Текст книги "Северная Аврора"

В одном из двухэтажных особняков старинного архангельского квартала, в бывшей Немецкой слободе, собрался штаб готовящегося контрреволюционного восстания. Окна особняка были затянуты плотными шторами. Внизу, на первом этаже, толпились молодые люди, в которых, несмотря на их разношерстную одежду, нетрудно было узнать бывших офицеров царской армии. Они держались с гвардейским шиком, кстати и некстати вставляя в разговор французские слова. Многие из этих людей были завербованы в Петроград тайной контрреволюционной организацией и прибыли сюда на деньги, выданные из американского и английского посольств. Одним из главных вербовщиков был русский капитан Чаплин, несколько месяцев назад превратившийся в англичанина Томпсона. Чаплин проживал по английскому паспорту и работал в английском посольстве. В Архангельске Чаплин-Томпсон появился весной и по поручению британской контрразведки в течение всего лета тайно собирал контрреволюционные элементы.

Посольства Америки, Англии и Франции, покинувшие Питер, переселились в Вологду; дальнейшие планы интервенции на Севере были уже хорошо известны высшим чинам дипломатического корпуса – американскому послу Френсису и поверенному в делах Англии Линдлею. Затем, переехав из Вологды в Архангельск, Френсис и Линдлей укрепили свои старые связи с партией эсеров, кадетами и Чайковским, старым эсером, который был направлен в Архангельск белогвардейским «Союзом возрождения». Все было подготовлено для контрреволюционного переворота. Однако за день до него Френсису и многим другим представителям дипломатического корпуса пришлось по требованию советского правительства покинуть Архангельск. Они уехали в Кандалакшу. Чаплин же все-таки сумел остаться в городе. Он выполнил все инструкции Френсиса и Линдлея.

…В комнатах было шумно, накурено. Каждого входившего поражал богато убранный стол, накрытый для ужина. Возле массивного дубового буфета на чайном столике кипел блестящий самовар. Около него на расписанном яркими цветами огромном подносе стояли стаканы и тарелка с ломтиками лимона. И никто не мог понять – откуда вдруг в Архангельске появились лимоны. Их прислали со склада английского посольства.

Все говорили свободно, громко, без всякой конспирации. Большинство собравшихся было уверено в успехе затеянного дела.

Особенно горячился молодой, очень странно одетый человек, бывший офицер царской армии Ларский. Он скрывался в Архангельске и под чужой фамилией работал конторщиком на станции Исакогорка. Вместо обычной гимнастерки на Ларском был клетчатый длиннополый пиджак, небрежно повязанный галстук и старые казачьи штаны с лампасами, заправленные в латаные сапоги.

– Прежде всего, господа, надо очистить тюрьму! – кричал он, – Набьем ее большевиками!

– Ты идеалист, Ларский, – отвечал ему высокий, мрачного вида офицер. – Большевиков надо просто стрелять! Или топить в Двине!

В кабинете с оттоманкой, письменным столом и двумя книжными шкафами было тише, чем в других комнатах. У стола, развалясь в кресле, сидел Чаплин, бритый, с седыми висками, в морской английской форме капитана второго ранга. Перед ним стоял начальник Беломорского конного отряда Берс, бывший ротмистр, некогда служивший в «дикой дивизии».

– Правительство уже создано, – говорил Чаплин. – Во главе его станет народный социалист Чайковский. Министрами будут Маслов, Гуковский. Все эсеры. И кадеты есть… – Он стал называть имена. – Все это будет называться Верховным управлением Северной области.

– Георгий Ермолаич, – сказал Берс, – этих недоносков я выгнал бы отсюда!

– Но ты их не выгонишь, – улыбнулся Чаплин. – Ты будешь им подчиняться.

Заметив злобу в глазах кавалериста, он быстро добавил:

– Это же просто ширма… Англичане высадятся завтра днем. Местное правительство создается по инициативе американцев. Им это нужно для формы: они не сами приходят, а их зовут на помощь. Понял?

Чаплин отчеканивал каждую фразу, отделяя одну от другой короткими паузами.

– В четыре утра выступать! У тебя все готово?

– Все.

– Прапорщика Ларского с отрядом поручика Кипарисова ты вышлешь на левый берег Двины!.. Они займут пристань и станцию Исакогорку. Понял? В средствах не стесняйся! Зеньковича поймай во что бы то ни стало, где хочешь, и кончи на месте. Из оставшихся это, по-моему, самый опасный большевик.

– О, я без церемоний!

Берс громко рассмеялся и вышел. Чаплин разложил на столе план Архангельска.

– Прошу вас, господа… – обратился он к находившимся в комнате морским офицерам. – Переворот мы начнем с занятия штаба… Потом телеграф, банк, железная дорога, флотские казармы… События развернутся с необыкновенной быстротой и в той последовательности, которая уже намечена англо-американским штабом.

– Но мне известно, что большевики хотят сопротивляться, – сказал Чаплину офицер средних лет в матросском бушлате. Это был флаг-секретарь адмирала Викорста. – Я выполняю распоряжение своего непосредственного начальника. Адмирал не желает действовать вслепую. Имеются сведения, что Зенькович сколачивает какие-то рабочие отряды…

– Передайте адмиралу, что они будут уничтожены! – раздраженно закричал Чаплин. – И поменьше разговаривайте вместе с вашим адмиралом.

Посольская яхта стояла на двух якорях в заливе Кандалакшской губы. В горле ее, вытянувшись цепочкой по направлению к заросшим лесочками островам, слегка покачивались от утренней зыби военные суда интервентов.

Генерал Пуль, командующий экспедиционным корпусом, приехавший сюда из Мурманска на свидание с послами, отбыл ночью в Архангельск. Послы Антанты пока еще задерживались здесь, ожидая дальнейшего развития событий.

Был ранний час. На баке, неподалеку от носового флагштока, возле машины с накатанным на вал тросом для спуска якорей, в двух расставленных друг перед другом шезлонгах сидели в ожидании первого утреннего завтрака Дэвид Роланд Френсис, американский посол, и мистер Линдлей, британский поверенный.

По настоянию Френсиса эти утренние полчаса неизменно посвящались обсуждению тех вопросов, которые предстояло решить днем. Семидесятилетний Френсис, старейшина дипломатического корпуса, находившегося в России, требовал пунктуальности не только от вечно рассеянного французского посла, но и от своего английского коллеги.

Конечно, прямого повиновения Френсис требовать не мог, однако оно создавалось само собой. Как ни кичился Линдлей самостоятельностью державы, которую он представлял, но Британия уже давно была с ног до головы опутана американскими займами. Начиная с того самого часа, когда завязалась первая мировая война, американский капитал и американская промышленность работали на войну, даже еще не числясь воюющей державой. В конце войны, после своего вступления в нее, богатая и уже нажившаяся на войне Америка хотела распоряжаться всем, настойчиво вмешиваясь в дела различных стран, и больших и малых.

Зимой 1918 года американский президент Вудро Вильсон выпустил в свет свои четырнадцать пунктов об условиях будущего мира. Он был вынужден это сделать. Четырнадцать пунктов Вильсона являлись своего рода косвенным ответом на целый ряд дипломатических актов советского правительства, разоблачавших империалистическую политику Антанты. Пункт шестой о России был составлен Вильсоном так туманно, что совершенно обходил вопрос об отношении американского правительства к советской власти.

«Отношение к России, – писал Вильсон, – в грядущие месяцы со стороны сестер-наций послужит лучшей проверкой их доброй воли и понимания ими ее нужд, которые отличаются от собственных интересов этих наций, – проверкой их разумной и бескорыстной симпатии».

О какой России говорилось в этой лицемерной и лживой фразе: о старой ли, царской России, или о новой, советской, – никто не мог понять. В то же время Вильсон требовал вывода иностранных войск со всех русских территорий. Это было сделано преднамеренно, чтобы обмануть общественное мнение. На самом же деле Америка стояла во главе Антанты, добивавшейся оккупации России и свержения советской власти.

Френсис, ставленник Вильсона, был в центре почти всех заговоров против Советов, тщательно и умело маскируя это. Когда другие говорили, он предпочитал слушать и молча улыбаться.

– Эта старая акула улыбается, как застенчивая девочка, – однажды сострил секретарь французского посла Нуланса, намекая на то, что американский посол провел свою юность с девушками, обучаясь в женском колледже.

Френсис и сейчас улыбался, развалившись в шезлонге и жадно вдыхая теплый воздух залива.

– Что ж?… Мы правы… – говорил Линдлей, поглаживая руками сухие, костлявые колени. – Предоставить Россию ее собственной участи? Нет, этого делать нельзя. Тогда Германия в один прекрасный день воспользуется ее неслыханными богатствами. Позволить большевикам упрочить свое положение? Нельзя! Их разрушительная доктрина проникнет в Европу. Нет больше России. Без императора и религии она рухнет, как глиняный идол.

– Кто их знает… этих «боло[2]2
  «Боло» – большевики (американское выражение).


[Закрыть]»… – промолвил Френсис, вставая.

Узкий лоб Линдлея, изнеженные руки с длинными выхоленными ногтями, короткие усики, большие, словно настороженные уши, мягкие движения, заученные слова – все это Френсис воспринимал как тот необходимый шаблон, по которому Англия фабриковала своих дипломатов, чтобы затем разбросать их пачками по всему земному шару. Он считался с Линдлеем не больше, чем с любым из служащих своей фирмы в Америке. Утренние беседы с ним были для него лишь тем ритуалом, который был заведен им самим и от которого он не находил нужным отступать.

– Сегодня мы можем тронуться в Архангельск, – сказал Линдлей.

– Сегодня?

– Да, конечно! Что вас удивляет? В Архангельске все будет кончено к третьему числу.

– Вот как?

– А вы разве думаете иначе? – спросил Линдлей.

Френсис молча улыбнулся. Он знал о событиях в Архангельске несколько больше, чем английский поверенный, но не видел необходимости говорить с ним об этом. Он не только не считался с Линдлеем, – он искренне презирал этого английского денди. В жилах Френсиса, по его собственному признанию, смешалась кровь Уэльса и Шотландии. Но он не любил ни Уэльс, ни Шотландию. Он вообще не любил никого и ничего, кроме себя и своего дела. Даже Америку он не любил. Он был связан с ней только деловыми узами, она всегда представлялась ему чем-то вроде большой коммерческой конторы.

Особенно возмущала Френсиса очевидная убежденность Линдлея в том, что Британия – соль земли, что американцы – отбросы всех стран, а их материк – не более чем помойка старой, благовоспитанной Европы. Но в силу обстоятельств Линдлей принужден был тщательно скрывать свои взгляды, и это веселило американца. Как-никак, а сила не на стороне Линдлея! Френсис милостиво позволял английскому поверенному воображать, что Англия играет первую скрипку в делах интервенции. Он отлично понимал, что, если их интересы когда-нибудь столкнутся, в его распоряжении всегда найдется достаточно средств соблюсти свою выгоду.

– Еще вопрос, – говорил между тем Линдлей, – справится ли этот Чайковский с государственными задачами? И как поведут себя господа Гуковские и Масловы?

Старческие глаза Френсиса блеснули.

– Это правда, будто капитан Чаплин работал у вас? В штабе Пуля? – насмешливо спросил он, хотя давно знал об этом, так как американская разведка также была связана с Чаплиным.

– Да, это не секрет, – невозмутимо произнес Линдлей.

Френсис рассмеялся.

– Генерал Пуль и будет тем Александром Македонским, о котором вы мечтаете…

– Конечно… И все-таки нам нужно завтра же точнее определить наши взаимоотношения с правительством русского Севера!

– Зачем? Генералы пишут приказы, а не дипломатические меморандумы. Предоставим все права британскому генералу.

– Вы все шутите, – с трудом скрывая раздражение, но стараясь казаться любезным, сказал Линдлей.

– Невмешательство, – быть может, самое лучшее, самое демократическое, что мы можем изобрести… – с лицемерной улыбкой продолжал Френсис. – Будем действовать, как действовали до сих пор… Талейран сказал, что язык дан дипломату для того, чтобы скрывать свои мысли. – Он двинулся вдоль борта, провожая взглядом кружившихся над яхтой чаек. – Но я купец… Я, к сожалению, не дипломат. И тем более не политик. Я не умею болтать. Не умею предсказывать, – закончил он с невинным видом. – Так пусть же все идет, как идет.

На палубе появился Ватсон, один из секретарей Линдлея. Он курил у дверей салона и низко поклонился, когда Френсис прошел мимо него. Однако американский посол этого не заметил.

Несмотря на разницу в положении, Линдлей дружески относился к своему секретарю, считая его знатоком России.

– Ох, эта кобра!.. Как мне надоели его змеиные речи! – пожаловался он Ватсону, когда Френсис скрылся в каюте. – Я понимаю, что по отношению к Чайковскому и прочим мы должны держаться своеобразного нейтралитета. Умалчивая о своем отношении к правительству Севера, мы тем самым отведем подозрение, будто мы его создали. Но между собой мы должны же хоть иногда раскрывать карты.

Линдлей поднял руку и сжал пальцы в кулак.

– А Френсис держит их вот так… О, я вижу его насквозь! Переворот будет связан с репрессиями!.. Очевидно, массовыми. Френсис хочет свалить их на голову нашего Пуля. А потом для вида еще будет протестовать. Ох, эта демократическая Америка!

Линдлей с досадой махнул рукой.

Раздались звуки гонга. Дипломатов приглашали к утреннему завтраку.

Едва забрезжило солнце, как телеграф, городская тюрьма и Беломорский штаб были заняты Берсом. По его приказу из тюрьмы немедленно выпустили всех уголовников. В штабе Берс прежде всего взломал денежный ящик.

Ровно в полдень английские гидропланы загудели над просторами северного города, забрасывая улицы сотнями листовок. В них писалось: «Русские люди! Немцы и большевики говорят вам, что мы – англичане, французы и американцы – вступили на русскую землю, чтобы отнять у вас землю и отобрать ваш хлеб. Это ложь. Мы идем, чтобы спасти русский хлеб и русскую землю. Мы пришли к вам на помощь. По примеру Мурманского края поднимайтесь все дружно». Далее следовала подпись: «Ф. С. Пуль, генерал-майор, главнокомандующий военными силами союзников в России».

На заборах и стенах домов по приказанию Чайковского расклеивались бюллетени о том, что сформировано Верховное управление Северной области. Одновременно с этим население извещалось, что «во имя спасения, губернские, уездные и волостные совдепы с их исполкомами и комиссарами упраздняются», «во имя спасения члены губернских, уездных и волостных исполкомов и их комиссары арестуются».

Около трех часов дня на Двине показался крейсер «Аттентив» и остановился на виду у всего города.

На набережной толпились купеческие дочки, дочери царских чиновников, одетые по-праздничному. Их папаши, бывшие купцы, торговцы и промышленники, белые офицеры, притаившиеся монархисты – все выползли сейчас на улицу.

От иностранных судов отваливали катера и шлюпки.

На набережной, так же как и на Троицком проспекте, разгуливала только буржуазия. Рабочих совсем не было видно, точно все они исчезли из города.

Войска интервентов маршировали по Соборной площади. Последними шли батальоны шотландцев в клетчатых юбочках выше колен. Представители новой власти в сюртуках и визитках вышли навстречу с приветствиями и вынесли хлеб-соль. Простые люди – ремесленники, женщины в платках, стоявшие на тротуарах, – глядя на эту процессию, угрюмо молчали.

Проезжая в коляске по городу, генерал Пуль заметил, что на некоторых домах среди царских трехцветных флагов виднеются и красные. Он вздернул брови:

– Что это?

– Это распоряжение господина Чайковского, – улыбаясь, ответил адъютант. – Я уже узнавал… Он хочет показать рабочим, что новая власть имеет социалистические тенденции.

– Пусть немедленно уберет эти красные тряпки! Дурак! – сердито сказал генерал.

Таков был его первый приказ.

На окраине города гремели револьверные выстрелы. Стоило только интервентам вступить на берег, тотчас возникали расправы. Вскоре по городу уже ходили иностранные патрули: французские офицеры в круглых кепи и солдаты в пилотках, американцы и англичане в фуражках с большими гербами, шотландцы в плоских беретах с помпонами.

Когда один из иностранных патрулей добрался до Маймаксы, он попал под огонь рабочего отряда. Английские гидропланы тотчас же стали сбрасывать на Маймаксу бомбы. Крейсер «Аттентив» переменил позицию и почти вплотную подойдя к левому берегу Двины, открыл огонь по станционным постройкам и железнодорожному полотну. Обстрелу подвергся район около десяти верст, от пристани и станции Архангельск до станции Исакогорка. Часть снарядов ложилась на железнодорожный поселок. Там погибали люди и вспыхивали пожары.

Потылихин был ранен при столкновении с англичанами у Маймаксы.

Доктор Маринкин с трудом достал извозчика и почти через весь город привез своего приятеля к себе. По счастливой случайности ни один патруль не остановил их экипажа. Дома он сделал Максиму Максимовичу операцию. Рана была не опасная: осколок попал в мякоть плеча.

Бинты уже крепко стягивали руку Потылихина, обильные капли пота выступили у него на висках.

– Дня через два зайдете ко мне… – Доктор из конспиративных соображений не советовал Потылихину обращаться в больницу. – Не очень больно?

– Не страшнее, чем вырвать зуб, – ответил Потылихин.

Кончив перевязку, Маринкин снял халат, вымыл руки и, расправив усы, сел в кресло.

– Ну, до свадьбы заживет… Да, дела! – пробормотал он усмехаясь. – С военной точки зрения, наша стрельба по крейсеру была ни к чему. Будто мальчишки из рогатки… Но в этом есть большой нравственный смысл. Пусть чувствуют, как мы их встречаем. Это действительно не хлеб-соль, а пули… Я рад, что участвовал в этом деле. И вы молодец, Максим Максимович! Благодаря вам люди держались хорошо.

– Благодаря мне? – Потылихин покачал головой. – Нет… Люди держались хорошо, потому что сердце у них горит против классового врага. Именно так, а не иначе.

Он встал и, уже направляясь к двери, спросил:

– Значит, вы остаетесь? Не предпринимаете никаких мер?

– Да я…

– Что я? Ах, доктор!.. Когда буря идет, рифь паруса, не зевай. Надо идти на нелегальное.

– Ну, как… куда, Максимыч? Вы, ей-богу, точно не верите. А я не в шутку болен. Еле топаю, как наши морячки говорят. Только и держусь тем, что дома… Стены помогают, ей-богу! Привычная обстановка… А выкинь меня из нее. Нет уж! Надо положиться на судьбу.

– Опасная вещь – судьба человеческая… Нет, доктор… Вот судьба: в мозолях… своими руками надо делать ее. А выпускать из рук штурвал…

– Нет силы, Максимыч!

– Ну, дружище…

Доктор беспечно махнул рукой.

– Коллеги по госпиталю категорически обещают отстоять меня. Никакой политической деятельностью я не занимался. Уверен, что все кончится благополучно. И мое легальное положение будет весьма полезно.

На этом они расстались.

Потылихин вышел за ворота.

Из переулка послышались голоса. Впереди группы пленных красноармейцев шагал кривоногий белогвардейский поручик в кубанке с белой повязкой. Он нес под мышкой что-то красное, очевидно кусок знамени. За ним, со всех сторон окружив пленных, шагали американские и английские солдаты с сигаретками в зубах. Они переговаривались и громко хохотали.

«Каждому из вас я всадил бы пулю! Особенно поручику!» – с ненавистью подумал Потылихин.

Опустив голову, он пошел к лесопильным заводам, расположенным вдоль правобережья. Здесь, вдалеке от своей квартиры на Маймаксе, Потылихин надеялся временно поселиться у брата, который работал конторщиком на одном из заводов.

Теперь, когда возбуждение первых часов прошло, Потылихин едва двигался, чувствуя слабость и жар во всем теле. От сырого, влажного леса, наваленного на биржах как попало, от сушилен, под крышами которых штабелями были сложены недавно нарезанные доски, веяло терпким и кружившим голову запахом.

Левый двинский берег пылал. Горели станционные здания, зажженные снарядами с английского крейсера. Время от времени оттуда доносились глухие взрывы и винтовочные выстрелы. Там еще дрался Зенькович. С двумя отрядами, красноармейским и морским, он отражал нападение на Исакогорку.

Зенькович вернулся из окопов.

– Вологда? – будто в телефонную трубку, кричал он над мерно постукивающим телеграфным аппаратом. – Я еще дерусь. Буду драться до тех пор, пока хватит сил. Я Зенькович… Я Зенькович… Вологда! Вологда! Вы слышите меня? Эвакуацию военных грузов успел закончить… Отвечайте! Вологда!

Тоненькая ленточка телеграфа остановилась. Молодой боец-телеграфист наклонился к аппарату, постучал по передатчику и с отчаянием посмотрел на Зеньковича.

– В чем дело, Оленин? – нетерпеливо спросил Зенькович.

– Приема нет. Линия прервана, товарищ военком… Перерезал кто-нибудь… – хриплым от бессонницы и усталости голосом ответил телеграфист.

В помещение телеграфа вошел человек в клетчатом пиджаке и в шароварах с лампасами. Он остановился на пороге, как бы осматриваясь. В распахнувшуюся дверь неожиданно ворвалось татаканье ручных пулеметов. «Откуда они взялись? – с недоумением подумал комиссар. – Неужели кто-нибудь прорвался?» Стреляли невдалеке от конторы. Дверь тут же захлопнулась. Неизвестный скрылся.

– Кто это? – спросил военком телеграфиста.

– Здешний конторщик, – ответил Оленин, подымаясь и с трудом разгибая спину.

Пулеметная стрельба усилилась.

– Пойдем на улицу, что-то неладно, – сказал Зенькович, снимая с плеча винтовку. За окном раздался крик. Зенькович выглянул. «Конторщик» бил рукояткой револьвера молодого стрелочника, окруженного людьми, одетыми в красноармейскую форму.

– Что там такое?! – крикнул Зенькович, выбегая из помещения телеграфа.

– Назад! – скомандовал ему невесть откуда появившийся тонкий, хлыстообразный офицер. – Руки вверх!

Несколько офицеров, переодетых в красноармейскую форму, протолкались в помещение станции. По их возгласам Зенькович сразу же понял все. «Ах, мерзавцы!» – подумал он, выхватывая из кобуры пистолет. Но человек в клетчатом пиджаке и с лампасами на штанах, стоявший за спиной у Зеньковича, выстрелил ему в затылок.

– Оленин… – успел прохрипеть комиссар, точно призывая на помощь.

В следующее мгновенье белые офицеры выволокли тело комиссара на низкую деревянную платформу.

– Топить его!.. – кричал один из офицеров. – В Двину!

Они с яростью топтали сапогами мертвого Зеньковича, били его каблуками по лицу. Потом, тело его потащили к реке…

Не помня себя, Оленин выхватил у кого-то винтовку и, размахивая ею, точно дубиной, кинулся на одного из офицеров. Сбив его с ног ударом приклада, он бросился на Ларского. Тот отскочил и побежал по путям. Несколько раз он стрелял в телеграфиста из револьвера, но не попадал. Оленин догонял его. Остальные офицеры не стреляли, опасаясь убить вместе с Олениным и Ларского. Кто-то распорядился перерезать Оленину дорогу. Оленин уже догнал Ларского, замахнулся прикладом, но споткнулся и упал. Несколько дюжих молодцов тотчас навалились на него. Он рвался у них из рук и кричал:

– Сволочи! Не прощу я вам комиссара!.. Убивайте, не прощу!

Глаза его налились кровью, волосы растрепались, гимнастерка превратилась в лохмотья. Ему заломили руки за спину и сволокли в дежурку.

Группа белых, прорвавшаяся в тыл красноармейского отряда, причинила много бедствий. Белым оказали помощь пушки с крейсера «Аттентив» и английские солдаты, вооруженные гранатами и пулеметами. Затем англичане и американцы выбросили на левый берег Двины десант и сразу направили его к станции Исакогорка. Красноармейцы и матросы Зеньковича были окружены со всех сторон. Силы оказались слишком неравными. Только часть бойцов, героически сражаясь, сумела прорваться. Остальных смяли, и через полчаса после гибели военкома бой на Исакогорке затих.

Пленные красноармейцы и матросы стояли теперь под охраной конников Берса между глухой стеной из ящиков и двумя приземистыми пакгаузами, крытыми гофрированным синеватым железом.

Приехал и сам Берс, сопровождаемый ординарцем в черкеске и мохнатой шапке. Вместе с Берсом прискакали несколько английских и американских офицеров. Среди них выделялся высокий, поджарый, уже немолодой офицер в фуражке с красным околышем, обозначавшим его принадлежность к штабу. На груди его пестрели орденские ленточки. Он исподлобья смотрел на все происходящее. Левая его рука в замшевой желтой перчатке нервно перебирала поводья лошади, правой, вытянутой вдоль бедра, он держал стек с кожаной ручкой и тонким, гибким стальным хлыстом.

Это был подполковник Ларри, прикомандированный американским штабом к союзной контрразведке.

За углом пакгауза, позвякивая оружием, строились солдаты.

Заметив среди пленных Оленина, Берс подскакал к полковнику Ларри и что-то доложил. Американец распорядился, чтобы телеграфиста подвели к нему. Когда это распоряжение было исполнено, Ларри ударил Оленина стеком.

Плечи телеграфиста вздрогнули. Он кинулся к лошади, на которой сидел офицер. Лошадь рванулась. Ларри побагровел и нанес Оленину еще несколько сильных ударов. Кровь показалась на голове у Оленина, он упал. Среди пленных возникло движение. Но солдаты мгновенно окружили их, загоняя прикладами в раскрытые двери пакгауза. Туда же бросили и Оленина. Иностранные офицеры вместе с Берсом, пришпоривая коней, поскакали прочь.

Было душно. Над ржавым, болотистым полем с желтеющими сочными кустиками куриной слепоты тучами реяла мошкара. Дома, зажженные в Исакогорке снарядами с крейсера «Аттентив», давно сгорели, но пепелища еще дымились.