, и еще гораздо больше, чем этому.

Хозяйка возвратилась в свой кабинет и рассказала дамам свое прощание с Достоевским, и те еще более смеялись над данною им командировкою «идти к куфельному мужику», который «научит всему».

При недостатке легких тем для разговоров «куфельный мужик» с этого же вечера пошел в ход и в этот же вечер вихрем пролетел по нескольким гостиным, а в одну из них был принесен самим Ф<едором> М<ихайловичем>.

В этот же вечер одна из дам, бывших час тому назад у Засецкой, появилась в гостиной графини Толстой и рассказала, что Достоевский на них «накричал» и «гнал их к куфельному мужику».

– Как к куфельному мужику? К какому куфельному мужику?

– К настоящему, обыкновенному кухонному мужику, у кого какой есть на кухне.

– Зачем?

– Он нас будет учить.

– Чему?

– Всему,

– Как всему?!

– Всему, – так говорит Достоевский, – куфельный мужик вас научит всему!

– И истории?

– Не знаю.

– И географии?

– Не знаю… «Всему».{2}2
  В «Историческом вестнике» теперь печатаются воспоминания Соллогуба, который рассказывает, что Ф. М. Достоевский в начале своей писательской карьеры был очень застенчив. В последние годы жизни его он в этом отношении сильно изменился: застенчивость его оставила – особенно после поездки в Москву на пушкинский праздник. Ф. М. не стеснялся входить в великосветские дома и держал себя там не столько применяясь к тамошним обычаям, сколько следуя обычаям своего собственного нрава. Задумчивую серьезность его не все умели отличать от дерзости, с которою, впрочем, она иногда очень близко соприкасалась. (Прим. автора.)


[Закрыть]

В числе посторонних тут были г. Вогюэ и Болеслав Маркевич, а в числе дам – супруга генерал-адъютанта К<ушеле>ва и ее племянница, молодая девушка, г-жа У<шако>ва,

Большинство этих лиц теперь, благодаря бога, здравствует, так же как и сама хозяйка дома, гр. Толстая, а потому читатель может верить, что я буду передавать только правду, для которой живы свидетели.

И вдруг такое течение обстоятельств: час спустя сюда же входит Достоевский. Он был мрачен и нарочито угрюм, и даже скупо награждал вниманием всегда заискивавшего перед ним Маркевича. В общие разговоры, какие тут шли, он долго не вмешивался. Беседу более всех оживляла упомянутая выше дама г-жа К<ушеле>ва, состоящая в фамильном родстве с супругою г-на Вогюэ (русскою, урожденною Анненковою). Говорили о каких-то своих и чужих порядках, причем г-жа К<ушеле>ва, делая сравнения русской и европейской жизни, обмолвилась в том же роде, в каком говорила Засецкая, а именно, что она решительно не понимает, чем русский человек лучше всякого другого и почему для него все нужно иное?

Достоевский в нее воззрился, раскрыл уста и произнес:

– Если не знаете, то подите к вашему куфельному мужику, и он вас научит.

Маркевич, которому эта живая дама часто досаждала противоречиями, встрепенулся и, раскладывая пасьянс, подсказал:

– Да, вот прекрасно… ступайте к куфельному мужику.

– Чему же он меня научит?

– Он? Он вас научит всему! – пояснил Достоевский.

– Чему? чему это всему? – добивалась дама.

– Жить и умереть, – молвил Достоевский.

– Жить и умереть, – подтвердил Маркевич, продолжая снимать пасьянс.

– Это все-таки очень обще… я ничего не могу уловить в этом… Вы скажите яснее: чему он меня будет учить?

Достоевский замолчал и стал смотреть в сторону.

Выходило немножко грубовато и неловко.

Собеседницу поддержала ее племянница, г-жа У<шако>ва: она сказала, что кухонный мужик – «это, конечно, очень ново и любопытно, но что, к сожалению, действительно очень трудно себе представить: чему кухонный мужик будет учить образованного человека».

В утомленных глазах Достоевского сверкнул тусклый огонь, чрезвычайно напоминавший взгляд известного польского мистика Товианского; он нетерпеливо ответил девушке:

– Хотите узнать?

– Очень хочу.

– Так идите к нему сейчас, и вы узнаете, чему он вас научит!

И, произнося это, Достоевский указывал глазами на дверь, через которую предположительно можно было достичь из гостиной через внутренние комнаты на кухню.

Но светская девушка спокойно поблагодарила писателя за совет, и сама посоветовала ему первому пойти туда и поучиться на первый раз вежливости.

Достоевский опять обиделся, замолчал и скоро удалился, а оставшиеся после его ухода еще поговорили об этой выходке. Одни находили ее странной, другие даже неуместной, но вообще все более шутили над указанным «новым профессором», хотя, впрочем, находили, что «это ужасно, если уже до того дошло дело, что русским образованным людям ничего более не остается, как идти учиться на кухню».

– Образованные люди должны идти учиться к кухонному мужику!.. Он всех умнее!.. Он всему научит!.. Что за вздор! Чему же всему он научит?

Ни Достоевский, ни Маркевич никогда этого не разъяснили, хотя Маркевичу, в рассуждении его собственного спокойствия, этот кухонный мужик не дешево стоил. Достоевского не все решались трогать, да он и не часто бывал в великосветских домах, но зато к Маркевичу, который всегда отличался недостатком собственных мнений и, по выражению одного из его светских приятелей, «всегда ехал у кого-нибудь в тороках», дамы долго и неустанно приступали с требованием разъяснить: «чему может научить куфельный мужик»?

Маркевич не давал ответа и, вздыхая значительно, клал свой пасьянс.

Он, надо думать, не знал в точности, чему может научить куфельный мужик, да, вероятно, не имел отваги и расспросить об этом у Достоевского.

Во всяком случае, оба они унесли тайну учительного значения куфельного мужика с собою в могилу, а светские люди остались в недоумении и, отчасти, в некотором страхе. И вдруг кого-то осенила мысль, что куфельный мужик – это «указание предосторожности». Сделавшему это открытие дальше уже и говорить не дали.

– Не нужно больше… Нечего и рассказывать… – это предостережение… Как, однако, хитер и как загадочен ум Достоевского!.. Конечно, говоря о куфельном мужике, он нас предостерегал!

Но являлись люди спокойного ума и уверяли, что его в комнаты не пустят, – он все будет на кухне.

И как раз – вдруг все случилось иначе! Чего не допускали и чего не опасались, это-то и случилось. Чем Ф. М. Достоевский, как чуждый пришлец в большом свете, только пугал, то граф Л. Н. Толстой сделал. Как свой человек, зная все входы и выходы в доме, он пропустил и ввел кухонного мужика в апартаменты. Что люди, пользуясь силами жизни и растрачивая их на свои карьерные заботы, отметали, то предсмертные муки заставили одного из них принять к себе. Иван Ильич, оставленный всеми и сделавшийся в тягость даже самым близким родным, нашел истинные, в простонародном духе, сострадание и помощь в одном своем куфельном мужике. Таким образом, пришел этот предвозвещенный Достоевским мужик, не принеся с собой ни топора, ни ножа, – он принес одно простое доброе сердце, приученное знать, что в горе людям «послужить надо». Барин сам попросил мужика прийти к нему, и вот перед отверстым гробом куфельный мужик научил барина ценить истинное участие к человеку страждущему, – участие, перед которым так ничтожно и противно все, что приносят друг к другу в подобные минуты люди светские.

Иван Ильич научился тому, чему можно научиться у куфельного мужика, – и, оздоровленный этим научением… он умер.

Граф Л. Н. Толстой своим рассказом о смерти Ивана Ильича ответил на вопрос: чему может научить куфельный мужик, – и ответил превосходно. Тому, чему мужик научает в этом рассказе, он действительно научить в состоянии, и урок, им преподанный у смертного одра, превосходен. Но этому ли куфельный мужик должен был научать по программе Достоевского, со слов которого разговор о куфельном мужике около десяти лет болтался в обществе, – это остается открытым вопросом, который гр. Толстой разрешил в своем вкусе, – может быть, совсем иначе, чем тот, кто его поставил. По огромному и несогласимому разномыслию, которое граф Л. Н. твердо и решительно выражает против учительства Достоевского, следует думать, что толстовский кухонный мужик научает, может быть, совсем не тому, чему должен бы научить куфельный мужик, как представлял себе Достоевский. Вообще, нет ли основания полагать, что десятилетнее брожение куфельного мужика в несвойственных ему светских гостиных, где речи о нем завел Достоевский, не минуло тонкого, художественного слуха Л. Толстого, и, может быть, это брожение вызвало у графа доброе желание дать обществу правдивое изображение мужика. А что граф Л. Н. мог знать о долгой возне взбудораженных Достоевским дам и кавалеров с подсунутым им куфельным мужиком, – то это, кажется, более чем вероятно. Об этом, то смеясь, то негодуя, говорили и в Москве и в Петербурге и не позабыли об этом даже до самого того дня, когда вышла повесть, как Иван Ильич умер. Многие, прочтя о куфельном мужике, прямо воскликнули:

– Вот он когда пришел!

Во всяком случае, десять лет остававшийся неразрешенным в гостиных вопрос о кухонном мужике получил свое разрешение от графа Л. Н. Толстого, и разрешение это правильно и прекрасно. Мужик научает жить, памятуя смерть, он научает приходить послужить страждущему. Последовать ему очень похвально и нимало не унизительно.

Ничему отвлеченному, ни в политическом, ни в теологическом роде, куфельный мужик людей высшего общественного круга не научает. Он научает их только тому, что человеку следует соблюсти в себе, стоя на всех ступенях развития, и что дает всякому умственному преуспеянию и питательную почву и плодоносящий рост.

Когда скончался Ф. М. Достоевский, многие писатели называли его в печати «учителем», и даже «великим учителем», чего, быть может, не следовало, «ибо один у нас учитель» (Мф. 23, 8–10); но потом, когда смерть постигла И. С. Тургенева, – этого опять именовали «учителем», и тоже «великим учителем». Теперь графа Льва Николаевича Толстого уже при жизни его называют и просто «учителем» и тоже «великим учителем»… (По словам г. Вл. Соловьева, Достоевский есть тоже еще и «нравственный вождь русского народа».) Скольких мы имеем теперь «великих учителей»! Который же из них трех больший и которого учение истинней? Это достойно себе уяснить, так как учения названных трех великих российских учителей в весьма важных и существенных положениях между собою не согласны. Достоевский был православист, Тургенев – гуманист, Л. Толстой – моралист и христианин-практик. Которому же из этих направлений наших трех учителей мы более научаемся и которому последуем?.. Есть долг и надобность уяснить себе: «все ли учители» (I Коринф. 12, 29)… Этого «куфельный мужик» не разберет…

А думается, что разобрать это было бы делом, достойным умной и просвещенной критики, и в этом смысле могли бы быть написаны статьи, полные самого серьезного жизненного значения.

Примечание

Печатается по тексту газеты «Новости и Биржевая газета», 1886, № 151, 4 июня; № 161, 14 июня.

Статья является откликом на оживленную газетно-журнальную полемику, возникшую вокруг появившегося в апреле 1886 года двенадцатого тома Сочинений гр. Л. Толстого. Сам Лесков принял в полемике непосредственное участие. Так, в мае – июне 1886 года он готовит статью «О женских способностях и о противлении злу» (напечатана несколько позже, под заглавием «Загробный свидетель за женщин», в «Историческом вестнике», 1886, № 11); вслед за нею печатается большая статья «О рожне. Увет сынам противления» («Новое время», 1886, № 3838, 4 ноября), в которой, полемизируя с «поверхностными партизанами противления, умами своими одолевающими Толстого» (имеется в виду более всего А. М. Скабичевский и его изобличение Толстого в «Литературном обозрении» – «Новости и Биржевая газета», 1886, № 271; ср. также № 280), писатель убеждает «умных людей», что у «Толстого «противление злу» есть, а затем им предлежит раскрыть и показать обществу, что в толстовском методе непротивления верно и что в нем спорно, сомнительно и подлежит поправке». Одновременно пишется и печатается еще ряд более мелких и частных статей, посвященных Л. Н. Толстому.

В статье «О куфельном мужике» Лесков возобновляет разговор с читателем о Толстом и Достоевском как учителях жизни, начатый за несколько лет перед тем: в статьях «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» («Новости и Биржевая газета», 1883, № 1, 1 апреля; № 3, 3 апреля), написанных по поводу «пропитанной ядом» книги К. Н. Леонтьева «Наши новые христиане» (М., 1882). На связь с предшествовавшими статьями указывает сам Лесков в тексте «О куфельном мужике», замечая, что «старался дать защитникам графа годное оружие для защиты Льва Николаевича от нападок на него со стороны г. Леонтьева». Однако, если в статье 1883 года речь в основном шла о религиозных воззрениях Толстого, то в новой своей статье писатель разбирает этическое учение Толстого, его народолюбие, показывая, насколько обращение Толстого к «мужику» органичнее и серьезнее, нежели раздраженные рекомендации Достоевского «учиться всему» у «куфельного мужика».

Мельхиор де Вогюэ (1848–1910) – французский дипломат и литератор, автор ряда статей о русском романе. Лесков имеет в виду статью: «Гр. де-Вогюэ о гр. Л. Н. Толстом» («Новое время», 1884, № 3035).

Я старался показать… что г. Леонтьев сочинений Исаака Сирина не знает. – В указанной выше статье, а также в статье «Золотой век. Утопия общего переустройства». – «Новости», 1883, № 80. 22 июля; № 87, 29 июля.

…я указывал на сходство сюжетов гр. Толстого с некоторыми историями из Прологов… – См. статью Лескова «Лучший богомолец» в наст. томе.

…как множество людей, имевших возбужденный аппетит, обошлись с очень малым количеством пищи. – Имеется в виду евангельская легенда о том, как Иисус Христос накормил пятью хлебами пять тысяч человек, так, что все насытились. Толстой разбирает эту легенду в сочинении «Краткое изложение евангелия».

Макарий Александрийский (304–404) – аскет-отшельник, признанный христианской церковью святым; память его отмечается церковью 2 января.

Чехов, Антон Павлович (1860–1904). – Личное знакомство Лескова с Чеховым относится к 1883 году. В письме Чехова брату Александру (между 15 и 20 октября 1883 года) рассказывается о приезде в Москву «моего любимого писаки, известного Н. С. Лескова» (А. П. Чехов. Полное собрание сочинений и писем, т. XIII, М., 1948, стр. 79–80). Из писем Чехова в последующие годы (особенно к Суворину) явствует, что взаимно доброжелательные отношения между обоими писателями продолжались вплоть до смерти Лескова. О том же рассказывал автору настоящих строк и А. Н. Лесков.

Смерти, описанные И. С. Тургеневым, А. Н. Майковым… г. Гаршиным… – Имеются в виду «Три смерти» А. Н. Майкова, «Четыре дня» В. М. Гаршина и некоторые рассказы из «Записок охотника» («Смерть», «Живые мощи», «Уездный лекарь», «Мой сосед Радилов»)

…смерть Сенеки вдохновительна и реальна. – Римский философ-стоик Луций Анней Сенека (6–3 до н. э. – 65 н. э.) по ложному доносу был приговорен к смерти и, не дожидаясь исполнения приговора, покончил жизнь самоубийством.

«Мудрец отличен от глупца тем; что он мыслит до конца» – цитата из лирической драмы А. Н. Майкова «Три смерти».

Екклезиаст говорит, что «дерево куда клонится, туда и падает» – неточная цитата из «Книги Екклезиаста» (гл. 11, ст. 3): «И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет».

«У одра умирающих» – «У одра умирающих, из записок покойного Розенштрауха» (СПб., 1863, перевод с немецкого).

Милюков, Александр Петрович – см. о нем наст. изд., т. 10, примечание к письму 19. Упоминая об «избрании» Милюковым в качестве положительных персонажей «извозчиков», Лесков имеет в виду его книгу «На улице и еще кое-где. Листки из памятной книжки», СПб., 1865 (изд. 2-е – СПб., 1875).

После кончины поэта… Толстого. – Алексей Константинович Толстой умер 28 сентября 1875 года.

Его вдова – Софья Андреевна Толстая (1820–1895).

Маркевич, Болеслав Михайлович – см. наст. изд., т. 10, примечание к письму 72.

Соловьев, Владимир Сергеевич (1853–1900) – философ-идеалист и мистик.

Раз был проездом Тургенев. – Тургенев мог посетить С. А. Толстую во второй половине мая либо в середине июля 1876 года, проездом из Парижа в Спасское и обратно.

Ф. М. Достоевский зашел раз сумерками к… Засецкой… – С Ю. Д. Засецкой Достоевский познакомился зимою 1873 года и по ее приглашению не раз присутствовал на беседах лорда Редстока. Сохранилась также переписка Засецкой с Достоевским.

…из сочинений Джона Буниана… – Английский теософ и странствующий проповедник Джон Бениен (1628–1688) пользовался большим почитанием среди редстокистов. Особенную известность заслужил его роман «Путь паломника», выдержавший множество изданий на разных языках. На русский язык роман этот был переведен Ю. Д. Засецкой («Путешествие пилигрима. Духовная война», СПб., 1878, 3 части). Лесков откликнулся на появление этого перевода бесподписной заметкой «Новая назидательная книга», в которой отметил, что роман переведен с той теплотою, «которую женщины умеют придавать переводам сочинений, пленяющих их сердца и производящих сильное впечатление на их ум и чувства» («Церковно-общественный вестник», 1878, № 40, 2 апреля).

Висконти, графиня Евдокия Денисовна (1839–1885) – младшая дочь Д. В. Давыдова.

Мэккензи Уоллес (1829–1901) – английский журналист, автор книга «Россия» (СПб., 1880, 2 тома).

Леруа-Болье, Пьер-Поль (1843–1886) – французский экономист, автор книг по рабочему вопросу (1871), о женском труде (1873) и др.

В «Историческом вестнике» теперь печатаются воспоминания Соллогуба… – Имеются в виду «Воспоминания» В. А. Соллогуба («Исторический вестник», 1886, №№ 1–6, 11–12), выпущенные затем отдельной книгой (СПб., 1887; новое издание «Academia», 1931). Рассказав о своем визите Достоевскому после выхода в свет «Бедных людей», Соллогуб замечает, что «Достоевский скромно отвечал на мои вопросы, скромно и даже уклончиво. Я тотчас увидел, что эта натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и самолюбивая». Эти качества его характера, по мнению Лескова, решительно изменились после «поездки в Москву на пушкинский праздник», то есть на открытие памятника Пушкину в июне 1880 года. Во время торжеств, после речи, произнесенной Достоевским, ему была сделана восторженная овация.

Товианский, Анжей (1799–1878) – польский мистик, игравший видную роль в среде польской эмиграции 40-х годов в Париже, где он проповедовал богоизбранность польского народа и предопределенность ему выдвинуть из своей среды мессию, который преобразует человечество.

…»указание предосторожности» – предостережение против растущих в стране революционных сил.

По словам г. Вл. Соловьева, Достоевский есть тоже еще. и «нравственный вождь русского народа». – В брошюре «Три речи в память Достоевского» (М., 1884) мистик и идеалист Вл. Соловьев писал, что Достоевский был «первым» среди «немногих провозвестников русской и вселенской будущности», так как «он глубже других провидел сущность грядущего царствия, сильнее и одушевленнее предвозвещал его». А в другом месте, говоря об «общественном идеале» писателя, Соловьев замечал: «Его основание – нравственное возрождение и духовный подвиг уже не отдельного, одинокого лица, а целого общества и народа».