Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро"

Вот уже неделю, как он с еще доброй сотней комиссованных выехал с латышской станции со странным названием и от того не запомнившимся ему. Сделав несколько пересадок, он вместе с двумя земляками, прибыли в Архангельск. Добираться до дому из Вологды пароходом Ластинину было бы, конечно, быстрее. Однако, надеяться на речной транспорт в это время года он не стал. С приближением зимы пароходы с Вологды по реке уже вряд ли не ходили, а потому, хоть через Архангельск путь и дальше, но оттуда по Северной Двине добраться до Нижней Тойги еще было возможно.

Приехали не в сам Архангельск, а в Исакогорку – поселок с одноименной железнодорожной станцией на левом берегу Северной Двины. Оттуда до самого города было совсем рядом – версты три. А потом только через реку переправиться, и всё – город. Хотя железная дорога и доходила до самой Двины, но гражданские поезда туда не пускали. Весь путь был забит составами с военной техникой и снаряжением. А потому добраться до переправы, чтобы потом попасть на речной вокзал, можно было только пешком или, если есть чем платить, то с извозчиком.

Рука побаливала, но это уже была не та боль, с которой он очнулся в лазарете. Однако беспокойство, особенно по ночам, она доставляла. Попрощавшись с попутчиками, Никифор обвел взглядом близлежащие дома и строения. Сгоревший пакгауз напомнил ему о тех местах, откуда он прибыл. Рядом стоял новенький склад из еще не потемневших от времени нестроганных досок, из которого грузчики выкатывали телеги с тюками пеньки и льна. Прямо напротив здания вокзала лежали невесть откуда взявшиеся покореженные части пароходной обшивки. Выбитые в нескольких домах стекла, дополняли эту не радостную, более походившую на прифронтовую полосу картину.

Закинув здоровой рукой на плечо сидор, и отмахнувшись от надоедливых извозчиков, Ластинин не спеша зашагал в сторону, где должна была находиться переправа через реку. В воздухе уже явно чувствовалось приближение зимы и, чтобы пока не понесло шугу по реке, следовало поторопиться. Со слов однополчан ему следовало добраться до речного вокзала, откуда попутным пароходом до Нижней Тойги.

Никифор шел, разглядывая встречающихся на пути людей. Местные дома его мало привлекали, и разглядывать их у него никакого желания не было. А вот видеть гражданских, мирных людей, от которых уже поотвык, ему доставляло удовольствие. А уж при встрече какой-либо дамочки он еле сдерживал себя, чтобы не остановиться, глядя ей в след.

– Зинка! Зинка! Это – я, Микола! – вдруг прервал его безмятежное состояние чей-то крик.

Никифор неохотно повернулся в сторону невысокого чернявого мужика, стоящего рядом с двухэтажным, обшитым строганной доской зданием, и остановился. Глядя на краснощекого с большим, похожим на картошку, носом мужичка, понял, что тот был явно не трезв и пытается до кого-то докричаться. И этот кто-то видимо находится внутри этого дома.

Заметив Ластинина, он махнул ему рукой.

– Слышь, служивый… – мужичок замялся, словно подбирая слова. – Слышь, мужик! Подсоби! Ж-женка моя в больнице лежит, а меня этот гад в палату не пускает! Сссанитар, мать его! – он подошел к окну, пытаясь ухватиться за карниз.

– Подожди, помогу, – спокойно, как-то даже обыденно проговорил Ластинин и шагнул к дому.

Он присел, обхватил мужика здоровой рукой за ноги и приподнял. Тот ухватился за карниз и толкнул оконную раму. Окно оказалось закрытым, и мужчина, намереваясь повторить попытку, неловко качнулся и повалился вместе с Никифором на землю. Резкая боль в раненой руке отдалась во всём теле – мужик падая наступил на нее. Никифор застонал. Не в силах подняться и ругая на чем свет мужика и себя, он прислонился спиной к дому.

– Ты чего, солдат! – мужик, казалось, протрезвел. – Руку, чё сломал, чё ли?

Микола на коленях подполз к Ластинину, потом вдруг вскочил и побрел к входной двери. Минуту спустя он выбежал из больницы, указывая рукой в сторону Никифора. На крыльце показалась огромная фигура мужчины лет сорока в одетом поверх пальто белом халате.

– Э, паря, да ты после ранения. Видать не зажило еще толком, – сказал он, глядя на Ластинина. – У нас сейчас никого тута нет из дохторов. Я то – санитар, а дохтора все на Бакарице. Вернее есть, но тебе бы Гавриле Никанорычу показаться нужно. Там же щас как на войне – раненых десятки, а то и сотни были. Многих по другим больницам развезли, но на Бакарице тяжёлые, которых пока вести нельзя. Со всего города дохтора сейчас там разные есть. Надобно осмотреть тебя, вижу неладно что-то. Не дай Бог еще и вередил чего этот ирод тебе. Ходит сюда каждый день. Будто жену проверяет, не сбежала ли. А куды она денется.

Санитар умолк, о чем-то размышляя. Затем, хлопнув себя по лбу, воскликнул:

– Погоди-ка, туда подводу с лекарствами я сейчас погоню, так давай и тебя заберу. Тут недалеко и пешком, но чего ноги мять. В больницу не отказывайся. Оно, во-первых, всё по пути в город будет. Да и вдруг чего серьезное. Там Гаврила Никанорыч осмотрит. Куда ты с такой рукой! Не рука, а плетка конская, – проговорил детина и скрылся за углом больницы.

Спустя какое-то время повозка выехала на край холма, с которого вдалеке была видна Северная Двина. Гусиные шеи портовых кранов слегка разбавляли серую в общей массе картину окраин Архангельска. Рядом с повозкой, пошатываясь и скользя в подмерзших лужах, брел Микола. Время от времени он терял равновесие и чтобы не упасть хватался за свисающие с повозки ноги Ластинина или детины-санитара. Чувствуя вину перед солдатом, он вызвался сопровождать их, и самолично убедиться в оказанной тому медпомощи. А заодно, как он выразился, «поспособствовать потом в попаже на пароход».

Ветер дул им навстречу и Никифор в морозном осеннем воздухе уловил устойчивый запах гари с примесью кисели от разорвавшихся боеприпасов и каленого железа. Запах, который сопровождал его с тех пор, как впервые попал на передовую.

– Ага, тут у нас почище, чем на войне. То рванет, то сгорит, – увидев удивленный взгляд, Никифора, пояснил санитар.

– Что есть, то есть. Энто с Бакарицкого порта несёт, – пробурчал Микола. – Вот рвануло, так рвануло. Ты солдатик такого, поди, на войне своей не видывал, – он хотел что-то добавить, но ноги провалились в замерзшей земляной корке и разъехались в дорожной жиже.

Мужичок упал навзничь в осенне-зимнюю грязь от души матеря и ругая всех и вся на чем свет стоит.

– Да, дела… – протянул доселе молчавший санитар, не обращая внимания на ругань Миколы. – Тут у нас народу полегло, – он вздохнул, и словно соревнуясь с Миколой в искусности ругательства, разразился искусным матом в адрес побежавшего трусцой жеребца.

Он потянул на себя вожжи, стараясь придержать раздухарившегося коня.

– А чего случилось-то? – поинтересовался Никифор, с улыбкой наблюдая за Миколой пытавшегося догнать повозку.

– Чего, чего! Диверсия знамо. Тут у нас чуть не каждый день то корабли рвутся, то склады горят, – с некоторым налетом важности ответил тот. – А в этот раз вся Бакарица горела. Корабли с бомбами один за другим на воздух взлетали! Куски от пароходов на километры разлетались. Шпиёны, говорят, то учинили. Меня вот с Холмогор сюда прислали. Сказали, мол, поезжай Тимофей Ильич, помоги. Мы с нашей фельдшерицей уж с неделю тут. Да, что мы то! С Вологды поезда с пожарными и дохторами понаехали. Да, ты сам всё увидишь, уж почти приехали.

Микола догнал их в тот момент, когда Тимофей зычно крикнул: «Тпру-у-у! Ну, всё, приехали». Привязав лошадь к березе, он велел ждать его, и вбежав на крыльцо, скрылся за дверьми больницы.

Никифор какое-то время постоял у телеги, слушая то сидящих рядом на лавке мужиков, то заверения Миколы.

– Ты, ссслуживый, не сссумлевайся. Я тебя постарше, поди, буду. Меня Дымовым Миколой зовут, кстати. В мои тридцать семь с хвостиком слово держат. Я тебя одного не оставлю. Сссейчас врач осмотрит, и ко мне. Завтра на пароход посажу, не сссумлевайся. Я там, я там знаю всех, договорюсь. Без денег поплывешь в свою Тойгу Нижнюю, – рот у образовавшегося помощника не закрывался. – Али в Верхнюю? А все одно, поплывешь.

– В Нижнюю. Верхняя – то Тойма, а у нас Тойга, – пояснил Никифор.

– А, ну, вообщем все одно! Микола сказал, значит, поплывешь!

– Хорошо, Николай…

– Не-е, Николаем меня звать негоже. Миколой родители назвали, – поправил он Ластинина. – У меня и паспорт есть. И там Микола. Вот, назвали же на мою голову!

– Хорошо, Микола, хорошо. Не опоздать бы только. А то погода на мороз кабыть поворачивает, – озабоченно проговорил Ластинин. – А тут застряну надолго…

– Да не боись. Как замерзнет, так и оттает. Не время ещё зиме-то, – прервал его самонадеянно Микола.

– Я пойду, присяду где-нибудь. Подожду. Наверное, заняты все доктора, – добавил он, и, оглядевшись, приметил у больничной стены длинное бревно.

Посмотрев еще и не обнаружив более ничего подходящего, Никифор, слегка пригибаясь под окнами первого этажа, направился к бревну. Рука разболелась не на шутку, и он их прикрыл, опустившись на бревно. С закрытыми глазами, так ему казалось всегда, боль терпеть было легче. Он просидел буквально с минуту, привалившись спиной к стене больницы, как над головой послышался звук открывшейся форточки. «Лишь бы помоями какими не облили, – подумал он, вспоминая как совсем недавно сам неоднократно через форточку выбрасывал во двор окурки соседей по палате или другой мусор». Боль немного утихла, и он, подоткнув полы шинели и слушая доносившийся из форточки негромкий женский разговор, даже слегка задремал. Но сон улетучился, когда Никифор услышал такое знакомое слово «Ачем».

«Землячка что ли»? – первое, что пришло на ум Ластинину. Но прислушавшись, голоса говорившей не признал. Бросив думать о том, кому он принадлежит, стал внимательно слушать. Женщина все говорила и говорила. Иногда уличный шум перебивал рассказчицу, но и того, что он узнал, было достаточно, чтобы понять суть. Сердце бешено колотилось в груди. Он невольно прикрыл рот здоровой рукой, словно боясь, что его услышат. От услышанного он совсем забыл о Боли в другой руке.

В это время из окна больницы донесся другой незнакомый голос. «Верно, помирает жёнка, уж больно худо говорит, – подумал он». Тут раздался звук открывающего окна, и одна из створок распахнулась наружу. «Вот же вляпался! – понимая, что его сейчас заметят, про себя чертыхнулся Никифор». Но ничего не произошло, и опять, но уже явственнее зазвучал прежний голос. Потом наступило молчание, закончившееся скрипом больничной койки и крепким почти мужским храпом.

Услышанное настолько сильно его потрясло, что он еще какое-то время сидел неподвижно, хотя заметил, что на крыльце показался Тимофей. Тот стоял и озирался вокруг, по-видимому, разыскивая его. А Ластинин вдруг вспомнил то утро, когда перед самой мобилизацией, он ходил на озеро, надеясь напоследок порадовать себя охотничьими трофеями. В памяти всплыла и женщина, непонятно как и зачем, оказавшаяся на берегу того озера. «Она это и была, непременно она. Уж очень всё сходится, – подумал Никифор и, пригибаясь под окнами, пошёл к крыльцу».

***

– Да-с, молодой человек, угораздило-с тебя! – проговорил пожилой доктор, осматривая руку Ластинина. – Тебе беречь ее нужно-с, а не, извините меня за выражение, глупостями всякими-с заниматься, – он повернул голову и бросил взгляд через окно на задремавшего в повозке Дымова.

– Я, Гаврила Никанорыч, отойду на пару минут. По надобности мне, – проговорил Тимофей, дождавшись, когда тот закончит осмотр. – Я мигом! – и не дождавшись ответа, скрылся за дверью.

Доктор, указав Никифору на кушетку, присел за стол и сделал запись в какой-то тетради. Затем внимательно посмотрел на сидевшего с голым торсом Никифора, сделал тому знак одеваться, и вышел из кабинета. Оставшись один, Ластинин мысленно вернулся к разговору, невольным свидетелем которого он стал. В голове возникали один вопрос за другим, а ответов он не находил. Больше всего его волновало то, видела его эта женщина тогда на озере или нет? И если видела, то сможет его опознать? «Вряд ли, далеко было. Я же ее только по очертаниям определил, что баба, – успокаивал он себя. – А вдруг она меня потом выследила? Увидела, и проследила. Нет, если бы до того, то зачем на моих глазах прятать? А если после? И проследила за мной, и знает, кто я, – пытался понять Никифор».

Вспомнил он и события двухлетней давности, когда в деревню нагрянуло много полиции, разыскивая грабителей. Хоть и не сказывали они всего, всё больше сами деревенских расспрашивали, да всего не утаишь. Народ деревенский по углам шушукался об ограбленном на Двине пароходе, да несметном количестве золота, которое грабители с него умыкнули. «Вот оно как, оказывается! – невольно выдохнул Ластинин». От возбуждения его потряхивало. В коленях появилась неуправляемая дрожь, а на только одетой рубахе проступили пятна от пота.

Понемногу он успокоился, и решил, что сначала нужно побольше узнать об этой женщине, а потом уж и об остальном подумать. В этот момент в кабинет одновременно вошли доктор с Тимофеем и молоденькая девчонка. «Интересная сестричка, – успел рассмотреть вошедшую Ластинин, но далее развить мысль не успел».

– Ну-с, голубчик, – начал Гаврила Никанорыч с порога. – Настенька укольчик тебе сейчас поставит-с, потом снимок лучевой сделаете. У нас тут, как на передовой, и аппарат специальный нынче есть. Прислали с самой Москвы-с. А какой специалист с ним приехал! Иван Пантелеевич – замечательной души-с человек. А врач! От Бога-с! Потом уж решим, что с тобой делать. На втором этаже место освободилось. Настенька туда тебя определит. Я с утра завтра у себя в Исакогорской больнице буду, а с обеда уж здесь на Бакарице. Тебя тогда и попроведаю.

Увидев растерянность Никифора, и отнеся выступившую на лбу испарину на счет последствий боли, он улыбнулся.

– Всё будет хорошо, солдат! Настенька, укольчик-с и забирай его! – закончив говорить, доктор присел за стол и принялся вновь делать какие-то пометки в своей тетради.

Обследование выявило у Никифора серьезную трещину в сросшейся после ранения руке. И вечером того же дня на его руке появилась так надоевшая в военном госпитале гипсовая повязка. Особых назначений Гаврила Никанорыч не сделал. Посоветовал с недельку поделать укольчики, а потом и домой. «Гипс сам, голубчик-с, снимешь. Недельки так через четыре, а лучше – шесть, – сказал он, отмывая руки от гипса».

Проснувшись на следующее утро на казенной кровати, Никифор долго лежал с закрытыми глазами, размышляя о вчерашних событиях и думая, что со всем этим делать. Такая ситуация как нельзя лучше устраивала Ластинина. Недели, так, по крайней мере, ему казалось, будет вполне достаточно, чтобы всё выяснить. Еще вчера он решил, что не сможет вот так просто всё забыть. Он понимал, что, вся эта история очень опасна для него. «Судя по всему немало крови на том золоте. И может пролиться еще, ведь много народу знало о нем, – размышлял он»,

несмотря на молодость, Ластинин отдавал отчет своим возможным действиям и их последствиям. «Ладно, чего тут думать! Грех такой возможностью не воспользоваться, – стал закругляться он в своих мыслях. – Хотя и воспользоваться тоже грех. И что в данном случае лучше или хуже? – такой ход рассуждений ему явно понравился».

Никифор вспомнил игру, в которую играл в поезде. «Да, уж. Вот она жизнь-то. Смотря как на всё смотреть. С одной стороны – война, а с другой – мир и покой. Вот и тут. Как ни крути, а всё – грех. Хоть так делай, хоть эдак. Смотря как на то смотреть. Хотя нет, смотря, как я захочу о том думать, – Ластинин даже улыбнулся от сделанных выводов. – Ладно, чего тут нюни разводить, действовать нужно».

Его размышления прервал звук оконного стекла. Во всей палате он был единственным, кто мог ходить, а потому Ластинин не раздумывая, вскочил с кровати и посмотрел в окно. Увидев Миколу, улыбнулся и открыл форточку.

– Микола, ты чего тут делаешь? – негромко крикнул Никифор, не ожидая в этот час увидеть нового знакомого.

– Здорово, солдат! Ты, поди, думал, что я бросил тебя тут! Нет, уважаемый! Мы, Дымовы, своих да больных не бросаем! Я на самом-то деле к жёнке пошёл. Ну, и тебя проведать, думаю, заодно. Вчера не дождался я, ушёл. Но долгонько ждал до того-то, – словно извиняясь, проговорил Микола.

Сегодня он был трезв, по крайней мере, так казалось на первый взгляд.

– Ты домой-то когда? Мне же тебя на пароход садить еще. Или тут остаёшься?

– Неделю поживу, вот гипс наложили, – Никифор продемонстрировал свеженькую, еще сияющую белизной, гипсовую повязку. – Ты обратно пойдешь, так забеги! Я на улицу выйду, а то сейчас не пустят, да и укол должна сестра прийти делать.

– А-а-а, ну да, ну да. Ну, я того, пойду, тогда что ли. После забегу ещё.

Ластинин дождался, когда Микола скроется из виду и закрыл форточку. «Может Миколу потом послать узнать, кто в той палате лежит? – подумал Ластинин, выглядывая сквозь приоткрытую дверь в коридор. – Или нет, пожалуй, не надо, сам узнаю, – решил он сам для себя возникшую задачку».

Пятиместная палата Никифора, куда его определили уже ближе к ночи, была на втором этаже в самом конце правого крыла коридора. После укола он отправился на поиски незнакомки, как он сам для себя окрестил женщину, рассказ которой услышал накануне. Выйдя в коридор, он осмотрелся. Рядом была лестница, ведущая на первый этаж, но сквозь стеклянные двери было видно, что она заперта на засов со стороны лестницы. На всякий случай, дернув за ручку двери, Никифор пошел по коридору к центральной лестнице, разделяющей здание на два крыла.

Вдоль коридора стояли железные кровати. Некоторые были пусты, а несколько было заняты больными. Вчера он не придал этому значения, но сегодня удивился своему пребыванию в палате, а не в коридоре. О том, что койка, на которую поместили Никифора, освободилась в последний момент, он не знал. Прикрепленного к ней больного с обеда увезли на операцию, в ходе которой тот скончался. А тут он в больнице появился и на «свободное» место и угодил.

Ластинин спустился по лестнице на первый этаж. Подмигнув сидящей за столом медсестре свернул в ту сторону, где, по его мнению, должна была находиться нужная ему палата.

– «Хозяйская», «Санитары», «Уборная», – читал он надписи на дверях, идя по коридору и считая двери.

«Где-то здесь, – подумал Никифор, задержавшись у палаты с написанной на двери цифрой «7». Дверь с номером семь была восьмой по счету, начиная от выхода на улицу. Было желание заглянуть внутрь, но Ластинин удержался. Он захотел убедиться, что точно определил нужную ему палату и направился обратно. Дойдя до центральной лестницы, повернул и вышел на улицу.

Взглянув в сторону, где вчера стал свидетелем разговора, оторопел – бревна, на котором он сидел под окном, не было. «Куда ж оно делось! Кому, черт его дери, понадобилось! – пронеслось у него в голове». Минутная растерянность прошла, и Никифор, пригибаясь под окнами, направился к тому месту, где накануне дожидался приглашения к доктору. Чистая без снега примятая трава свидетельствовала, что в этом месте и лежало бревно. Однако бревно было длинное, и след от него находился сразу под окнами двух палат.

Ластинин попытался вспомнить, где именно сидел он, но не смог. «Если сидел тут, то говорили в седьмой палате, – размышлял он, присев на корточки у больничной стены. – А если на другом конце бревна? Тогда восьмой?». Решив, что более он тут ничего не узнает, Никифор выпрямился и поспешил в больницу. Он снова прошёл мимо медсестры, которая в этот раз даже не обратила на него внимания, глядя в небольшое округлое зеркало. Когда он подходил уже к седьмой палате, дверь следующей восьмой открылась, и из нее на костылях вышла женщина в длинной до пола юбке.

– Вы не скажете, доктор Гаврила Никанорыч не в вашей палате? Мне сказали, что он куда-то сюда пошёл, – произнес Ластинин первое, что пришло ему на ум, когда та подняла голову и заметила его. – Мне с ним нужно срочно увидеться, – продолжал он врать, глядя на не молодую уже, но довольно таки привлекательную женщину.

Никифор уже обрадовался и почти поверил тому, что она именно та, кто ему нужна, и, забыв о приличии, бесцеремонно обвёл ее взглядом.

– Нет тут такого. Да и вообще, одна я в палате. А врачом у нас Надежда Филипповна, – низкий, неприятный голос говорившей женщины смутил Никифора. – Мужиков много раненых. Вон в коридоре аж лежат, а баб почти никого не осталось – кого выписали или в Архангельск увезли, а кто умер. Извини, сынок, голоса у меня нет совсем, не могу долго говорить, – женщина сделала несколько шагов ему навстречу, открыла дверь в седьмую палату и исчезла за ней.

Ответ, а особенно голос, озадачил Никифора. Та, которую он искал, говорила вчера хотя и негромко, но явно по-другому. Казалось бы простое дело на поверку оказалось совсем иным. Он растерялся. Не зная как поступить, подошел к дежурной медсестре.

– Извините, я тетку свою ищу. Она тут где-то лежит. Вернее они с еще одной женщиной тут лежат. Вдвоем в одной палате. В седьмой или в восьмой. Вы не поможете мне? – любезно обратился он к прихорошившейся медсестре.

Та оторвала глаза от лежавшей перед ней тетради и подняла голову. Взгляд ее не предвещал ничего хорошего.

– А то я гляжу, ты тут туда-сюда шлындаешь, – недовольно ответила медсестра. – И нечего тут бродить в женском отделении… Тётку он тут, видите ли, ищет. Сам-то ты кто?

– Я на втором этаже тут у вас. Вчера поступил. С фронта после ранения ехал и вот рану повредил. И у вас потому и оказался, – попробовал он разжалобить хамоватую сестру.

– Солдат что ли? – она уставилась на Ластинина. – А молодой-то какой! – последние слова были произнесены ею уже явно с сочувствием.

– Солдат? Был солдат, теперь комиссованный, – проговорил Никифор, уловив во взгляде женщины некую заинтересованность к себе.

– Всего комиссовали подчистую или что-то хоть исправное на тебе осталось? – в голосе сестры зазвучали игривые нотки.

И пока Ластинин раздумывал над ответом, она задала новый, более не приятный для него вопрос.

– Зовут как?

– Кого, – переспросил Никифор, ясно понимая, о ком она спрашивает, но выигрывая время для ответа.

– Тетку! Кого! Не меня же! – в голосе медсестры снова чувствовалось раздражение. – А меня Зоя Никитична, или просто Зоя можно, но не для всех. Ну, чего молчишь?

Никифор еще утром подумал о том, что в рассказе незнакомки ни разу не прозвучало ее имя. Да и собеседница ее, то девкой, то подругой или голубушкой всё больше называла. «Знал бы имя, не тетку бы и спрашивал, – лихорадочно соображал он, что ответить, пока медсестра пыталась привлечь к себе его мужское внимание». Он уже было хотел что-то сказать, как Зоя своей новой тирадой спасла его и дала возможность ему еще время подумать.

– В седьмой у нас три девки молоденькие лежат. Беременные все. Эти «тетки» помладше тебя будут, – засмеялась «просто Зоя», обнажив верхний ряд красивых зубов.

Про беременность она явно преувеличила, но чего не сделаешь, чтобы на всякий случай отбить желание у понравившегося паренька познакомиться с ними.

– А в восьмой? – попытался уйти от ответа на ее вопрос, спросил Ластинин.

– Ты же говорил, что двое их в палате. А в восьмой москвичка отдыхает. Одна она там с пустыми койками и костылями.

И немного понизив голос, добавила:

– Без ноги она.

Ластинин совсем растерялся. «Ну, не приснилось же мне, – чуть не вырвалось у него наружу».

Не знал он, что краснощекая Зойка только утром после долгого перерыва, связанного с рождением очередного ребенка от очередного неизвестного папаши, вышла на работу и сразу угодила дежурной по этажу. А потому не знала, что до не давнего времени вместе с Серафимой в палате была еще одна женщина. Не знала она и того, что еще вчера голос у Плетневой был вполне нормальным и именно таким, каким его слышал Никифор. А из-за простуды он сильно изменился. Но как бы то ни было выглядела Зойка так, будто сидит тут давным-давно, а потому Ластинину и в голову не пришло, чтобы спросить Зойку об этом. Веснушчатая же Галя Петровская, безвылазно находившаяся в больнице с момента трагедии на Бакарице, наконец-то получила от главврача двое суток отдыха и с сегодняшнего дня на работу не вышла.

Прошла неделя. Рука почти не тревожила Ластинина. Иногда правда чесалась под гипсом. Но это уже не доставляло ему тех неудобств, которые он испытывал в военном госпитале. Он даже научился с ними легко справляться. Как только начинался зуд, он тут же прикусывал до боли губу. Этот нехитрый прием помогал ему. Постепенно он стал им пользоваться и в других ситуациях. Когда ему что-то не нравилось или было неприятно, он тоже прикусывал губу. Ожидаемая боль отвлекала его, позволяла переключить сознание.

Завтра Гаврила Никанорыч обещал оформить документ и выписать, а Никифор так и не определился, как ему быть дальше. Накинув шинель на плечи, он вместе с двумя идущими на поправку портовыми грузчиками сидел на лавке у крыльца больницы, слушая их веселую болтовню. Эти посиделки в последние дни стали для Никифора регулярными. В его палате были сплошь лежачие и малоразговорчивые взрослые мужики, а потому находиться с ними для него было тягостно, да и неприятно.

– А ей говорю, что пора бы и делом заняться, – смеясь, продолжал рассказ о своих похождениях тот из грузчиков, что был чуть старше Ластинина. – А она ни в какую. Тогда я не будь дураком, на другой день к ней с лилиями подкатил.

– Лилии-то, где взял? – спросил другой. – Ну, ты заливать, Макар!

– Где, где! Да в озере нарвал, где еще. Когда с порта возвращался, – молодому явно не нравилось, когда его перебивают. – Там за третьим складом озерина есть. Там они завсегда растут.

Разговоры мужиков забавляли Никифора. Наступил ноябрь, а потепления, о котором заверял Дымов, не чувствовалось. Ластинин поплотнее подоткнул под себя полы шинели, собираясь дослушать рассказ Макара, и прикрыл глаза. На какое-то время Макар и Филимон, как звали другого больного, отвлекли Ластинина от собственных дум. «Так бы и сидел тут, слушая этих балагуров. Вот потеплее еще было бы, так до вечера бы и сидел, – поймал себя на мысли Никифор».

Вдруг ему показалось, что кто-то смотрит на него. «Микола что ли пришёл? – открыв глаза, Никифор закрутил головой, но никого рядом не заметил». Краем глаза, заметив чей-то силуэт на крыльце, присмотрелся. «Батюшки мои, – подивился Ластинин, увидев женщину на костылях. – Опять эта тётка с голосом бабы-яги. Да и вид у неё соответствующий, по крайней мере отсюда, – от такого сравнения ему стало весело и он заметно улыбнулся».

Что-то промелькнуло в тот момент в его голове, что-то знакомое, но мысль тут же ускользнула, не оставив после себя ничего. Уж очень легкими, почти неосязаемыми были те ощущения. «Чертова тетка, так было хорошо, – Ластинин с досады перестал улыбаться и выругался про себя». После этого интерес к разговору двух забавных парней у него пропал. Он встал, потянулся здоровой рукой и пошёл в больницу.

«Принесла тебя нелегкая, – подумал он, проходя мимо незнакомки».

– Ну, что, молодой человек, нашли своего Гаврилу Никанорыча? – услышал он знакомый голос и остановился.

А Плетнева сама удивилась толи собственной памяти, толи своей бесцеремонности, с какой она спросила у этого долговязого русоволосого парня. «Надо же! И доктора вспомнила, которого этот белобрысый недавно спрашивал, – поразилась сама себе Серафима, не понимая, зачем вообще она у него об этом спросила. – Зачем вот спросила? Теперь причину придумывай, если ответит».

Никифор же отвечать не то, что не спешил. Он был настолько потрясен и растерян услышанным, вернее, голосом, которым всё было сказано, что не мог ничего сообразить и молчал. Наконец, он справился с собой и несколько растерянно произнес:

– Да, да нашёл.

И чуть помедлив, добавил уже увереннее:

– Да, конечно, нашёл.

***

Шурочка, услышав осипший голос Серафимы, с сожалением покачала головой и перекрестилась. А уже в обед сбегала домой, благо жила рядом и принесла малинового варенья, да настоек разных для полоскания. Санитаркой Шурочка начала работать еще когда ей не исполнилось и двадцати. И с первых дней в силу своего сердобольного характера помимо выполнения своих прямых обязанностей всячески старалась помогать больным. Особое сострадание у нее всегда вызывали люди, которые после травм чего-то лишались. Потеря зрения или слуха, рук или ног всегда вызывала у нее дополнительное сострадание. Она видела, как нелегко таким больным приходится. Чувствовала, как тяжело свыкаться с тем, что оставшуюся жизнь им придется прожить с с каким-либо увечьем.

– Вот, голубушка, настой из свеклы и отвар из хрена. И вареньица маленько. Мало сейгот малины уродилось, – приговаривала Шура, выкладывая баночки и бутылочки на тумбочку рядом с кроватью Серафимы. – Пей больше кипятку и горло полощи. За неделю и отойдёт. Что-то твои «столовские» совсем тебя забыли. Неужто такие все занятые? – не смогла удержаться она, чтобы не осудить людское безразличие.

– Спасибо, Шура, – прохрипела в ответ Плетнева. – Одежду мою найди, на улицу хочу. А с работы Глаша приходила уже два раза, когда тебя не было.

– Какая улица! Вот сдурела, девка! Тебе докторша что сказала? Вот то-то и оно! В том числе и сквозняков остерегаться, – ворчала санитарка. – Одежду принесу, когда оправишься, и голос вернется, – она строго взглянула на Серафиму и вышла из палаты.

Серафима не расслышала, что ответил Никифор. Ей показалось, что парень не понял ее вопроса, чему она даже обрадовалась. Но тот повернулся к ней и будто впервые увидел, оглядел снизу доверху.

– Ты на мне что-то потерял? – недовольно спросила Серафима.

– Ох, простите, ради Бога, – извинился он за свою бесцеремонность. – Нашёл доктора, конечно, нашёл. Прошло уже несколько дней, и я уже забыл об этом, – проговорил Ластинин.

– Хорошо, – сухо ответила Плетнева.

– Никифор. Никифор Ластинин меня зовут, – произнес он, всё отчетливее понимая, что голос, который доносился тогда из палаты, принадлежит именно этой женщине.

И от осознания этого, Никифор вдруг понял, что вряд ли теперь сможет забыть то, о чем он невольно узнал, подслушав разговор этой женщины. Возникшее желание завладеть спрятанным золотом было в нем сейчас настолько велико, что он готов был ради этой цели многое, если не все, изменить в своей дальнейшей жизни. Он почти явственно ощутил, как близок к богатству, лежащему на дне Вандышевского озера.

Оставалась лишь узнать точное место, где его спрятала эта женщина. Никифор не знал и не представлял, как это сделает, но осознание того, что он уже и так многое знает, придавало ему уверенности. Это «многое» казалось ему сейчас чем-то огромным, даже великим жизненным достижением. Сейчас он был, как никогда доволен собой и благодарен судьбе за представившуюся возможность разбогатеть.