Текст книги "Еще вчера. Часть первая. Я – инженер"

Свет в конце тоннеля

Лето 1943 года тоже прошло в заботах о питании и топливе. Теперь, правда, еще стала добавляться забота об одежде и обуви, – все обносились до предела. Мои сапожные навыки очень пригодились, но вскоре нечего было уже ремонтировать… Тем не менее: жить стало лучше, жить стало веселей. В тяжелой войне наступил перелом: немцы были остановлены и пошли вспять. Война уже возвращалась в знакомые нам места, которые мы прошли при бегстве. Очень близким казалось возвращение на Украину, и конец всем бедам. Все лишения теперь переживались легче: появился свет в конце тоннеля.

Новый 1944 год встречали весело, обилие на столе почти заменяли песни. В школе был грандиозный по нашим меркам утренник, хором пели песни: «Мальчишку шлепнули в Иркутске…», «Подари мне, сокол, на прощанье саблю, вместе с острой саблей пику подари». Новых военных песен, которые пел весь народ, у нас никто не знал: радио в сельсовете включали только для последних известий, берегли драгоценные батареи. Зато елка была очень большой, и все ее ветки торчали вверх. Дело в том, что у нас почему-то не росли елки. Перед Новым Годом отважные лыжники шли в горы и там, рискуя попасть под снежную лавину, выкапывали под снегом ветки ползучей вечнозеленой туи. Ветки туи привязывали к веткам любого подходящего дерева, и елка была готова…

Папин младший брат Антон, зная о нашей голодной жизни, звал к себе. Он был «на броне», то есть не подлежал призыву в армию. Работал он в Ивановской области главным электриком огромного торфопредприятия, которое обеспечивало топливом все электростанции Ивановской области. От этого электричества крутились все ткацкие и другие станки, работавшие на войну. Райских кущей дядя не обещал, но питание и обувь-одежду по карточкам военного времени там выдавали всем работающим и их иждивенцам.

Нам очень тяжело было добраться до Аягуза, то есть – до железной дороги. Для этого требовались пол-литра водки или пятьсот рублей (именно столько стоила водка – то ли в т. н. коммерческих магазинах, то ли на черном рынке). Ни того, ни другого у нас не было. Кроме того, любая поездка во время войны требовала документов: вызовов, разрешений и других важных бумаг. Мама объединилась с Ермаковичами – семьей из Белоруссии, которая мечтала о выезде, но не имела никаких бумаг: до Белоруссии еще было ой как далеко. Муж белоруски был офицером НКГБ, и она по его аттестату получала ежемесячно какие-то грамульки настоящей водки. Она накопила уже целый литр, – цену нашего путешествия до Аягуза для обоих наших семейств. Дядя Антон прислал вызовы, разрешения на проезд через Москву и нам и им. Мы бешено стали собираться. Главная задача: накопить продуктов на дальнюю дорогу, которая не могла быть быстрой. Каким-то чудом мама собрала полмешка Настоящих Хлебных Сухарей и сушеных яблок. Еще был золотой запас – кусок Настоящего Сала. По нормам военного времени – один сухарик и 10 грамм сала на один обед в сутки, нам должно было хватить дней на 15–20. Это была очень хорошая, но очень маленькая норма. Остальные калории предполагалось восполнять на станциях «Кипяток».

И вот тут я совершил постыдный поступок, который поставил наш выезд на грань провала. Это было связано с Первой Пьянкой. До сих пор меня мучают стыд и раскаяние, но из песни слова не выкинешь…

Хозяин Ермаковичей был старый бессовестный алкаш, и мать семейства, опасаясь за сохранность драгоценного продукта, перенесла бутылку к нам, где были только женщины и дети. Она, бедная, и думать не могла, что старший детеныш (я), готовится стать закоренелым алкоголиком… К стоящей открыто бутылке на этот раз меня привела не случайность, а любопытство. Мне очень было интересно, что есть особого в жидкости, литр которой способен переместить шесть человек со скарбом на расстояние 200 километров. Открыв бутылку, я сделал Первый Глоток. Сначала перехватило дыхание, но дальше ничего особенного не произошло. Еще трезвыми глазами я посмотрел на бутылку и понял, что моя проба будет замечена: бутылка была наполнена до краев, и я отпил из самой узкой части горлышка, где снижение уровня особенно заметно. Я очень волнительно обеспокоился и начал заметать следы. Самое простое было – долить воды, что я и поспешил сделать. В волнении я несколько превысил начальный уровень бутылки. Следующее решение уже имело две цели: а) восстановить уровень до исходного; б) исследовать изменение вкуса продукта. В процессе практической реализации решения желанный уровень от волнения был проскочен вниз. Зато вторая часть задания вселяла оптимизм: вкус Продукта не только не изменился, но стал значительно лучше! Путем нескольких приближений я наконец идеально подогнал уровень под исходный. Неожиданно Тамила, которая с некоторым недоверием наблюдала за моими манипуляциями, стала невыразимо смешной, и я от всей души начал ржать. Смешно до колик было все, на что обращался мой затуманенный взгляд. Затем почему-то я полез на плоскую глиняную крышу, где на весеннем солнышке меня окончательно развезло. Последнее, что я слышал, был доклад озабоченной Тамилы: «Мама, наш Колька здурiв!»

…………………………………

После протрезвления я понял весь ужас содеянного: и мы, и Ермаковичи не могли уехать! Истекали также сроки присланных на выезд документов.

Я заметался в поисках выхода. Проклятую водку можно было получить при сдаче цветных металлов. Несколько свинцовых пулек, оставшихся после моих «заклепочных» упражнений, не решали проблемы. Я остервенело перерыл все стрельбище, но ничего не нашел. Поиски других источников цветных металлов добавили только две, почти невесомые, алюминиевые ложки.

С тоской обратил свой взор на освинцованный связной кабель, идущий по столбам из Урджара. К счастью, сообразил, что обрыв связи будет сразу замечен, и я не успею с кабеля содрать свинец и превратить его в водку.

Взгляд из будущего. Современные искатели цветных металлов менее расчетливы и более рискованны: срезают их с действующих ЛЭП и лифтов, с устройств сигнализации и блокировки, что угрожает жизни как срезающих, так и остальных людей. На этом фоне сокрушение двери в нашем домике в садоводстве и кража двух алюминиевых лестниц выглядит невинной шалостью. Желания у нас, любителей цветных металлов, конечно, одинаковые – добыча спиртного, но я ведь хотел добыть его с благородной целью… Единственное, в чем мы полностью похожи: все начинается с пьянства…

Глядя на мои метания и опасаясь, как бы я еще чего-нибудь не натворил, мама и Ермакович (к сожалению, я не помню имени этой милой женщины, пострадавшей из-за меня) приняли решение рискнуть: выйти на рынок транспортных услуг с несколько некондиционным продуктом. Подозреваю, что они попробовали его по моему методу и пришли к аналогичным результатам. МЫ ЕДЕМ!!!

05. На пути в Эдем

Не ходи по косогору: сапоги стопчешь!

(К. П. № 131)

Посещение Юга по пути на Север

Мы выехали с Ириновки, попрощавшись со всеми временно остающимися и остающимися навсегда аборигенами. Прощание не было лишено некоторой грусти с нашей стороны и зависти со стороны остающихся. Ночевка в Урджаре была сумбурной в обществе наших грядущих перевозчиков. Они успешно реализовали нашу мзду – «жидкую валюту» – за перевоз и, судя по охватившему их возбуждению, градусов в ней после моего запоя еще оставалось достаточно.

Вечером следующего дня мы погрузились прямо на зерно в кузовах полуторок и двинулись в двухсоткилометровый путь. Мама, Тамила и часть багажа с продуктами ехали на другой машине, которая должна была выйти чуть позже.

Чувствовалось приближение весны. Санные дороги уже раскисли, но наше «почти шоссе» было расчищено, и уже рано утром несколько машин, в том числе та, на которой ехал я, были в Аягузе. Мамы и Тамилы не было. Я был привязан к своим вещами никуда не мог отойти. Полузнакомые попутчики пожалели меня и забрали мои вещи в дом к своим знакомым. Я отправился к элеватору встречать маму и Тамилу.

Час шел за часом – их не было. Решил вернуться к хозяевам, где были наши вещи. Увы, в ряду одинаково черных двухэтажных домиков я не смог отыскать нужный. Голодный и потерянный, бродил я целый день по Аягузу, не зная, что предпринять. Однажды ноги принесли меня к магазину, где по карточкам выдавали хлеб. Это был черный военный хлеб, который жидким (для привеса) заливался в формы. Этот хлеб был крупно ноздреватый, имел восхитительный запах и вкус. Я никогда не видел его черствым: пекли его строго по прикрепленным карточкам, к моменту привоза его уже терпеливо ждала длинная очередь. Хлеб развешивался с точностью до грамма, поэтому к основному куску почти всегда прилагались один-два микроскопических кусочка. Часто покупатель (хлеб по карточкам продавался за деньги) сразу съедал кусочек, если он был очень маленький, но большинство заботливо несли всю пайку родным… Я долго стоял у магазина, не в силах оторваться от зрелища Развешивания и Выноса Хлеба. Несколько раз я чуть было не отваживался попросить кусочек хлеба, но какая-то сила удерживала меня. Наверное, кроме сатанинской гордости, это была также 100-процентная уверенность, что мне ничего не дадут…

Мама, Тамила и Ермаковичи приехали поздно вечером. Их машина обломалась, и они долго ждали помощи… Я был настолько голоден, что свой паек за целый день проглотил не разжевывая. Сразу нашлись и знакомые, и дом, и вещи.

На следующий день, после беготни с документами и билетами, мы уже сидели в поезде и двигались почему-то на юг. Да, в Аягузе мы всей семьей посетили больницу, где в 1941 году спасли Тамилу. У нас ничего не было, чтобы, как стали говорить позже, – «отблагодарить» этих людей. Мама порывалась вписать благодарность в несуществующую книгу отзывов. Но этим, замученным тяжелой постоянной вахтой людям, было просто приятно, что их труд не пропал напрасно, а выросшую и окрепшую Тамилу целовали и ласкали как родную…

Итак, мы с удобствами сидели в пассажирском вагоне, а поезд по расписанию (!) двигался на юг. Ставало все жарче, здесь снег уже везде сошел. Вскоре мы как в кино увидели зеленую, покрытую яркими цветами, казахстанскую степь. В стороне в голубой дымке осталась Алма-Ата, «отец яблок», бывший город Верный. Этот город, особенно его леса и горы, был мне давно известен и любим по книге Ольги (?) Перовской «Ребята и зверята». Я был очарован книгой и читал ее много раз еще до войны. Отец известных сестер Перовских был лесничим в окрестностях Верного. Книга с любовью рассказывала о разных зверях, которые жили в этой семье.

И вот наш поезд движется уже на запад по настоящей пустыне. Везде холмы и барханы раскаленного серо-желтого песка или совсем серые с белым налетом солончаки. Днем мы изнываем от жары, ночи довольно холодные. К счастью, путешествие кончается, и нас высаживают на узловой станции Арысь. Дальше на запад находится Ташкент – как известно из литературы, – город хлебный. Увы, мы не смогли в этом убедиться: туда нас не пустили. Однако, для путешествия на Север – мы слишком далеко забрались на юг. Только из Арыси веточка железной дороги ведет на Север, где много других дорог, ведущих на Запад, – домой! домой!

Не мы одни нетерпеливые, не ожидая освобождения своих малых Родин, кочуем на Запад, поближе к дому. Огромный пыльный пустырь возле хиленького вокзальчика заполнен тысячами женщин, детей, стариков, – сидящих, лежащих, бродящих вокруг островков и кучек своих пожитков. Обжитый пустырь является фактически частью пустыни, окружающей станцию. Наше вселение туда никого не стеснило и не взволновало: в пустыне всем места хватит.

Первые контакты с аборигенами пустыря дают очень неутешительную информацию. Главное: на поезд попасть очень трудно, почти невозможно, даже обладая посадочными талонами. Бродят рассказы о некоей шайке бандитов в форме железнодорожников, которые за большие деньги берутся посадить на поезд. Действительно, расталкивая обезумевшую при виде подошедшего поезда толпу, забрасывают в вагон сначала вещи, затем – людей. Поезд трогается, люди радуются. И только теперь замечают, что никаких вещей у них уже нет. При погрузке вещи одновременно сгружались с другой стороны вагона. Некоторые семьи на этом плацу под открытым небом живут уже две недели. Карточки на хлеб вроде дают, но отоварить их можно только с боями: хлеба на всех не хватает. Старшие дети и некоторые женщины открыли источник пищи: в ближней пустыне отлавливают черепах. Несчастных рептилий кидают в костер или в кастрюлю живьем: никто не знает, как гуманно можно умертвить черепаху, которую хочется скушать. Раньше черепахи были ближе, теперь за ними надо ходить далеко в пустыню, что небезопасно (гадюки, фаланги) и требует затрат энергии больших, чем можно получить от маленькой пустынной черепашки…

За весь этот узбекский бардак никто не отвечал. Теперь у всех уже другой официальный статус: мы «реэвакуирующиеся». Приставка «ре» из людей, движимых суровой государственной бедой (наступлением врага), превращает нас в своевольных себялюбцев: хочу, дескать, поближе к дому, и все тут! Национальные руководящие кадры союзных республик не обязаны потакать эгоистическим запросам всяких проезжих из других краев!

В Арыси мы провели всего три или четыре дня, прожив их в пыли и грязи вокзала под открытым небом. Возможно, сыграли свою роль вызовы дяди Антона: трест «Ивгосторф» вызывал из эвакуации маму и Ермакович как незаменимых специалистов, без которых ему (тресту) будет невмоготу выполнять свои военные функции. А, может быть, Ермакович обратилась в ведомство мужа, и помогли они. Как бы то ни было, уже на третий день, к зависти многих, мы имели посадочные талоны. Глубокой ночью, плечом к плечу и голова к ноге с другими «реэвакуируемыми» мы штурмовали пассажирский вагон нужного поезда. Тамила и ее сверстница Майя ревели в голос, я и Володя Ермакович работали кулаками и перемещали багаж, наши воспитанные матери допускали отнюдь не парламентские выражения в борьбе за место на колесах для своих чад…

Всевышний был к нам благосклонен: все уехали, багаж не потеряли. Остаток ночи я провел в вагонном туалете, зажатый мешками. Одна моя пятка опиралась на унитаз, вторая висела в воздухе. Смертельно хотелось спать, но уснуть было нельзя: распираемые моим телом мешки тогда бы упали и погребли бы меня на уровне унитаза. Однако колеса стучали, мы двигались в нужном направлении!!!

Теперь – на Север!

Утром народу в вагоне понадобился туалет, и меня освободили. Наши 6 человек путем всяких утрясок и перестановок заняли один отсек (назвать это место «купе» – язык не поворачивается) старого пассажирского вагона. По сравнению с теплушкой это были вполне райские условия: у нас было даже свое окно…

Поезд передвигался на север и потихоньку опять вползал в зиму. Конечно, мы не отрывались от окна, сравнивая 1941 с 1944 годом и разглядывая незнакомую страну, которая воевала уже четвертый год. Кроме старых надписей «Кипяток», такими же вездесущими стали стрелки и указатели «Военный комендант». Все военные и даже железнодорожники теперь носили погоны, по перронам ходили строгие вооруженные патрули. Теперь воинские поезда и товарняки, груженные военной техникой, были не встречными, а попутными, обгоняя наш пассажирский. Навстречу двигались санитарные поезда с ранеными. Движение на железной дороге усилилось, порядка стало больше, станции чище. И, вообще, все стало вертеться веселее…

Продукты наши кончались; мамы экономили беспощадно, несмотря на нытье наших младшеньких. На станциях местные жители продавали иногда вареную картошку и даже более вкусные вещи, но таких денег у нас не было.

И вот к нам в отсек неожиданно подсел улыбчивый ангел-спаситель – дядечка в полувоенной форме без погон. Мы в это время заканчивали более чем убогую трапезу, нажимая на кипяток. Младшие сестры привычно ныли на тему: «кушать хочется». Дядечка внимательно оглядел мордашки Тамилы и Маечки Ермакович и начал раскрывать свою плетеную корзинку, приговаривая: «Посмотрим, что нам положили на дорогу». А положили ему совсем неплохо: колбасу, черную и твердую, буханку хлеба, какие-то белые коржи, курагу, печенье, сахар, большую банку с повидлом. Похоже, наш попутчик сам удивлялся щедрости и заботливости тех, кто снаряжал его в дорогу. Он выложил все на столик, нарезал колбасу и хлеб, воткнул ложку в банку с повидлом и щедрым жестом пригласил всех к трапезе. Еще двух сопливых пацанов он пригласил из соседних купе. Наших маленьких дам он особенно заботливо подкармливал повидлом из банки, намазывая его толстым слоем на ковриги хлеба… Мы блаженствовали. Наша голодная орава разделала драгоценную корзинку за считанные минуты. Матери пытались нас притормозить и спрашивали нашего благодетеля: «А как же вы теперь будете без продуктов?» Дядечка отвечал, что это пустяки, что ехать ему недалеко, и явно испытывал удовольствие, глядя на довольные детские мордашки. Вскоре он заторопился, сказал, что хочет посетить друга в другом вагоне, и ушел. Через пару часов в вагоне милиция начала поголовную проверку документов. Милиционер сказал, что ищут вора, который украл продукты у очень важного человека из Ташкента, едущего в Москву. И мы, и ближайшие соседи ничего не сказали милиции о недавнем детском утреннике с раздачей слонов …

По мере приближения к Москве движение на железной дороге усиливалось, на станциях путей и эшелонов ставало все больше, а документы проверяли все чаще. Въезд в военную Москву был строго по пропускам и жестко контролировался еще на дальних подступах.

В Москву мы приехали рано утром. После выгрузки из поезда представительница эвакопункта проверила документы и быстро всех рассортировала. Нам надо было на троллейбусе номер такой-то ехать на Ярославский вокзал. Все было в диковинку пацану, одичавшему в среднеазиатской глубинке. Оказывается, в Москве есть какое-то средство, ранее неизвестное, на котором можно ездить (о метро и лестницах-чудесницах я был начитан, о троллейбусе там не было ни слова). Второе: этих троллейбусов так много, что им зачем-то дают номера. Третье: в Москве не один, а целых два вокзала (я не могу сейчас вспомнить, на какой вокзал мы приехали).

Впервые в жизни я видел большой город воочию, хотя читал о них много. Книжные представления можно назвать «элементными». Например, можно представить себе огромный дом, даже небоскреб, по его описанию. Если увидеть этот дом в натуре, то будешь поражен не только его истинными размерами, но и тем, что он стоит рядом с множеством других домов и сооружений, которые еще больше. Ну и еще изменяют и делают неузнаваемой картину дороги, движение, звуки, транспорт, люди, освещение, небо, – и тысячи других впечатлений, не учитываемых при книжном знакомстве с объектом… Конечно, это все более поздние размышления… В 1944 году я через окно троллейбуса (большого автобуса с непонятными усами на крыше) впитывал глазами и слухом столицу воевавшей Родины – большой город Москву, где жил сам Сталин…

Мы – торфяники

Дядя Антон встретил нас, измученных, грязных и голодных в Тейково под Иваново. Везде еще стоял глубокий снег – мы вернулись в зиму. После очередной пересадки, мы сели в игрушечный вагончик узкоколейки, который, непривычно переваливаясь на прогибающихся рельсах, доставил нас в поселок Ново-Леушино. Толпою мы ввалились в тесную квартирку на втором этаже бревенчатого дома. Усилиями тети Таси вся квартирка сияла чистотой, дощатый пол был выскоблен до такой невероятно белой желтизны, что на него страшно было наступить ногами – как на обеденный стол. Разгрузившись, мы двинулись в специально заказанную для нас баню. Я кажется, впервые в жизни погрузился в большую настоящую ванну с теплой водой. После всех железнодорожных перевалок, наверно, такое блаженство могут испытывать только грешники, неожиданно попавшие в райские кущи. После ужина с непривычно жидкими после наших сухих пайков блюдами, мы все улеглись на чистые постели, накрытые прямо на полу, и почувствовали, что Нирвана – действительно высшее в мире блаженство…

Ермаковичей поселили в комнате общежития, а мы с мамой и Тамилой стали жить в дядиной квартире.

Дядя Антон был довольно высокопоставленный «ИТР». Во время войны их ценили гораздо выше, чем потом, когда инженерам стали платить меньше, чем простым рабочим. У ИТР военного времени и пайки были больше, и столовые отдельные и другие маленькие льготы. Единственное, чего у них не было, это нормированного рабочего времени. Рабочий день мог длиться хоть круглосуточно. Ночью звонил телефон, дядя быстро одевался, совал за голенище финский нож (в лесах пошаливали бандиты и дезертиры) и отправлялся на присланном паровозе узкоколейки на устранение очередной аварии или ЧП. Зона его действия – огромное по площади, количеству людей и техники – торфопредприятие. Оно непрерывно грузило свою продукцию – брикеты торфа в железнодорожные шаланды и полувагоны, которые немедленно везли его к прожорливым котлам электростанций. Электроэнергия как воздух нужна была всем, особенно промышленности, работающей круглосуточно на войну. Любой, даже маленький, сбой в этой цепи мог привести к очень серьезным последствиям, в том числе – для людей, которые допустили или не смогли устранить этот сбой.

Лирико-ностальгическое отступление. Я, наверное, человек с того времени: глядя теперь на почти всеобщую разболтанность, необязательность и разгильдяйство, – мне жаль, что ушли собранность, самоотверженность и ответственность того сурового времени…

Торф добывался двумя способами: гидравлическим и фрезерным. Фрезерный торф в виде мелких крошек добывался машинами на сухих торфяниках, затем доставлялся прямо на электростанции. При всей кажущейся простоте технологии, его добывали относительно немного из-за высокой опасности: такой торф способен к самовозгоранию. Он мог загореться в любом месте, в любое время – в бурте, в шаланде, на складе электростанции. Тушить горящий торф очень сложно.

Основной способ добычи торфа на этом предприятии был гидравлический, который заинтересовал в свое время еще Ленина. Торфяные поля размываются мощными водяными пушками – гидромониторами. Пушка стоит на лафете, толстая струя воды высокого давления на десятки и сотни метров вокруг размывает залежи торфа, превращая его в жидкую кашицу – пульпу. Сила струи такая, что разбивает в щепки даже пни деревьев. Пульпу огромные электронасосы по трубам перекачивают на хорошо выровненные поля, где она подсыхает. Гусеничные трактора специальными траками на гусеницах прессуют и нарезают на брикеты, размером с большой батон, застывшую массу торфа. Дальше, увы – вручную, сотни женщин переворачивают брикеты, чтобы они равномерно сохли, затем большими корзинами подносят брикеты к ленте длинных конвейеров, которые загружают их в шаланды узкоколейки. Понятно, что вся тяжелая техника, линии и кабели электроснабжения должны постоянно передвигаться по мере выработки торфяных полей. Почти все передвижения – по железной узкоколейной дороге. Строится и убирается такая дорога очень просто и быстро, не то что тяжелая обычная ширококолейка. Почти игрушечные паровозики и мотовозы перевозят огромное количество грузов по прогибающимся рельсам, шпалы которых положены прямо на торф или грунт.

Все машины, насосы и установки предприятия потребляют огромное количество электроэнергии. Она поступала из Иваново по воздушной линии электропередачи (ЛЭП) напряжением 220 тысяч вольт (киловольт, кВ) на главную подстанцию. Там мощные трансформаторы понижали напряжение до 10 кВ и уже по более простым ЛЭП направляли энергию на участки. На участках стояли трансформаторные подстанции (ТП), которые понижали напряжение до «съедобных» для машин и быта 380/220 вольт. К передвижным потребителям энергия поступала по гибким кабелям в резиновой изоляции.

За все это огромное и опасное хозяйство, на котором работали сотни людей, отвечал главный электрик – дядя Антон. Когда можно было, он брал меня с собой. Я впервые видел наяву совершенно незнакомый мир электричества, если не считать бердичевского опыта, когда я впервые попал под напряжение, схватив голый провод на земле. Я засыпал бедного дядю сотней немыслимых по глупости вопросов, на которые он терпеливо отвечал. Особенно меня интересовали отличия фаз – красной, зеленой и желтой. На главной подстанции сложная защита с множеством приборов на щитах должна была мгновенно отключать высокое напряжение при обрыве, например, провода. Он не должен даже долететь до земли, а напряжение уже должно быть выключено. Автоматически выключаться линия должна также при коротком замыкании, при пробое фазы на землю и т. д. (Возможно, успею написать, как я воочию наблюдал действие всех защит при аварии на ЛЭП в Киеве в 1954 году).

В бытовом электричестве меня, как профессионала, интересовала добыча огня и кипячение воды: способ кресала и серных спичек казался мне несколько медленным. Действительно, огонь электричеством добывался быстрее, но тоже непросто. В фитиль бензиновой зажигалки был включен проводок. При касании фитиля ручкой с другим проводом возникала искра, зажигающая бензин. Но при этом зачем-то вспыхивала 200-ваттная лампа. «Зачем?» – допытывался я. Дядя мне долго объяснял насчет сопротивления, тока, мощности. Усёк я только истину, что чем меньше сопротивление, тем больше ток и, следовательно, мощность.

Вновь приобретенные знания я решил немедленно поставить на службу народу. Мое внимание привлекло самодельное чудо военной экономики – кипятильник из двух жестяных пластинок. Эти пластинки подключались к розетке, опускались в воду. Через слой воды 4–5 мм проходил небольшой ток, и вода потихоньку закипала. Мне казалось – очень потихоньку. Я решил уменьшить сопротивление, чтобы, ясное дело, все шло быстрее. Из жести я изготовил U-образный кипятильник, примостил к нему провода со штепселем, и воткнул изобретенный снаряд в розетку… Последующий громкий взрыв розетки показал, что в теории и практике Новейшего Мощного Кипятильника имеются некоторые пробелы. Старинные фарфоровые розетки, конечно, были созданы для изобретателей моего класса: они имели собственные предохранители. Если бы не эта мелочь – от нашего большого деревянного дома могла остаться очень маленькая кучка головешек…

На дороге я нашел кусок алюминиевой проволоки. Изгибая ее в руках, я понял, что она с успехом могла бы заменить свинцовые пульки при заклепывании дырок в кастрюлях. Опять же – цветной металл, криминальными поисками которого я был озабочен совсем недавно. Через пару дней все укромные уголки небольшого жилища были заполнены кусочками алюминиевой и медной проволоки разных диаметров. Зацепившись за эти ценности, дядя вежливо поинтересовался у меня конечным назначением сокровищ. Я скромно поведал ему о своих успехах в реставрации металлической тары и остром дефиците материалов, требуемых для этих благородных деяний. Дядя молча взял меня за руку и повел к огромному бараку, который приказал открыть. Так остолбенеть, как я, мог бы только Аладдин, впервые увидев пещеру разбойников. Большое пространство было заполнено великанскими барабанами, на которых были намотаны блестящие алюминиевые и медные провода самых различных размеров. Внимательно рассмотрев мой открытый рот, дядя твердо пообещал, что если я столкнусь с необходимостью заделки отверстий, он лично, и при моем непременном присутствии, добудет для меня кусочек нужного из этой сокровищницы… Тетя Тася была очень довольна, глядя, как я удаляю запасы цветмета из ее владений.

Перечитывая последние абзацы, можно меня представить в виде энергичного и неугомонного тинейджера, занятого абсурдными заскоками. Увы, в действительности было все не так, как на самом деле. И дядя, и тетя были удивлены, что мы с Тамилой – дети-старики: не бегаем, не смеемся, задумчивы, стремимся не двигаться вообще без крайней необходимости. Лишь потом мы поняли, что это сама природа экономила наши силы, если они не поступали с пищей долгое время. А мы ведь голодали довольно умеренно, не смертельно…

Вставка из будущего – о голодных детях. К какой-то годовщине прорыва блокады Ленинграда в году 2007–2008 по ТВ шел широко разрекламированный сериал о жизни ленинградцев в дни блокады. Кино сделано было очень профессионально. Были затрачены огромные средства, очень правдоподобно изображены пожары, разрушенные бомбами и артобстрелами дома, потери людей от голода и холода, их упорство и массовый героизм. Со второй или третьей серии я не смог смотреть это кино из-за «пустяка», из-за одной фальшивой ноты. Фальшь была только в движениях людей – детей и взрослых. Они ходили, разговаривали, плакали и смеялись, поворачивали головы, открывали и закрывали глаза – как обычные люди, пользующиеся обычным полноценным питанием. Было ясно, что ни режиссер, ни актеры никогда не видели и не могли себе даже представить экономные движения давно голодающих людей, тем более – смертельно голодающих…

Теперь наше положение, конечно, улучшилось, но не так, чтоб очень. Мама пошла работать стрелочницей на железную дорогу, – местную узкоколейку. Ей было положено по карточкам 600 граммов хлеба в день, нам с Тамилой – по 300. Кусок хлеба 1200 грамм можно было проглотить нечаянно по пути из магазина. Еще маме был положен обед, за которым мы ходили в столовую. Обед состоял из маленькой тарелки белесой жидкости, в которой возможно варились макароны, и столовой ложки горохового пюре. Этот драгоценный продукт (это не шутка) можно было в одиночку проглотить в один глоток. Еще были положены какие-то граммы перловых круп и картошки, которыми мы и спасались. Делалось это так. В окрестностях росли целые поля щавеля. Молодой щавель мы собирали большими мешками. Он промывался и засыпался в огромную литров на 12 кастрюлю. Туда же шли одна-две картофелины и стакан перловых круп. Полученное варево очень напоминало овощной диетический суп, точнее – зеленую кашу. Мы его потребляли даже сверх физической возможности. Почему-то после такого обжорства очень хотелось есть, несмотря на переполненный живот.

Был еще один источник поступления жизненной энергии. В школе ученики получали по 50 граммов хлеба ежедневно. Поскольку взвешивание 50 грамм возможно только на аналитических весах, то выдавали по 100 грамм, но через день. Соответственно учебные дни делились на белые, когда выдавали черный хлеб, и черные, когда его вообще не выдавали.

Я еще ни слова не сказал о школе, дела с которой у меня обстояли отнюдь не блестяще. В шестом классе, учеником которого я должен был быть, я почти не учился. В Казахстане не было многих учителей, и вообще мы сидели на чемоданах (фактически – на мешках). Затем много времени было потрачено на переезд. До конца учебного года оставалось около полутора месяцев, а в программах 6-го класса ни конь, ни я лично, не валялись. На вече родных с моим участием было принято решение, чтобы я попытался взять этот барьер без разбега. Пришлось засесть за учебники. С логическими предметами – математикой, физикой – проблем особых не было. С историей, где надо было знать и помнить события и, главное, даты – полное фиаско. Какая-то у меня особенная память: не могу запоминать даты. Помню сотни телефонов, в институте помнил даже логарифмы основных чисел, а вот с датами – только по чеховской «Живой хронологии»: требуется привязка к чему-нибудь известному. Ну, например: знаю, что Пушкин родился в 1799 году. А что произошло в 1801-м? Конечно – Пушкину исполнилось два года. Появились первые сожаления о гороховой стрельбе по умной голове Берина. Тогда еще я не знал, что они будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь…