Текст книги "Северная Аврора"

На каменной лестнице Главного штаба горела одинокая электрическая лампочка. Несмотря на летнюю жару, в здании штаба было холодно, как в старинной замковой башне.

Фролов долго ходил по темным коридорам, пока, наконец, не добрался до приемной. Здесь было почти так же темно, как в коридорах. Настольная лампа под зеленым канцелярским колпаком не могла осветить эту огромную комнату, из-за письменного стола навстречу Фролову поднялся жилистый и стройный молодой человек в длинном френче офицера царской армии, но, разумеется, без погонов. Волосы его были аккуратно расчесаны на прямой пробор.

Фролов протянул свои документы.

– Прием окончен, – устало сказал молодой человек. – Из какой части?

– Из первого отряда «Железной защиты». Комиссар Павел Фролов.

– Товарищ Семенковский занят.

– Он меня вызывал. Я явился точно. Как было указано.

– Присядьте, – сказал адъютант. – Я доложу.

Вдоль стен были расставлены массивные старинные кресла. Фролов сел. Окна приемной, обрамленные тяжелыми зелеными шторами, выходили на Дворцовую площадь.

Адъютант полистал бумаги, затем отложил их в сторону и, закурив, погрузился в чтение какой-то книжки.

Просидев с полчаса, Фролов встал и принялся расхаживать по приемной вдоль длинных и высоких шкафов. За их стеклянными дверцами стояли толстые тома приказов и распоряжений царского военного министерства. Из глубины приемной доносилось тиканье старинных английских часов в. узком, высоком футляре из красного дерева.

Все в этой парадной комнате раздражало Фролова, начиная с неудобных фигурных кресел и кончая портретами нарядных военных XVIII века в роскошных цветных камзолах с кружевными манжетами и с тоненькими, точно карандаши, шпагами в руках. Из некоторых рам холсты были вынуты. «Царей изъяли», – усмехнулся Фролов.

Впервые он попал сюда в памятную ночь Октябрьского штурма. Это было всего восемь месяцев назад. Сверкающие золотистым блеском паркеты трещали тогда под каблуками кронштадтцев. Матросы искали тайную радиостанцию штаба Керенского. С тех пор Фролову не пришлось бывать в этом здании. Сейчас его возмущало, что вылощенный адъютант расположился здесь, как дома.

– Когда же Семенковский меня примет? – нетерпеливо спросил он. – Целую ночь мне ждать, что ли?

– Илья Николаевич занят, – сказал адъютант. – У него товарищи из Архангельска: заместитель председателя Архангельского исполкома Виноградов и губвоенком Зенькович и еще два штабных генерала.

Фролову показалось, что последние слова были сказаны с особой, почтительной интонацией. «Да уж и ты сам, – подумал он, – не генеральский ли сынок?»

Часы пробили полночь. Часто звонил телефон. Адъютант с видимой досадой отрывался от книги и либо соединял звонивших с Семенковским, либо отдавал распоряжения сам. Все это он проделывал с видом человека, вынужденного выполнять обязанности, которые он глубоко презирает. Кончив очередной телефонный разговор, он тотчас снова принимался за чтение.

Проходя мимо стола, Фролов заглянул в книгу.

– Английская, – пробормотал он, и раздражение его еще усилилось.

– Вы знаете английский язык? – удивленно спросил адъютант.

– Знаю, – нехотя отозвался Фролов.

Из кабинета вышли два посетителя: молодцеватый лысый здоровяк с длинными усами, в полотняной толстовке, в кавалерийских бриджах, обшитых желтой кожей, и седобородый старичок в пиджачной тройке. При виде их адъютант встал и звякнул шпорами. Фролов понял, что это и были штабные генералы. Они прошли, не обратив внимания ни на него, ни на адъютанта.

На столе загорелась сигнальная лампочка. Машинальным движением оправив френч, адъютант скрылся в кабинете. Вскоре он вернулся в сопровождении еще двух человек. Пропустив их вперед, адъютант обратился к Фролову:

– Илья Николаевич просит вас подождать несколько минут. Он говорит со Смольным. А вас, – он повернулся к людям, только что вышедшим из кабинета, – я попрошу тоже немного подождать. Сейчас я принесу железнодорожные литеры.

С этими словами он вышел из приемной.

Фролов с невольным любопытством рассматривал тех, кого адъютант назвал товарищами из Архангельска.

Один из них – человек лет тридцати, в длинном черном пиджаке – был чем-то сильно взволнован. Он вертел в руках черную фетровую шляпу. Затем, положив шляпу на стол и сняв очки в никелевой оправе, он вытер платком свое вспотевшее загорелое лицо с небольшими черными усиками и, обращаясь к другому, резко сказал:

– По существу говоря, он оправдывает Юрьева! Верно, Зенькович?

– Верно, – сдержанно, но с какой-то особенной твердостью в голосе ответил другой.

Это был коренастый, широкоплечий человек. Его манера держаться, аккуратная гимнастерка, туго перетянутая широким кожаным поясом, шаровары защитного цвета, начищенные сапоги, по-солдатски коротко стриженные русые волосы и так же коротко подстриженные усы над упрямо сжатыми губами и, наконец, его властный голос – во всем этом чувствовалась твердость человека, привыкшего командовать. «Военный», – подумал Фролов.

– Это все Троцкий. Он сбил Юрьева… – сказал Зенькович.

– Ну, а сам Юрьев? Что он, младенец? Соску сосет? Не понимает, что делает? Допустить англичан на Мурманское побережье! Да это все равно, что волка впустить в овчарню. Нечего сказать, хорош председатель Мурманского совета!.. Он, видите ли, верит в то, что англичане действительно хотят помочь России отразить немцев, находящихся в Финляндии и посягающих на советский Север. Да что он, идиот? Нет, он Азеф! Двух мнений быть не может.

– Ты прав, Павлин, – сказал Зенькович, с дружеской улыбкой глядя на своего разволновавшегося спутника. – Но горячиться не надо. Горячка ни к чему.

– Да как можно относиться к этому спокойно?! – воскликнул тот, кого называли Павлином. – Ведь Ленин и Сталин говорили с Мурманском по прямому проводу. Требовали немедленно ликвидировать соглашение с представителями Антанты. Ты знаешь, что Сталин сказал Юрьеву? «Вы попались». А как реагировал Юрьев на его требование? Юлил, извивался, как уж. Он предатель. Попадись он мне в руки, я, не задумываясь, собственноручно расстрелял бы его.

События, о которых шел разговор, были известны и Фролову. Он с интересом и сочувствием вслушивался в. слова незнакомого человека, с негодованием говорившего, о предательстве Юрьева. Словно ощущая это сочувствие, незнакомец обернулся и взглянул на Фролова своими быстрыми блестящими черными глазами. Фролов уже хотел вмешаться в разговор, но в эту минуту дверь кабинета приоткрылась. Оттуда показалась лохматая голова с длинными отросшими волосами. Это был Семенковский.

– Товарищ Фролов еще здесь? Прошу.

Комиссар прошел в кабинет.

Илье Николаевичу Семенковскому, одному из руководящих работников военного комиссариата Северной коммуны, было лет тридцать с небольшим. Но морщины, образовавшиеся около губ и глаз от постоянной иронической усмешки, старили его. Гимнастерка с расстегнутым воротом, брюки в полоску, манера жестикулировать при разговоре – все обличало в нем штатского. Тем более он старался теперь показать всем окружающим, что в его лице они имеют дело с настоящим военным. Говорил он преувеличенно громким и от этого фальшивым голосом, держался неестественно прямо, а речи своей стремился придать ту отрывистую резкость, которая, по его мнению, должна была сопутствовать каждому военачальнику. Заложив руки за спину, он расхаживал вдоль своего длинного письменного стола, уставленного стаканчиками для перьев и карандашей, бронзовыми пресс-папье, подсвечниками и чернильницами.

Разговор начался с того, что Семенковский попросил Фролова рассказать его биографию.

– Хочу поближе познакомиться с вами, – сказал он, так приторно улыбаясь, что это сразу не понравилось Фролову.

– Да что особенного… Ничего особенного в моей биографии нет, – хмурясь, проговорил комиссар. – Участвовал в Свеаборгском восстании… Помните 1906 год? Ну, удрал из тюрьмы и до тысяча девятьсот пятнадцатого года скитался по всяким заграницам. И матросом плавал, и кочегаром, и помощником машиниста. В тысяча девятьсот пятнадцатого году пришел в Мурманск из Англии. Здесь получил амнистию, но остался служить в торговом флоте. На военный-то не взяли… После приезда Ленина окончательно осознал, что мне по пути с большевиками. Вступил в партию. Вот и все! – В заключение Фролов пожаловался на то, что в порядке партийной мобилизации он получил назначение в армию. – А я флотский. Прошу откомандировать меня на флот.

– Какой там флот… – Семенковский махнул рукой. – Вы, товарищ, назначаетесь на Север! Сегодня ночью ваш отряд должен быть готов к выступлению. Ясно?

– Ясно, – ответил Фролов. – Ребята у меня хорошие, молодые. Половина – питерцы, половина – псковичи. Есть и старослужащие. Только я-то сам…

– Что вы-то?

– Я, так сказать, коренной матрос. В пехоте никогда не служил. Есть у меня в отряде два пехотных унтера. Да ведь это все-таки солдаты. Военспеца настоящего нет…

– А как же я? – с хвастливым задором перебил его Семенковский. – Генералам приказы отдаю! По струнке ходят! Научился! Завтра еду в Вологду. Там будет местный центр обороны. Хотят меня в штаб законопатить. Я, конечно, предпочел бы строй.

Семенковский поморщился, делая вид, что недоволен новым назначением. Но Фролов, занятый своими мыслями, не обратил на это никакого внимания.

– Мне бы на Северную флотилию, – твердил он. – Самое подходящее дело. Туда нельзя ли?

Улыбнувшись той особой улыбкой, которую, по его мнению, должны иногда позволять себе снисходительные начальники, Семенковский похлопал Фролова по плечу:

– Во-первых, батенька, говорить о переводе уже поздно. А во-вторых, какие там флотилии! Всех моряков на пешее положение переводим. Документы об отправке получи сегодня же. И… шагом марш!

Он пожал Фролову руку, показывая, что разговор окончен.

– Обратись к Драницыну. Он все оформит.

– Это какой? С пробором, что ли?

– Он самый! – Семенковский усмехнулся. – Попал ко мне вместе с мебелью. Между прочим, кадровик! Презирает канцелярщину. – Он помолчал, как бы что-то соображая. – Тебе военспец нужен. Вот и возьми его в свой отряд. Хочешь?

– Не нравится он мне.

– Не нравится? – тонкие губы Семенковского сами собой сложились в ироническую усмешку. – Не нравится? Ты что, невесту выбираешь? Бери тех, кто идет к нам на службу. Думаешь, мне нравятся мои генералы? Я смотрю на них, как на заложников.

– А разве он не едет с вами в Вологду?

– Наотрез отказался. Хочет в строй. Не желает сидеть у чернильницы.

– Воевать хочет?

– Именно! Кадровик. Боевые награды. Судя по послужному списку, отлично зарекомендовал себя в прошлой войне.

– Ну, а вообще-то что он собой представляет? с изнанки-то? Каковы его политические симпатии?

– Насколько мне известно, честный военспец. К тому же артиллерист.

Фролов задумался. У него в отряде вовсе не было артиллеристов. Молодой офицер как будто подходил по всем статьям, но аккуратный прямой пробор, английская книга… Впрочем, на то он и комиссар, чтобы в случае чего…

– Черт с ним! Беру! – Он решительно хлопнул ладонью по столу: – А дальше посмотрим.

Драницын был искренне рад перемене в своей жизни. Прежде всего он избавлялся, наконец, от этого самовлюбленного «штафирки», как он называл Семенковского. Но еще радостнее для него было возвращение к старому, привычному делу.

Драницын думал об этом, шагая по Невскому проспекту вместе с Фроловым и Андреем. Фролов также шел молча и только изредка, словно невзначай, посматривал на своего военспеца, который был выше его на целую голову.

– Странный человек ваш бывший начальник, – усмехнувшись, сказал Фролов Драницыну. – Как же он мог так быстро вас отпустить? Ведь все дела в ваших руках…

– Во-первых, я только дежурный адъютант, – ответил Драницын. – А во-вторых, Семенковский усвоил себе такую манеру. Раз, два – и готово. Ему кажется, что это-стиль истинного военного.

На Аничковом мосту, возле вздыбленных бронзовых коней, которых удерживают нагие стройные юноши, комиссар остановился.

– Сегодня ночью мы выступаем, – сказал он Драницыну. – Вот вам первая боевая задача. Я вернусь через три часа. К этому времени все должно быть готово.

– Слушаюсь! – ответил Драницын.

Фролов простился со своими спутниками и пешком (тогда все в городе ходили пешком) направился к Смольному.

Некоторое время Драницын и Андрей шли молча.

– Что за человек комиссар? – наконец спросил Драницын. – Кажется, не из разговорчивых.

– Право, не знаю, – ответил Андрей. – Я ведь сам только второй день в отряде. Насколько я могу судить, довольно замкнутый человек. Но в общем и целом как будто симпатичный…

– В общем и целом? – Драницын засмеялся. – Да… Другие люди пришли, – задумчиво проговорил он. – Мне сначала казалось, что все большевики одинаковые, и только теперь я начинаю понимать, до чего они разные. Вы, конечно, непартийный?

– Нет, – ответил Андрей.

– Я так и думал. Но, очевидно, сочувствуете большевикам, раз пошли к ним в армию?

– Да, во многом сочувствую. Во всяком случае, большевики мне гораздо ближе, чем Керенский. Керенщину я просто презираю. Я уже не говорю о царизме…

Драницын вскинул глаза на Андрея и сейчас же опустил их. Он остановился, свернул папиросу и протянул Андрею жестянку с табаком.

– Что же вы меня не спросите: почему я в большевистской армии? Ведь вы думаете сейчас об этом?

– Думаю, – смущенно признался Андрей.

– Только что я исповедывался, – не замечая его смущения, продолжал Драницын. – Комиссар ваш допрашивал меня: «како верую». Боятся нашего брата, офицера. – Он покачал головой. – Но и офицеры бывают разные.

Снова наступило молчание.

– А чем я лучше пролетария? – вдруг сказал Драницын. – Также гол, как сокол. Вся моя собственность – только шпага! Я сказал об этом комиссару, но до него, по всей вероятности, не дошло. Вряд ли он понял меня.

– Не думаю, – возразил Андрей. – Он, по-моему, человек сообразительный.

Драницын пожал плечами.

В середине ночи отряд был поднят.

Когда Фролов вернулся из Смольного, повозки с имуществом уже стояли на набережной Фонтанки. Комиссар принял от Драницына первый рапорт.

– Замучились, товарищ комиссар? – по-домашнему спросил Драницын, закончив официальную часть разговора.

– Пустяки, – холодно ответил Фролов. Он понял, что военспец хочет держаться с ним запросто. «Не торопись, братец. Сначала покажи, на что ты способен», – подумал он.

Отряд в полтораста человек, одетых по-разному, но снабженных винтовками и пулеметами, промаршировал по городу. Выйдя на грязную Полтавскую улицу, люди столпились у ворот товарной станции. Несколько спекулянтов, опасаясь облавы, дожидались именно здесь, а не у вокзала приезда мешочников с продуктами, мешочники пробирались в город как бы с «черного хода».

Цены стояли неимоверные.

Бойцы расселись на ступеньках подъезда здания товарной конторы. Некоторые прилегли на земле у забора, за которым находились пакгаузы. Одни подремывали, другие балагурили. Тут же пристроились и пулеметчики с тупорылыми пулеметами системы Лебедева или Максима.

Фролов – с карабином за плечом, в потертой солдатской шинели, в черной морской фуражке с белым кантом – по внешнему виду ничем не отличался от своих подчиненных.

Один из спекулянтов – бородатый мужичонка с бегающими по сторонам глазками – подошел к бойцам.

– Опять на фронт, служивые? – ухмыляясь, спросил он Фролова. – Что и говорить, «мир да мир»… А теперь снова кровь проливать. Вот оно, вранье комиссарское.

Глаза Фролова сузились от гнева; мужичонка попятился и побежал к воротам.

– Ах ты гидра!.. Контрик! – заговорили бойцы. – Кто производит голод? Они, товарищ комиссар, такие элементы.

Несколько человек кинулись вслед бежавшему. Спекулянт был пойман. Комиссар приказал отправить его в комендатуру.

– Пришить его на месте, мародера, – сказал чей-то спокойный голос. – Всего и делов! Чтоб не распространялся!

Андрей Латкин, сидевший поодаль, обернулся и узнал Жарнильского. Он хотел с ним заговорить, но тут пронзительно засвистел паровоз и сразу все пришло в движение. Толпа бойцов, стоящая в проезде возле конторы, зашумела. Взводные командиры направили людей в ворота, к станционным платформам с деревянными навесами. Эшелон, состоявший из теплушек, был уже подан. Началась погрузка.

Ровно в полдень маршрут срочного назначения тронулся и под перестукивание вагонных колес, скрипенье осей, звуки гармошки стал набирать скорость.

Миновав Обухово, поезд свернул на Северную линию. Навстречу потянулись чахлые рощи, унылые полустанки, болота. После задыхающегося от жары огромного пыльного Петрограда люди радовались даже этой бедной природе и скудной зелени пригородов. В одной из теплушек стройно запели «Вихри враждебные веют над нами…» В середине эшелона к стенке одного из вагонов была прибита гвоздями полоска кумача с надписью: «Прочь, гады, от Красного Питера!»

В тот же день, только пассажирским поездом, покинули Петроград и товарищи из Архангельска – Павлин Виноградов и Андрей Зенькович, – с которыми комиссар Фролов столкнулся в приемной Семенковского.

В вагоне было тесно и очень душно, несмотря на открытые окна. Поезд подолгу стоял на полустанках и разъездах, уступая дорогу воинским эшелонам. На узловых станциях было особенно оживленно. Военная тревога ощущалась и в разговорах пассажиров.

На станции Мга Павлин Виноградов с трудом достал кипятку. Зенькович вытащил скудный паек, полученный на двоих, и они поужинали. Наступал вечер, в вагоне стало темно. Сидевший напротив Павлина Зенькович задремал, а Павлин, примостившись у окна, глядел на бесконечно бегущие мимо телеграфные столбы. Ему не спалось. В голове мелькали обрывки питерских встреч и разговоров; напряженно и тревожно думалось о том, что еще совсем недавно было пережито в Архангельске.

Павлин Виноградов приехал в Архангельск из Петрограда только четыре месяца назад. Но как-то сразу и люди, и бледное северное небо, и леса, и болота, и тундра – все показалось ему давно знакомым и близким. Великолепие широкой и полноводной Северной Двины, мощный размах ее необозримого устья покорили его с первого взгляда. Теперь, попав в Петроград на короткое время, Павлин скучал и по Двине и по деревянному городу, стройные кварталы которого на много верст свободно и привольно раскинулись по правому берегу реки. Тогда Павлин уезжал из Питера ненадолго: предполагалось, что он пробудет в Архангельске несколько недель. Но все сложилось иначе. В июне переизбирался Архангельский совет, надо было очистить его от меньшевиков и эсеров. Павлин выступал на митингах в Соломбале и беспощадно громил тех и других как яростных врагов советской власти. Рабочие Соломбалы избрали его своим депутатом. На первом же заседании Совета он был избран заместителем председателя. Все это произошло так быстро, что Павлин даже не успел удивиться резкой перемене, происшедшей в его судьбе «Нет, он не жалел, что ради Архангельска покинул родной Питер.

Павлин родился под Питером, в городе Сестрорецке, знаменитом своим оружейным заводом. Отец его работал на Сестрорецкой табачной фабрике. После смерти отца, двенадцатилетним мальчиком, Павлин поступил на оружейный завод. Надо было как-то жить и кормить семью. «Да видел ли я детство? Ну, конечно, видел! А лодки? А купанье в Финском заливе? А Корабельная роща? А деревня Дубки?»

Павлин невольно усмехнулся. Все-таки детство его было слишком коротким…

А затем юность… Питер, Васильевский остров, гвоздильный завод, Семянниковский завод за Невской заставой, Смоленские вечерние классы, революционные сходки, столкновения с полицией на заводском дворе и, наконец, 9 января…

Да, 9 января. Он шел тогда к Зимнему дворцу вместе с рабочими своего завода. Царские войска стреляли. Конные жандармы и казаки топтали людей. Кровь на снегу увидел тогда Павлин, алые пятна крови своих друзей и товарищей. «Нет, этот день не забудется никогда. Быть может, он и определил всю мою жизнь», – думал Павлин, прислушиваясь к стуку вагонных колес.

«Да, юность была буйной. Пылкие речи, революционные надежды… Сколько романтики, сколько хорошего!»

– Хорошего? – вслух повторил Павлин и невольно обернулся. Нет, никто его не слышал. Зенькович мирно дремал, сидя на своей полке.

«Что же хорошего? – Павлин снова усмехнулся. – Солдатчина, военный суд за революционную пропаганду среди солдат, Шлиссельбургская крепость, снова суд, а затем Сибирь, каторга, Александровский каторжный централ…»

Поезд замедлил ход, вагон лязгнул буферами и остановился.

– Какая станция? – сонным голосом спросил Зенькович и громко зевнул.

– Разъезд, – ответил Павлин, высовываясь из окна. – Спи.

Раздался резкий паровозный гудок. Поезд тронулся, и за окном снова – сначала медленно, потом все быстрее – побежали телеграфные столбы.

Павлин посмотрел на Зеньковича. Тот уже спал в своем углу, запрокинув голову и сладко похрапывая.

Они познакомились недавно. Павлину, как заместителю председателя Архангельского исполкома, часто приходилось иметь дело с Андреем Зеньковичем и по исполкому и по губернскому, военному комиссариату. Несмотря на недавнее знакомство, они быстро сошлись и теперь всё знали друг о друге.

Зенькович, так же как и Виноградов, не был коренным архангельцем, или, как говорят на Севере, архангелгородцем. Он родился на Смоленщине, в юности был осужден царским правительством за революционную работу и долгие годы провел в сибирской ссылке. Когда началась мировая война, его мобилизовали и направили в иркутскую школу прапорщиков. Почти все годы войны он провел на фронте. Тяжелые, кровопролитные бои, в которых ему поневоле пришлось участвовать, казармы и окопы, ранения и контузии, томительные месяцы в прифронтовых госпиталях и, с другой стороны, дружба с солдатами, революционная пропаганда в армии, надежды на близость революции и на победу трудового народа – так складывалась жизнь Зеньковича вплоть до октября 1917 года.

Павлин Виноградов и Андрей Зенькович были людьми совершенно разных характеров. Но порывистого и горячего Павлина сразу потянуло к Зеньковичу, всегда казавшемуся уравновешенным и спокойным. Это тяготение было взаимным: будучи вместе, они словно дополняли друг друга. Каждый чувствовал в другом прежде всего беспредельную преданность тем идеям, в которые они, как большевики, глубоко верили и за победу которых, не задумываясь, отдали бы жизнь.

Сейчас, сидя в темном вагоне и напряженно думая о прошлом и будущем, Павлин почти с нежностью вглядывался в смутно различимое лицо своего верного товарища и друга. «С такими людьми, как Андрей, – подумал Павлин, – нам не страшны никакие бури».

Где-то вдали прокатился гром. Свежий ветер ворвался в открытое окно, и в вагоне запахло лесом и скошенными травами. Сразу стало легче дышать. Крупные капли дождя забарабанили по крыше вагона.

«Вперед, без страха и сомнений», – вдруг вспомнилось Павлину.

Над самой крышей вагона что-то оглушительно треснуло, и тотчас хлынул бурный, неудержимый летний ливень.

Павлин привстал и, опираясь руками о вагонную раму, насколько мог, высунулся из окна. Молодая березовая роща трепетала от дождя и ветра. Тонкие стволы деревьев сгибались, листва буйно шумела, и во всем этом было столько молодости и силы, что Павлин невольно залюбовался. Подставляя голову дождю он жадно вдыхал запах летней грозы…