Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро"

А когда вернулась, увидела, что Степан слез с нар и сидит за столом, обхватив голову руками.

– Права ты Аграфена Ильинична, – услышав, что Аграфена вернулась, проговорил Рочев, не поднимая головы. – В корень смотришь. Нехорошо мне, ох нехорошо. Я же в смерти племянника своего повинен. Взял его с собой на реку и не уследил. Утонул Прошка. Нет мне прощения. Не могу тебе всего сказать. Не моя одного эта тайна. А вот как с грехом таким жить не знаю. Может от того и страдаю больше, чем от простуды.

Аграфена несколько раз перекрестилась, что-то непрерывно шепча.

– Не нужно тебе сейчас одному быть. И казнить себя, когда уж всё случилось. Видать Господу угодно было, вот и прибрал Прохора твоего. А ты с нами бы побыл, пока душа не успокоится. Время пройдет и станет легче. Вот тогда и в люди сможешь вернуться. Подумай ночь, да завтра с утра и решишь. Панкрат воротиться, спросит же всё одно. Мне горе утраты знакомо, поверь, – тут женщина замолчала, и промокнула уголком платка повлажневшие глаза.

Потеря детей не прошла для нее бесследно. Не могла успокоиться. Так и жила она все эти годы, виня себя в их смерти. И вроде со временем боль притупилась, а всё одно, при воспоминании в груди что-то начинало давить. И вместе с подкатывающим к горлу комом, из глаз невольно пробивались слезы.

Часть третья

1917 год

– Папа, русский глаза открыл, – лежащий на широкой кровати молодой парень едва разобрал сказанные кому-то слова на плохом русском языке.

Сквозь звенящий, заполнивший все вокруг шум, они прозвучали в его голове yгулким эхом. «Кто это говорит? Кому? – пронеслось у него в голове». Но сказанное девушкой на самом деле в большей степени было адресовано именно ему. Говорить на русском языке сидящему неподалеку отцу, было ни к чему, потому как объясняться между собой латышам на чужом языке было бы глупо.

Через мутную белесую пелену Павел различил девичье лицо. Пытаясь рассмотреть проявившийся овал, он напряг зрение, но, почувствовав, как сознание стало покидать его, прикрыл глаза. Сознание то покидало его, то возвращалось, превращаясь в непонятные для его понимания слова и звуки. Через некоторое время доносившиеся до него голоса перестали исчезать, и он снова открыл глаза.

– Где я? – не разжимая губ, прошептал Павел, глядя в расплывчатое очертание женского лица.

Он не услышал своего голоса, и снова попытался задать тот же вопрос. Слипшиеся губы, наконец, едва разжались, и вопрос словно вырвался из плена, откуда-то из самой глубины его груди. По изменившемуся выражению склонившегося над ним лица, понял, что его услышали. Секундная радость сменилась разочарованием, когда до Пашки донеслась незнакомая для него речь, перемешанная лишь несколькими плохо различимыми русскими словами.

«Плен, – было первое, что пришло ему на ум». Он попытался дотянуться до едва различимого лица, но в голове словно вспыхнула молния, и его протянутая было рука, безвольно упала на кровать. Голоса мгновенно смолкли, обволакивающаяся всё тело боль исчезла, и он будто провалился в бездну.

– Илга, он опять потерял сознание, – проговорил с сильным акцентом, сидевший за большим столом крепкий под два метра ростом пятидесятилетний бородатый мужчина. – Раны серьезные, но будем, дочка, за него молиться.

Он ещё что-то сказал на своем языке, но так тихо, что Илга его не расслышала. Переспрашивать она не любила, да и вряд ли отец ответил бы ей. «Опять молится. Просит у Господа, чтобы русский не умирал и скорее поправился, – догадалась девушка».

Глядя сквозь налипшие на оконное стекло снежинки, Павел какое-то время смотрел на виднеющиеся вдалеке и заиндевелые после первых осенних заморозков пчелиные ульи. Затем перевел взгляд ближе к дому и с нескрываемой улыбкой стал наблюдать за хозяйским псом, который с невероятным удовольствием катался на свежевыпавшем снегу. Оторвав взгляд от собаки, он сдвинул в сторону горшки с цветами и присел на подоконник. Окинув взглядом комнату, он остановился на одинокой фотографии русоволосой девушки, висевшей на стене напротив. «Гавзов Павел, ефрейтор Гавзов, Павел Николаевич… „Па-пуля“ в конце концов, и как там тебя еще? Что будешь делать дальше? – обратился он сам к себе». В памяти всплыли ощущения, когда он впервые открыл глаза после ранения. Тогда, глядя на расплывчатый овал лица дочери хозяина Илги, Павел подумал, что перед ним его Лиза. «Они, наверное, ровесницы. И как похожи друг на друга лицом, но не характером. Совсем разные они на самом деле. Мягкая и добродушная, никогда не унывающая Лизка, и грубоватая, неразговорчивая Илга, – размышлял он, разглядывая портрет девушки».

В последнее время Пашка всё чаще сравнивал этих девушек, пытаясь таким образом доказать, что его Лизка самая лучшая, и других таких и быть не может. Он с умилением вспоминал колкости и ершистость Лизы. Ее детская непосредственностью и нерешительность еще больше подчеркивали его Павла, как он считал, главную роль в их отношениях. Но в тоже время ему была приятна и ранее незнакомая девичья забота красивой латышки. Илга не позволяла каких-либо сантиментов в отношении его. Врожденное чувство независимости и уверенности в себе, не позволяло ей даже на миг согласиться с чьим-то главенством в отношении себя. И как не странно, это не отталкивало Павла. Наоборот, в ее присутствии ему доставляло некое удовольствие быть послушным и даже отчасти беззащитным.

От размышлений Павла отвлекла назойливая муха, которая судя по ее поведению, и не собиралась впадать в зимнюю спячку. Сделав неудачную попытку схватить ее на лету, он слез с подоконника и поправил съехавшую на груди повязку. Рана почти затянулась, но Янис не торопился снимать ее с Павла. От бинтов на ногах Гавзов избавился неделю назад, а вот рана на груди была более серьезной, и заботливый латыш, боясь кровотечения, не торопился ее убирать.

С первых дней, когда они вместе с дочкой наткнулись на раненого бойца, Янис Пульпе взялся за лечение Павла. В молодости получивший в Риге хорошее медицинское образование, он в силу определенных обстоятельств ни дня не работал по специальности. Янис неоднократно помогал сельчанам в трудные для них минуты, выхаживая больных. Но делал это не всегда, а лишь в свободное от крестьянских забот время.

И лишь однажды он нарушил свои правила. Когда Илге исполнилось три года, она серьезно заболела. Ходившая тогда в округе болезнь унесла немало человеческих жизней. Не справилась с недугом и его жена. А потому, увидев однажды дочку с явными признаками того же заболевания, он надолго отложил все свои дела и почти не отходил от постели Илги до полного ее исцеления.

Последние три месяца он почти перестал бывать в деревне. Переложив все дела на пьющего, но работящего соседа, Янис почти безвылазно жил в лесном доме, занимаясь лечением Павла. Он и сам себе не мог до конца объяснить, почему так поступает. Почему незнакомый раненый солдат, к тому же русский, заставил отложить все дела и заняться его врачеванием. Вместо того, чтобы сообщить русским или самому доставить Павла в ближайший лазарет, он спрятал его в своем охотничьем доме.

Домик в лесу Янис построил незадолго до начала войны в глухом, плохо доступном месте. И хотя от деревни до него было не далеко, но никто из деревенских жителей здесь ни разу не был. Недалеко от дома оборудовал несколько солонцов для лосей и развел пчел. Но война нарушила все его планы. Зверь и птица покинула эти места. А той же осенью по непонятной причине погибли несколько пчелиных семей, а остальные покинули обжитые ульи. Так и стоял дом последние годы без особого присмотра.

Илга, по началу, была против того, чтобы лечить у себя дома русского солдата. Но видя, как заботлив отец в отношении Павла, и сколько сил вкладывает в его выздоровление, изменила своё решение. Она по своему объясняла поведение отца, и была близка к истине. Янис с самого начала семейной жизни мечтал о сыне. Но после смерти жены надежды на это почти не осталось. Вместе с ней не стало и его не родившегося ребенка – жена была уже на третьем месяце беременности. Малообщительный латыш любил свою жену и после ее смерти остался верен ей. Он часто думал о том, всё ли он сделал для того, чтобы она выздоровела. И корил себя за то, что не смог спасти, как ему казалось, его будущего сына. «Что будет с нашим мальчиком? – в его памяти навсегда врезались слова жены незадолго до ее смерти».

Прошлое не отпускало Пульпе, и события тех дней сказались на будущем Павла. С самого начала Янис почувствовал какое-то незнакомое прежде чувство к этому израненному русскому парню. В силу своего характера внешне он старался ничем не выказывать своей повышенной заботы и ответственности за жизнь Павла. Но скрыть от Илги свое повышенное внимание к русскому солдату у него получалось плохо. А дочка в свои двадцать лет очень любила и уважала отца, и осуждать его поступки ей никогда даже и в голову не приходило.

Бои русской и германской армий вблизи деревни, где проживал Пульпе с дочерью, последнее время проходили с завидной регулярностью. В середине лета на подступах к Двинску, они стали еще ожесточеннее. Воюющие стороны, то наступали, отвоевывая один населенный пункт за другим, то отступали, оставляя после себя не только разрушенные деревни и села, но и брошенные в спешке боеприпасы и продовольствие. Жители окрестных деревень не без риска для жизни после таких боев выходили на опасный промысел. Но зачастую брошенные продукты были намеренно отравлены, и смерть среди местного населения от этого не была редкостью. Многие подрывались на минных полях, а некоторых настигали случайные пули, выпущенные с той или иной стороны.

Вот и Янис, уже не первый раз взяв огромную сумку, отправлялся на поиски консервов, которые уже давно стали основой на их обеденном столе. Патроны и другие боеприпасы его мало интересовали. В округе этого добра было так много, что практически ни на что полезное его нельзя было обменять. А вот питерская тушенка, которая в основном и была его целью, будь то каша, рагу, жареная говядина или баранина, ценилась у местных крестьян. Часть трофеев шла в пищу, а на другую можно было выменять одежду, обувь или иную хозяйственную утварь. А когда с тобой проживает еще и взрослая дочь, то приобрести нехитрые украшения или парфюмерию для нее на ближайших рынках, возможно было только на тушенку. Если попадалось новое обмундирование, то и его Янис охотно собирал, и приносил домой.

В тот раз, как раз в самую середину лета с ним напросилась Илга. Пульпе, ранее не приветствовавший такие дочкины поступки, в этот раз согласился взять ее с собой. Место, куда он направлялся, на его взгляд было не опасным, да и вдвоем трофеев принести можно было побольше. Уже возвращаясь домой, Янис обратил внимание на разбитую повозку, под которой лежал лицом вниз солдат. То, что это был русский, Пульпе не сомневался. Он прекрасно разбирался в военном обмундировании воюющих сторон. Видел он и австрийцев и румын, чехов и поляков, но русского солдата с его спутницей суконной шинелью, он не спутал бы ни с кем. Брошенных убитых ему доводилось видеть и раньше, а потому особого внимания на солдата не обратил. Захоронением их он никогда не занимался, боясь подхватить какую-нибудь заразу, да и вообще, брезговал и считал, что не его это дело. Вот и тогда он уже миновал изувеченную взрывом телегу, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал чье-то дыханье.

Внутренне перекрестившись, он обернулся. Кроме лежащего под телегой солдата никого не было рядом. Илга шла немного впереди и не обращала на плетущегося сзади под тяжестью найденных трофеев отца. Янис некоторое время постоял, не зная как поступить. «А вдруг солдат окажется живой? Что тогда делать? – подумал он. – Почему он здесь? Почему живой? – Янис совсем запутался в своих же вопросах, одновременно понимая, что пора уже что-то решать».

– Илга! – крикнул он в след дочке. – Илга, дочка, иди сюда!

Когда дочь подошла, он заявил, что забирает раненного с собой. Несмотря на уговоры Илги доставить солдата в ближайший русский госпиталь, Янис спрятав в лесу мешок с найденной провизией, взвалил раненого себе на спину и понес в сторону от русских позиций. Спустя пару часов раненный русский лежал на полатях за печью в их лесном доме.

Вчера Янис сообщил Павлу о переменах, происходящих в России. На фронте, особенно в последнее время, Гавзов много слышал о большевиках. И даже несколько раз присутствовал на митингах, организованных ими, а также другими странными на его взгляд людьми, называющих себя представителями Советов. Всякого рода анархисты, эсеры и меньшевики были частыми гостями на передовой. Большевика же впервые он увидел в день, когда после ранения вернулся на фронт. «Жаль Никифор не видит этой потехи, – подумал он. – Ну, ничего, подлатают, вернется и увидит, – улыбнулся тогда Гавзов, глядя на раскрасневшегося от своей тирады бородатого неопрятно одетого мужика». Почему-то именно таким он представлял себе этих партийцев, когда впервые услышал о них.

«Революция какая-то… Царя нет, Советы с депутатами, комитеты… теперь вот революция, что ли вместо царя? – размышлял Павел, пытаясь хоть что-то понять из происходящего в России. – И при царе воевали, и без него воевали. И сейчас война не закончилась. Надо бы к своим выбираться, а там видно будет, воевать или нет. А как воевать, когда солдаты за офицеров решают? Германец прёт. В атаку подниматься или нет, не понятно. А они в комитетах в своих все совещаются. Стыдоба. В конце концов, домой подамся. Много народу штыки в землю воткнули и по своим деревням разбрелись. А я что? Домой буду добираться. Всё одно хлеб-то сеять надо. Жить-то все одно надо, коли на свет появился. Хоть при царе, хоть при революции. Есть и пить-то, все горазды, а потому хлеб растить при любой власти необходимость будет, – наконец пришёл Павел к понятному для себя решению и успокоился».

Он не задумывался над тем, как будет отсюда выбираться. Уж где Россия и где фронт сообразить в нужный момент будет не сложно. То, что война продолжается, несмотря на происходящие в России перемены, он знал. И не только от Яниса. Почти каждый день с востока доносилось гулкое эхо от разрывавшихся снарядов. Линия фронта почти не изменилась за последние месяцы и проходила совсем рядом от деревни. Латыш время от времени рассказывал последние новости.

А вот как сказать Янису о желании вернуться к своим? Как он отнесется, как воспримет его намерение покинуть деревню? Уйти не прощаясь? Такой мысли он даже не допускал. Янис, конечно, сможет понять его. А Илга? К ней Павел тоже привязался. Он пытался не думать о других более глубоких чувствах к этой латышской девушке. Но всё равно, что-то щемило в груди. Что-то притягивало несмотря на то, что где-то там его ждет Лиза. Сама мысль о расставание с людьми, которым он обязан жизнью, доставляла Павлу страдания. На фронте проще. Ранили, в госпитале вылечили и обратно в часть. А тут не так. Всё не так.

За этими мыслями и застала его Илга. Она дотронулась рукой до его лба, случайно задев небольшой шрам, оставшийся после ранения. От прикосновения Павел чуть дернулся.

– Ой, извини. Хотела температуру потрогать, – искренне расстроилась девушка.

– Ничего страшного. Нерв, видно, задет, вот и дергает, когда касаешься раны.

– Ты прости, но шрам у тебя забавный получился. Будто курица лапой наступила, – выпучив вперед нижнюю губу, она внимательно рассматривала красный рубец. – Да, я чего пришла. Папа к ужину зовет, пойдём, – и, не дожидаясь ответа, повернулась и вышла из комнаты.

Павел проводил ее взглядом и снова попытался поймать надоедливую муху. И на этот раз муха всё-таки оказалась в его руке. Послушав, как она жужжит в зажатом кулаке, он разжал ладонь. «Может, дай Бог, и я вот также как муха, выпорхну когда-нибудь из этого дома, – с надеждой подумал он и пошел вслед за Илгой».

Пульпе сидел за столом, скрестив руки на груди. «Что-то сказать надумал, – подумал Павел». Он давно подметил за хозяином дома такую особенность в поведении. Всегда, когда Янис сидел со скрещенными руками, означало, что тот хочет сказать что-то важное. Павел стал немного понимать латышский язык, по крайней мере, в житейских ситуациях мог уже объясняться. Но, когда они говорили с Янисом на темы, не касающиеся быта, без Илги им было не обойтись. И хотя особых секретов у Яниса от дочери не было, однако присутствие Илги всё-таки накладывало отпечаток на то, что он говорил. Но сегодня он решил быть предельно откровенным. В конце концов, то, что Пульпе собирался сказать, касалось и Илги.

Янис, сначала сказал несколько слов дочери, после чего встал из-за стола, и подошёл к Павлу.

– Папа сказал, что сначала он всё скажет, а потом я тебе переведу. Так ему будет удобнее, – пояснила Илга и кивнула отцу.

Пульпе положил руку на плечо Павла, и немного помолчав, заговорил. За всё время монолога он так и не убрал руку с плеча Павла. Его речь была спокойной и размеренной. Казалось, что в словах его не было никаких эмоций, но Павел чувствовал, что Янис взволнован. Чувствовал, как слегка подрагивает его ладонь, понимал, ощущая как тот, то невольно сжимал его плечо, то слегка похлопывал, а порой поглаживал. Когда он замолчал, то убрал руку с плеча и сел на свой стул.

За столом повисла тишина. Павел, оторвал взгляд от сложенных на коленях рук, поднял голову и посмотрел на Яниса. Увидев навернувшиеся на глаза Яниса слезы, недоуменно перевел взгляд на Илгу. Девушка сидела неподвижно. Сказанное отцом ее не то, чтобы удивило. Нет, скорее поразило. Наконец, она пришла в себя и, взглянув в сторону Павла, стала говорить.

Выслушав перевод, Павел снова посмотрел на Яниса и улыбнулся.

– Я скажу о своем решении утром. Хорошо? – произнес он.

– Хорошо, – ответил Пульпе, и, не притронувшись к еде, вышел из комнаты.

Павел проснулся от того, что кто-то тряс его за плечи. Открыв глаза, увидел встревоженное лицо Илги.

– Павел, вставай! – негромко проговорила девушка. – Пошли со мной.

– Что случилось? – спросил он, слезая с полатей.

– Люди, люди вооруженные во дворе. В темноте не понять, кто такие. Но не ваши, не солдаты. Отец их вовремя увидел. Сам к ним вышел, а меня к тебе отправил. Спрятаться тебе надо на всякий случай. Лезь туда, – и она, наклонившись, отодвинула две доски у самой стены под печкой. – Залезай! Всё обойдется, и я вернусь за тобой.

Вместе со скрипом входной двери в доме раздались громкие шаги.

– Давай скорее, – Илга подтолкнула Павла к образовавшейся дыре в полу.

– Я гляжу, хозяин, не очень-то ты рад нам! А зря, наше время пришло. Теперь мы, большевики хозяева в этой стране. На стол накрой, а то жрать хочется, – донёсся сквозь приоткрытую дверь незнакомый мужской голос.

Это были последние слова, которые Гавзов услышал, протискиваясь в узкий проём. Как только его голова скрылась под полом, Илга задвинула доски и пошла к отцу.

Помещение, куда попал Павел, был крошечным. Он лишь вытянул руки перед собой, чтобы шагнуть вперед, как сразу наткнулся на стену. О чем говорили наверху, практически не было слышно. По крайней мере, различить то, что говорили в доме, он не мог. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Павел рассмотрел, что находится в очень маленьком подвале. Место его нахождения и способ попажи сюда навели его на мысль, что не для хранения картошки или самогона оно здесь устроено. «Вот живут! В своём же доме нычку держат, – успел подумать Павел, как наверху раздались несколько выстрелов».

Голоса постепенно стихли. Павел попробовал сдвинуть доски над головой в сторону, но ничего не получилось. Он еще посидел какое-то время, надеясь, что скоро его отсюда выпустят. До него донесся еле уловимый запах дыма. Гавзов прислонился к доскам над головой и втянул в себя воздух. Запах шёл сверху и становился всё более осязаемым. Инстинктивно почувствовав опасность, он попытался снова выбраться наверх. С помощью обнаруженных в углу помещения и неизвестно как сюда попавших кузнечных клещей, ему удалось сдвинуть доски. В подвал тут же устремились плотные клубы дыма.

«Что тут у них случилось? – подумал Гавзов, уже догадываясь о происходящем». Солдатская выучка пришла ему на помощь. Павел, не вдыхая, перестал дышать и, прищурившись насколько это было возможным, двинулся к двери из комнаты. В сенях уже полыхало вовсю. Павел открыл дверь в хозяйскую комнату и осмотрелся. Комната хотя и была вся в дыму, но было понятно, что в ней никого нет. Миновав объятый пламенем вход в дом, он выскочил на улицу.

Прямо у крыльца лежал мертвый хозяйский пес. Ещё совсем недавно он катался в этом месте, повизгивая от удовольствия, а сейчас застыл, вытянувшись на примятом окровавленном снегу. Прислонившись к крыльцу, сидел Янис. Два бурых пятна на белой рубахе свидетельствовали о том, что как минимум две пули попали ему в грудь. Судя по подергивающимся векам, Пульпе был еще жив.

– Янис, Янис! – позвал Павел и склонился над Пульпе.

– Проклятые большевики, – еле слышно проговорил он. – Илга. Они забрали Илгу… Я хотел тебе сказать, но не успел…, – по его телу пробежала судорога, он дернулся и затих.

– Ах, сволочи! Ах, вы, сволочи большевистские! – негромко выругался Гавзов и закрыл Пульпе глаза.

«Павел, ты теперь для меня как сын. Оставайся у нас. Я сделаю все, чтобы ты не пожалел об этом, – вспомнил Павел сказанные вчера Янисом слова».

Убийство Пульпе и исчезновение Илги глубоко потрясло его, заставив изменить свои дальнейшие планы. Ему не потребовалось много времени, чтобы принять решение о том, что ему делать дальше. Он понял главное. Возвратиться в страну, где правят большевики, он не сможет.

Следующую ночь он провёл в сарае, и уже утром следующего дня отправился в противоположную от фронта сторону. Интуиция его не подвела, и через сутки он уже примкнул к сторонникам антибольшевистского движения. Вскоре Гавзов вместе с группой единомышленников добрался до окраин латвийского Режице. А через две недели его зачислили во вновь сформированный отряд полковника Афанасьева, основной задачей которого была борьба с Советами и большевиками.