Текст книги "Северная Аврора"

В одном из домов Немецкой слободы, отведенном для американской миссии, собрались на совещание возвратившиеся в Архангельск Френсис, Нуланс и Линдлей.

– Мой дорогой… – тихо говорил Френсис британскому поверенному. – Я слыхал, что камеры в здешней тюрьме уже переполнены. Неужели большевиков так много?

– Много, – с гримасой ответил Линдлей. – Расплодились.

– Надо навести порядок.

– Надо организовать каторжные тюрьмы на морских островах, – настойчиво сказал Нуланс, французский посол. – Мудьюг – самое подходящее место для большевиков.

– Что такое Мудьюг? – спросил Френсис, сняв пенсне и щурясь.

– Почти голый остров. В Двинской губе, на выходе в Белое море… Кажется, тридцать морских миль от Архангельска. Постоянные ветры… Зимой метели… Хорошая могила для большевиков!

– Займитесь этим, мой друг, и как можно скорее. Вы согласны, Линдлей?

Тот молча кивнул.

Затем были обсуждены другие вопросы: об участии американцев в администрации, о прикомандировании американских офицеров к английскому штабу, о предстоящем экспорте… Френсис заявил, что скоро наступит момент, когда нужно будет обратить внимание на финансовые дела. Видимо, придется выпустить местные банкноты. Каково будет соотношение между долларами, фунтами стерлингов и местными банкнотами, еще неизвестно. Кто возьмет на себя денежную эмиссию? Думали ли об этом его коллеги?

Нуланс и Линдлей высказали свои соображения, Френсис покачал головой, как бы подчеркивая их неосновательность, и перевел разговор на другую тему.

– Пока что, – сказал он, – я требую лучших казарм для американских солдат и лучших пароходов для тех американских батальонов, которые мы отправляем сейчас на Северную Двину.

Когда совещание окончилось, Линдлей и Нуланс выехали вместе, в одной машине.

– Френсис удивительно напоминает мне мистера Домби,[3]3
  Персонаж из романа Диккенса «Домби и сын».


[Закрыть] – лукаво смеясь, острил француз. – По его мнению, земля создана только для того, чтобы он мог вести на ней свои дела… А солнце и луна – чтобы освещать его персону. Мы с вами, дорогой Линдлей, тоже только детали этого механизма, заведенного господом богом для нашего друга Френсиса. Не так ли?

Линдлей слушал не без удовольствия, но молчал. За годы своей дипломатической карьеры он приучился к осторожности.

– Он туп, – продолжал француз. – Он помалкивает потому, что не хочет показаться дураком. Это кукла, выполняющая инструкции Вашингтона и консультантов вроде полковника Хауза. Честное слово! Не будь их – он пропал бы… Это – улыбающееся привидение.

Линдлей не выдержал и рассмеялся.

Машина выехала на берег реки. Потянуло теплым, влажным воздухом и гнилостным запахом прибрежной тины. На аллее бульвара толпились английские и американские солдаты и матросы. Горожан не было видно. Вдали, за старинным Петровским зданием таможни, горели фонари, красный и белый. Северная Двина также была расцвечена огнями. Сейчас на ней уже стояла эскадра интервентов из четырнадцати судов.

После ухода своих коллег Френсис остался один в кабинете. Несмотря на теплую погоду, он вечно зяб, и ему. растопили белую изразцовую печь. Ярко, с треском пылали разгоревшиеся поленья, бросая блики трепещущего света на ковер и наполняя комнату уютным теплом.

Френсис рассматривал карту России. Его интересовали реки: Пинега, Северная Двина и Онега. Морщинистая рука Френсиса двинулась за пределы Архангельской губернии, к хребту Урала. Пальцы миновали Сибирь и остановились на Приморье. Леса, руды, все несметные богатства русской земли неудержимо влекли к себе Френсиса. Те миллионы акров американских лесов, об эксплуатации которых он думал тридцать лет назад, сейчас показались ему мелочью. Теперь все это можно было взять здесь, в России… Сколько денег!

– Вы, наверное, устали, сэр? – неслышно входя в кабинет, спросил слуга. – Постель готова.

Раздеваясь при его помощи, Френсис почувствовал себя действительно разбитым. Болело дряхлое, старческое тело, ныла поясница.

Отпустив слугу и удобно улегшись в постели, Френсис вдруг вспомнил, что третьего дня советское правительство обратилось к народам Англии, Франции, Италии, Америки и Японии с призывом выступить против интервенции. Сегодня ему доложили, что большевики готовят еще какой-то протест и завтра или послезавтра предъявят его американскому консулу в Москве.

«Как это наивно! – усмехнулся Френсис. – Как будто у Европы и без них не хватает собственных забот! Там еще идет война».

Конечно, теперь она недолго протянется. Германию не спасет вывезенный ею украинский хлеб, в результате войны она выдохнется. Пока будут длиться дипломатические переговоры с этой страной, промышленность которой еще так недавно осмеливалась конкурировать с американской, здесь, в России, час от часу будет разгораться другая война. Солдаты-кондотьеры всегда найдутся. Арсеналы ломятся от оружия… Не бросать же его! Оно непременно будет пущено в дело. Война – весьма доходное предприятие. Даже ее последствия выгодны: разоренные страны легче поддаются эксплуатации. И совсем не идеи, а деньги управляют миром. Деньги! Ценности! Каин несомненно убил Авеля из-за какого-нибудь жалкого барана!

«Каин был деловой человек, – опять усмехнулся Френсис. – Но главное не это… Главное, задушить советскую власть… Я поступил мудро, своими руками создав этот северный мятеж. Теперь интервенция должна развернуться шире. Мы вошли с черного хода… С Владивостока и с юга войдут другие силы. Там будет парадный ход…»

Он улыбнулся.

«Когда будет свергнута советская власть, Россию следует расчленить. Конечно, не Британская империя, уже запутавшаяся в долгах, с разбросанными по всему миру владениями, а Россия, с ее огромным и монолитным жизненным пространством, является конкурентом Америки. Но ее не будет, этой России…

На Украине, в Финляндии, в Прибалтике могут остаться правительства, уже учрежденные немцами. Но эти правительства, конечно, необходимо будет прибрать к рукам… Добиться этого будет нетрудно. Первые шаги уже сделаны. Кавказ? Здесь дело не обойдется без Турции. Средняя Азия? Возможно, что Англии придется выдать на нее ограниченный мандат. Однако Великороссия и Сибирь должны принадлежать всецело Америке: великолепный рынок, сырье и дешевый труд».

«А Польша? Форпост… – уже сквозь сон спросил себя Френсис. – Да я еще забыл о Крыме. Как велика Россия!..»

Генерал Пуль купил всех, кого мог, все предусмотрел и считал, что теперь дело должно идти как по маслу. Поэтому его раздражали даже те мелкие недоразумения, с которыми ему все-таки приходилось сталкиваться.

Он вызвал адъютанта и накричал на него:

– Черт знает что!.. Мне доложили, что на одном из зданий еще висит красная тряпка. До сих пор! Почему вы не следите за этим? Немедленно распорядитесь!

Адъютант учтиво склонил голову. Генерал Пуль, позванивая маленькими шпорами, направился к выходу. На крыльце штаба его ожидали второй адъютант и офицер-переводчик. В три часа генерал должен был посетить некоторых членов «правительства» северной России.

В связи с назначением начальника французской военной миссии полковника Донопа военным губернатором Архангельска «председатель правительства» Чайковский обратился к Пулю с письмом. В этом письме он возражал против назначения Донопа, утверждая, что по русским законам военного времени в компетенцию губернатора входят не только задачи охраны порядка в городе, но и чисто гражданские функции. Поэтому нужен русский администратор. Пуль настаивал на своем и, чтобы разом кончить переговоры, решил лично заехать к Чайковскому. «Этот старый идиот действительно воображает себя министром, – думал Пуль по дороге. – Во всяком случае я буду действовать так же, как в Мурманске. Какие-то эсеры, меньшевики… Не понимаю: что это такое? Сам черт не разберет!»

Его привезли к большому белому дому с колоннами. В приемном зале он увидел кучку людей в черных и серых пиджаках.

«Довольно невзрачное правительство, – ухмыляясь, подумал Пуль. – Кажется, эти люди были и на пристани при встрече». Сейчас они вертелись возле рослого старика с длинной белой бородой и сердитым выражением глаз. Пуль понял, что это и есть Чайковский.

«Нужно поздороваться», – сказал себе генерал. Его красные отвислые щеки тряслись, когда он здоровался с ожидавшими его лицами, точно дергая каждого за руку.

– Надеюсь, вы простите меня: я объясняюсь только по-английски. Ни одного слова по-русски не знаю, – сказал Пуль громким, командным голосом. – Я очень рад познакомиться с вами, господа! Надеюсь, мы будем друзьями. Я солдат. Говорю от души.

Офицер-переводчик, сопровождавший командующего, сразу же переводил его слова.

– Мы, союзники, имеем здесь достаточно сил, – внушительно продолжал Пуль, – и готовы использовать их, если это потребуется. Но мы, конечно, не хотели бы применять никаких крайних мер. С этой целью полковник Доноп и назначен военным губернатором. Россия – наша старая союзница. И я желал бы, чтобы вы, господа, содействовали нам. Я буду приветствовать каждого, кто вступит в славяно-британский легион. Этот отряд будет нами обмундирован, снаряжен и обучен и будет работать под начальством британских офицеров. С британской дисциплиной. Я верю, что вы истинные друзья Англии, так же как и я истинный друг России.

Пуль замолчал. «Что еще надо им сказать?» Мотнув головой и переступив ногами, как лошадь, он добавил, что если кто-нибудь станет мешать союзникам, командование вынуждено будет принять соответствующие меры. Затем он протянул Чайковскому руку, криво улыбнулся остальным и вышел из зала. Чайковский стоял, как манекен, низко склонив голову.

Садясь в экипаж, Пуль вспомнил о большевистской листовке, доставленной ему сегодня. Большевики называли этих людей кучкой лакеев. «Они правы, – подумал Пуль. – Но, к сожалению, это глупые, невоспитанные и нерадивые лакеи, которые за спиной своих господ только и занимаются тем, что обсуждают их поступки».

Ошеломленный посещением генерала Пуля, Чайковский решил пожаловаться американскому послу. Однако в личном приеме «председателю правительства» было отказано. Ему предложили письменно изложить свои претензии, что он и выполнил.

Френсис ответил: «При назначении военного губернатора генерал Пуль несомненно пользовался правом, присвоенным ему по должности начальника экспедиционного корпуса. Нам точно неизвестно, каковы полномочия русского губернатора. Мы знаем только, что полномочия полковника Донопа имеют единственную цель – обеспечить в городе надлежащий порядок и общественную безопасность. Таким образом, они отнюдь не противоречат политическим и административным атрибутам гражданских властей».

Пуль торжествовал. Руки у него теперь были развязаны.

В тюрьме заседал военно-полевой суд. Негласным, но непременным и постоянным членом его являлся подполковник Ларри. Он считал своим долгом лично присутствовать и при расстрелах и даже специально надевал в этих случаях парадный мундир.

Тюрьма стояла в центре города. Утром возле нее толпились женщины, нередко с детьми… Одни добивались получения какой-нибудь справки, другие надеялись передать еду своим близким, брошенным в тюрьму. Тюремные стражники разгоняли толпу прикладами, но женщины были упорны: они собирались на соседних улицах либо опять появлялись у тюремных ворот. Их терпение казалось неистощимым.

Тюрьма была переполнена военнопленными, большевиками, а также лицами, заподозренными в сочувствии к большевизму. Каждый день сюда приводили все новых и новых арестованных.

Доктор Маринкин был арестован на службе, в морском госпитале. Он готовился к очередной операции и тщательно тер пальцы мыльной щеткой. Дежурная сестра вызвала его в коридор. Он вышел. Перед ним, у, самых дверей в операционную, стоял щеголеватый офицер в английской форме.

В тюрьму доктор Маринкин был доставлен под конвоем двух английских солдат. Его втолкнули в общую Камеру, и без того переполненную людьми.

Лежа на нарах, Маринкин прислушивался к нескончаемым беседам, которые велись вокруг него.

Особенно горячился Базыкин, секретарь губернского совета профсоюзов, сильный, широкоплечий мужчина с черными усами на крупном красивом лице.

– Не сумели организовать подполья! – говорил он. – Не выполнили указаний партии. В первую очередь я виню самого себя. В первую очередь. Башку бы мне оторвать…

– Не спешите. Пригодится, – раздался откуда-то из потемок усталый, злой голос.

Маринкин пригляделся. Человек, сказавший это, лежал под ним, на нижних нарах, вытянувшись, точно стрела. Голова у него была забинтована тряпкой. На посеревшем лице выделялись тонкие, упрямо сжатые губы и воспаленные глаза.

– Где это вас так изувечили? – спросил Маринкин.

– Еще в первый день хлыстом исполосовали. А потом на допросе… – Лежавший приподнялся на локтях и, задыхаясь, продолжал: – Все секретов от меня добиваются. Только поэтому еще и жив. А то давно бы хлопнули. Из-за шифра канителят.

– Из-за какого шифра?

– Ну, нашего… советского… Они, конечно, понимают, что я должен знать шифр. У губвоенкома телеграфистом был. Оленин моя фамилия.

– И вы сказали? – быстро спросил Маринкин, вглядываясь в лицо телеграфиста.

– Да ты что? – удивленно прошептал Оленин. – Умру – не выдам.

Он глубоко, со стоном вздохнул.

– Трижды уже тягали меня… Американец один, Ларри по фамилии, сказывал английскому полковнику, будто меня расстрелять следует… Переводчик мне сообщил. Все возможно. А может, и пугают. На пушку берут. Ну, да я не дамся. У меня характер крепкий… – Боец ударил ладонью по голым доскам.

Он с трудом встал, шатаясь подошел к Маринкину и потянулся к окну. За окном мутно белела северная ночь.

Камера спала. Сон одолел людей, тесно разместившихся на нарах, в проходах между нарами и прямо на грязном полу.

– Пожалуй, и нам пора спать, – сказал телеграфист. – Утро вечера мудренее… А вы, я слыхал, доктор. Как же сюда-то угодили?…

– Сам не знаю… – ответил Маринкин. – Должно быть, за то, что перевязывал раненых из рабочего отряда на Маймаксе. Английская контрразведка хватает нас только за то, что мы советские граждане… На советской платформе стоим.

– Верно, вот за это самое, – согласился телеграфист.

Стащив с ног пыльные, тяжелые сапоги и пристроив их в изголовье вместо подушки, он улегся на нары и замолчал. Маринкин думал, что боец уже уснул, но вскоре в тишине камеры снова раздался его негромкий, взволнованный голос:

– Эти зверства, как они вчера меня били, наша партия им не простит. Нет, не простит… Хоть Архангельск нынче сплошь застенок, партия и рабочий класс вступятся в это дело. Эх, дожить бы!..

Вдруг среди ночной тишины раздался пронзительный тягучий звонок. По коридору, стуча сапогами, пробежал надзиратель. Камера проснулась. Люди бросились к окнам, стараясь рассмотреть, что делается на дворе. Все знали, что это звонок у тюремных ворот.

Один из надзирателей выбежал во двор. Ворота раскрылись, пропустив офицеров с портфелями в руках. По улице протарахтел грузовик. Вслед за этим во дворе появился небольшой отряд солдат с винтовками.

– Опять всю ночь судить будут, – услыхал Маринкин за своей спиной чей-то голос.

Навстречу контрразведчикам, покачиваясь, спешил помощник начальника тюрьмы Шестерка.

– Ишь мотает его! Пьян, сукин сын… Значит, опять расстрелы будут, – сказал кто-то возле окна.

Во дворе раздались слова команды, стукнули о пересохшую землю приклады винтовок. Маринкин почувствовал, что ему почти до боли сжали руку. Он обернулся. Рядом с ним стоял телеграфист. Глаза его лихорадочно блестели.

– Видишь? – задыхаясь, сказал он. – Видишь негодяя?

– Который? – с невольной дрожью спросил Маринкин.

– Подполковник Ларри… Ну, что избил меня…

Доктор протолкнулся ближе к окну. Посредине тюремного двора стояло несколько офицеров в желтых шинелях и таких же фуражках с гербами. Среди них выделялся высокий, поджарый, уже немолодой офицер. Как и тогда, в Исакогорке, на нем была фуражка с красным штабным околышем. В руке он держал стек с кожаной ручкой.

Подкованные железом, грубые солдатские ботинки загремели по ступенькам лестниц и на площадках тюрьмы. Лязганье винтовок смешалось со звоном ключей в руках надзирателей и со скрипом открываемых дверей.

– Я же ни в чем не виноват! – кричал чей-то возмущенный и гневный голос. – Это бесчеловечно!.. Это произвол!..

Вслед за этим раздался визгливый крик Шестерки:

– Мал-чать! Выходи!

– Боже мой, – с негодованием зашептал доктор, наклонясь к Оленину. – Вы слышите?

Но скрежет ключа в дверном замке камеры заставил его вздрогнуть.

– Оленин! – выкликнул надзиратель.

– Меня… – спокойно и твердо сказал телеграфист Маринкину. – Прощай, товарищ доктор!.. Прощайте, товарищи!

– Прощай… До свидания, – послышалось в ответ.

– Нет уж, что себя обманывать… – все с тем же спокойствием проговорил телеграфист, проходя между нарами и на ходу пожимая протянутые к нему, руки. – Правда за нами! Передайте на волю, что Оленин умер честно.

В камеру ворвался пьяный Шестерка.

– Ах, шкура, еще митинг затеял! – закричал он, хватая Оленина за плечо.

– Не касайся ко мне, иуда, я еще жив! – крикнул Оленин, с неожиданной силой отталкивая Шестерку. – Прощайте, товарищи! – повторил он уже с порога.

– Прощай, Оленин!.. Прощай, дружок…

Голоса звучали отовсюду, и не было в камере ни одного человека, который не послал бы телеграфисту прощального привета.

Глава пятая

Телеграмма обо всем случившемся в Архангельске пришла в Шенкурск поздним вечером 2 августа. В ней сообщалось, что исполком эвакуирован и направляется по Двине в Котлас. Павлину, Виноградову предлагалось следовать в том же направлении.

Павлин тотчас поднял отряд. Вага обмелела, и от Шенкурска до села Усть-Важского людям пришлось идти пешком. Только отсюда река становилась судоходной. Утомительный длинный переход вконец измотал людей. Устроившись к ночи на взятом с пристани большом буксирном пароходе «Мурман», бойцы разбрелись по каютам и уснули как убитые.

Но Павлин чувствовал, что не способен даже вздремнуть. Он сидел на носу «Мурмана». Журчала вода, забираемая плицами пароходных колес. Мерно работала сильная машина. «Мурман», очень плоский, широкий, низко сидящий речной буксир, напоминал гигантскую черепаху. Шли к устью Ваги, гладкой, спокойной реки, медленно катившей свои желтые воды.

«В сущности, – думал Павлин, – свершилось то, чего я ждал, чего боялся, но к чему был готов. Теперь надо драться, не щадя ни сил, ни крови, ни самой жизни». Ему, думалось обо всем сразу – об Архангельске, об исполкомовском доме, где уже нет исполкома, о Бакарице, Исакогорке, о рабочих поселках, о Соломбале, где он еще так недавно выступал, о матросские казармах, о друзьях и товарищах, о белом маленьком флигеле во дворе одного из домов Петроградского проспекта…

«Неужели Ольга осталась там? Что с ней? Где ей выбраться с двухмесячным ребенком на руках! Не успела… Неужели никого нет? Нет Ольги, нет сына. Живы ли они? Увидит ли он их когда-нибудь?»

Чтобы хоть немного отвлечься от тяжелых мыслей, Павлин вставал, ходил взад-вперед по палубе, заглядывая в каюты, где на скамейках, на полу, уткнувшись головами в мешки и в свернутые шинели, спали бойцы. В одной из кают Ванек Черкизов, молодой матрос с «Аскольда», читал истрепанный томик «Войны и мира». Ванек еще в Архангельске попросился в отряд к Павлину, и теперь оба они чувствовали, что судьба связала их надолго.

Молча постояв и оглядев людей, Павлин опять вышел на палубу.

Пока еще шли по Ваге. Чирки, завидев приближающийся буксир, один за другим стремительно взвивались в воздух. На берегах не было видно ни одного человека. Тишина. До Северной Двины оставалось всего шесть верст. Для того чтобы взять направление на Котлас, нужно было выйти на Двину и свернуть направо, к югу.

На палубе появился Ванек Черкизов с книжкой в руках. Увидев стоявшего на корме Павлина, он подошел к нему.

– Вверх сейчас пойдем? – спросил Ванек. – В Котлас?

– Нет, сначала спустимся вниз, до Березника. Все, что там есть – пароходы, баржи, – надо в Котлас прогнать.

Двинский Березник, торговый посад, расположившийся в десяти верстах от устья Ваги, в сторону Архангельска, имел большую пристань, мастерские, порт, склады топлива.

По обоим берегам реки тянулись синие леса. Синели прибрежные заросли ольхи и лозняка. Синел песок, синела глина по берегам, кое-где обнажившимся. Небо с разбросанными по нему молочно-синими тучками будто треснуло на северо-востоке, и сквозь эту трещину сочился рассвет. Золотились верхушки елок и берез.

Из-за леса выглянули безмолвные серые избы. Уютная тропка вилась от реки к бревенчатой часовенке, одиноко торчавшей на бугре.

– Шидровка, – негромко сказал Черкизов.

Неподалеку от Шидровки рулевой Микешин не заметил переката, и буксир застрял на мели. Сползли с нее только к семи часам. А в шесть утра, минуя устье Ваги, прошел по Двине пассажирский пароход «Гоголь», ка котором ехали в Котлас большинство эвакуированных из Архангельска членов исполкома. Павлин узнал об этом, лишь добравшись до Березника. В Березнике «Гоголь» брал топливо и стоял больше получаса. Но никто не мог сказать Павлину, проехала ли на этом пароходе Ольга с сыном.