Текст книги "Разбойничья Слуда. Книга 2. Озеро"

Часть четвертая

1916 год

Вторая декада ноября началась с сильных морозов и снегопадов. Двина встала буквально в течение нескольких дней и, хотя лёд ещё не был достаточно прочен, но отчаянные смельчаки уже бегали через реку. А чуть выше Бакарицы уже готовы были ездить по льду первые конные повозки, дожидаясь лишь официального разрешения властей. Вдобавок ко всему подул северный ветер, что не замедлило сказаться на одежде архангелогородцев. Лишь отчаянная молодёжь всё еще щеголяла в туфлях и легких пальто, прикрывая голову цилиндрами. А в основном город больше походил на тот, каким он обычно выглядел уже к концу зимы. Теплые картузы и полушубки с меховыми шапками да цветными шалями за несколько дней раскрасили унылые серые улицы.

Корабли с грузами уже больше недели не заходили в город, а вставали на рейд на подходе к нему в самом устье реки. На Бакарице стояли лишь те суда, которые после их разгрузки, на зиму останутся у местных причалов. Однако работы в порту меньше не стало. Грузов за летнюю навигацию было завезено столько, что помимо железной дороги переброской их стали заниматься и конные обозы.

Ластинин, выписался из больницы еще до обеда. Какое-то время он ещё побродил по ставшим привычными для него коридорам в надежде встретить новую знакомую. Наконец, оделся и вышел на улицу. К речному вокзалу идти смысла никакого не было. Пароходы уже давно по Двине не ходили. Река покрылась льдом, а потому первоначальный план попасть домой пароходом, был не осуществим. Оставалось лишь надеется только на свои ноги или если повезет, то с кем-то на лошади уехать. Но, не узнав о точном месте, где Серафима спрятала золото, возвращаться в Ачем он не собирался. Озеро не такое уж маленькое, чтобы в нем можно было вести поиски наудачу. «Все одно на пароход не успел, так, что ради этого стоит и задержаться, – решил Никифор».

– Равняйсь! – оторвал его от размышлений знакомый голос.

Никифор повернулся и увидел Дымова. Тот широко улыбался, обнажив два рядя неровных с желтым налетом зубов. По примятому опухшему лицу было заметно, что вчерашний день без спиртного не обошёлся. Общую картину дополняла сдвинутая на самую макушку заячья шапка и распахнутый на груди полушубок. Рядом с Миколой в коротком не по размеру картузе стоял незнакомый Ластинину мужчина.

– Годен к строевой, солдат? – продолжал куражиться подвыпивший Микола, явно стараясь произвести впечатление на своего спутника. – Нашего полку, Степа, прибыло! – выпалил он, повернувшись вполоборота к бородатому мужику.

– Здоров, Микола! Так вот ты вчера куда пропал! А я все глаза проглядел, – не обращая внимания на шутливый тон Дымова, с наигранной обидой ответил Никифор. – Никифор. Ластинин Никифор Сольвычегодского уезда Вологодской губернии, – глядя незнакомцу в глаза, добавил он и протянул руку.

– Степан Рочев, – сухо проговорил тот, пожимая руку Никифора. – С фронта? – он показал взглядом на подвешенную на повязке руку.

– Да, было дело. Осколком задело, а Микола вот добавил, – пояснил Ластинин, пряча больную руку под полой шинели.

– С Вологодской и вдруг у нас? – поинтересовался Рочев.

– Да, вот так вот получилось. Долго рассказывать. Но сейчас уж не жалею…

– Еще бы ему жалеть, когда такую бабу подцепил, – встрял в разговор Дымов.

– Микола, угомонись, – улыбнулся Никифор. – Все тебя не туда воротит.

Они еще какое-то время говорили на ни к чему не обязывающие темы. Затем Микола вспомнил, что ему сегодня еще нужно навестить свою Зинку и потащил всех к себе домой.

– Поживешь у меня. Я с подводой попутной договорюсь и уж тогды отправлю тебя, – тоном, не требующим возражений, произнес Дымов, когда компания вышла из калитки больничного забора. – Микола обещал, Микола сделает, – добавил он с важностью.

***

Дни для Серафимы в больнице тянулись долго. После смерти Елизаветы поговорить было не с кем, хотя все свободные койки в палате уже несколько дней были заняты пациентами. Но, несмотря на явный интерес к ее персоне, желания у Плетневой сближаться и откровенничать, как случилось с Елизаветой Петраковой, у нее не было. Сегодня доктор объявил про ее скорую выписку, и как ни странно, но настроение у нее слегка испортилось. Плетнева уже привыкла к этой спокойной, размеренной и беззаботной больничной жизни. А что делать, когда выпишется из больницы, Серафима пока не знала, да и думать о том не хотелось.

Встреча с незнакомым молодым человеком несколько дней назад отчего-то не давала ей покою. Казалось бы, чего необычного? Обычное знакомство в больнице во время прогулки. Таких встреч бывает по несколько за день. Ну, познакомились, обмолвились на ходу парой слов. Чего тут удивительного? Почему так врезалась ей в память та встреча? Молоденький высокий коротко стриженый светловолосый солдатик с пушистыми еще не загрубевшими усиками. Сколько таких ей доводилось встречать в жизни? Она старалась отвлечься и забыть, но спустя какое-то время снова изводила себя вопросами. «Нет, что-то тут не то. Не влюбилась же я, – усмехнулась она собственной глупости. – Нет, не то. Тогда что? Раньше встречались? Не помню… Возможно. Что-то определенное связано с этим Никифором. Иначе чего вдруг я о нём уж добрую неделю вспоминаю? Но что? – терялась в догадках Плетнева».

Зная себя, она была уверена, что не зря запомнился ей этот Никифор. И связано это с чем-то серьезным и важным для нее. Иначе она бы о нём забыла бы на следующий день. «Сколько ему лет? Двадцать? Двадцать пять? Что-то около того, – Плетнева, наконец, перестала теряться в догадках и решила мыслить логически. – Раз воевал, значит, год-два нужно откинуть. Так… Три, максимум пять лет назад. Да, не больше пяти, иначе бы о нем и не вспомнила».

Серафима шаг за шагом прошлась по последним годам своей жизни, отметая малозначительные встречи и эпизоды. Наконец, она сузила предполагаемый отрезок времени, в который возможно могла ранее встречаться с Ластининым до одного года. Выходило, что их встреча, если таковая и была, могла быть в прошлом году, то есть в одна тысяча девятьсот пятнадцатом. Но знакомство было в очень важный для нее жизненный момент, но не явным, иначе она бы узнала его при встрече.

Плетнева перебирала все события того года. «Мог ли кто-либо видеть, когда в лодке с золотом спускалась? Мог, деревня же рядом, – она припомнила ощущения, когда как ей показалось, что кто-то за ней смотрел. – Может быть, может быть. Но от берега далековато всё-таки было. Нет, не то, Всё не то. Стареешь, девка, – Плетнева уже начала на себя сердиться».

Но тут она открыла глаза и резко села на кровати. «Неужели? Ах, ты голубок сизокрылый! – радуясь своей догадке, она улыбнулась, чем вызвала удивление у соседки напротив. – Неужели тогда на озере там все-таки кто-то был! – чуть не выпалила она вслух». Серафима снова вспомнила те минуты, что провела на озере. Да, ничего, что могло бы ее встревожить тогда, она не припомнила.

«Но сердце не обманешь. Глаза не видят, а оно чувствует. Могла и не заметить впопыхах, – мысли наскакивали одна на одну. – А где же паренёк? Выписался и в деревню к себе подался? Тогда нет. Тогда показалось. Или не запомнил ее, не рассмотрел тогда? Нет. Он так посмотрел… Молодой, а смотрел по-взрослому. И где же ты, дружок, сейчас? Посмотрел, будто желает удостовериться в чем-то. Было ж в его взгляде что-то, что заставило меня полжизни перевернуть. А раз так, значит, не зря. Ластинин вроде бы. Никифор. И что он знает? Видел, что мешки топлю? Ну и что? Если бы хотел из любопытства, то попробовал бы достать. Пробовал, не нашёл? А может быть… – вдруг нелепая, но такая очевидная мысль пришла ей на ум. – Слышал, как я Елизавете откровенничала? Не может быть… или может».

Серафима подошла к окну и попыталась рассмотреть то, что было под окном, но не смогла. Тогда она открыла его и, перегнувшись через подоконник, посмотрела вниз. Тропинка у самой стены здания была протоптана вдоль всей больницы. «Ах, вот оно что! – Плетнева поразилась собственной глупости. – Был кто-то случайно под окном и всё слышал? А на озере никого не было? Слышал и не видел? Стоп! Этот Никифор искал какого-то врача в их отделении! Ну, как я сразу не сообразила! Он слышал и после этого меня искал! А что слышал? Всё? Допустим. Хорошо, что про рисунок Елизавете не рассказала. И был он на озере. Определенно был, иначе бы я так не разволновалась. А может это все, кажется? Выдумала невесть чего и сама же мучаюсь! – вздохнула она, пытаясь ухватиться за свое сомнительное предположение».

Однако она была бы не она, если бы на том и остановилась в своих рассуждениях. «Надо бы узнать, откуда солдатик этот, – Серафима закрыла окно и направилась в коридор». Спустя час она уже снова сидела в палате на своей кровати. Ей не составило особого труда, чтобы у дежурной медсестры на втором этаже выспросить нужную ей информацию о бывшем пациенте. Та сначала про «не положено» говорила и что-либо о Ластинине рассказывать отказывалась. Но Серафима по-бабьи пожаловалась на солдатика, который ей приглянулся, потешился, и смыться хочет. Вообщем, после этого медсестра с превеликим удовольствием прочитала всё, что о Ластинине было записано в сестринском журнале.

«Ах, ты голубок сизокрылый, Никифор Панкратович Ластинин, двадцати двух полных лет отроду, уроженец деревни Ачем Нижнеетоемской волости Сольвычегодского уезда! Солдат срочной службы с июня прошлого года по октябрь нынешнего… – сидя на кровати вспоминала она слова медсестры. – С Ачема, значит! Ну, тогда, все правильно: был ты на озере. И в больнице был, а значит, будем считать, что мог ты слышать мой разговор с Елизаветой. Определенно слышал, – сделала она неутешительный для себя вывод».

Плетнева достала из-за пазухи небольшой тряпичный сверток. Она прекрасно помнила об его содержимом, но всё равно развернула и высыпала все, что в нем находилось, на кровать. Вместе с Лизкиным ключом лежало колечко с веревкой, паспорт, небольшой носовой платок с вышитым на нём рисунком и несколько денежных купюр по пять рублей каждая. Взяв в руки платок, она бережно разгладила его на коленке и с удовольствием уж в который раз всмотрелась в вышитый на нем рисунок. «Какая все-таки там красота, – подумала Серафима. – Неужели я рядом с этой красотой когда-то рядом была? – с тоской вспомнила она о прошлом».

Она вздохнула и сложила платок. Затем Серафима проверила насколько прочно привязан к веревке ключ и одела его на шею. Паспорт она сунула за пазуху. Потом подумав некоторое время, завернула в тряпку платок вместе с деньгами и положила под подушку.

***

Рочев понравился Никифору с первого дня знакомства. Немногословный, по говору и обличью он чем-то напоминал ему их ачемских мужиков. Видно было, что человек он бывалый и надежный, и слов пустых зря говорить не будет. Но, как впоследствии выяснилось, к неваровым и ленивым это не относилось. Таких он на дух не переносил и никогда себе не отказывал, чтобы лишний раз не поучить их уму разуму.

Тогда же у Никифора и появилась мысль о том, что Степан смог бы быть ему полезен в поисках золота. В деревне у них, конечно, тоже мужички были с головой. Но деревня, как не крути, она и есть. Стоит там одному намекнуть о чем-то, то гарантии, что на завтра не будет об этом знать полдеревни, нет никакой. «Батька тоже отпадает, – размышлял он». Убежденный старовер, как называл он про себя отца, с золотом непонятного происхождения связываться не будет. «А потому выходит, что, если надобность в том будет, то лучше чужого привлечь, – сделал он окончательный вывод. – Эх, был бы Пашка! С тем мы, пожалуй, и без посторонней помощи справились бы. Хотя как знать. В озере золото найти, то – полдела. Но потом что с ним? Его же есть не будешь. Куда-то сбыть его нужно. А кому в деревне оно нужно? Легче топор продать. А в городе связи нужны. Выходит, что одному мне не справиться. И Пашка, хоть и помощник, но не главный. Может со Степаном как-то аккуратненько поговорить? Или повременить, не торопиться?»

Лёжа на небольшом деревянном диванчике, куда Микола определил его спать, Никифор никак не мог заснуть. Мысль о спрятанном золоте не давала покою. На той стороне озера, где Никифор видел незнакомку, его глубина не такая и большая, можно было бы попытаться искать и со льда. Но рубить полыньи и багром ощупывать дно – тут одним днём не обойтись. А значит остаться не замеченным от любопытных ачемян не получиться. Решив, что раньше следующего лета искать золото в озере нет никакого смысла, он, наконец, заснул.

Когда на следующий день он проснулся, Рочева уже не было. Вечером еще обмолвился, что пойдет в управу паспорт восстанавливать. Да и по ссуде на дом тоже хотел договориться. Никифор же, дождавшись Миколу, без всяких предисловий сказал, что есть к нему серьезный разговор. Вернее помощь нужна, потому что с одной рукой ему самому это сделать довольно таки проблематично. Дымов, выслушав выдуманную Никифором историю, согласился без лишних расспросов. Придумывать что-то заумное Ластинин особо и не стал. «Чем проще, тем надежнее. В хитрый капкан и сам попасть можешь, – не раз в последнее время вспоминал он слова их штабс-капитана». Просто сказал, что по глупости той женщине свой адрес оставил, а вот теперь передумал. Дома девка дожидается, а он тут шашни закрутил. Но вроде поостыл и отдумал. И вот надо бы тот адресок у нее найти, да забрать. Да так, чтобы она не догадалась.

Микола в просьбе, конечно же, не отказал. Но о том, что в грамоте не силен, умолчал. Сначала постеснялся, а потом уж вроде как и поздно было. «Еще подумает, что причину нашел лишь бы не помочь. Ну, а как тот адресок определить, на месте соображу уж как-нибудь. Чай не дурак, – рассудил он, и с обеда отправился к Тимофею Ильичу за медицинским халатом, ну и заодно свою Зинаиду проведать».

В этом халате и вошёл он в палату Серафимы. Перед этим правда, пришлось немного побродить по больничному саду, дожидаясь, когда Плетнева выйдет на улицу. Сказав соседкам, что хозяйку кровати переводят в другую палату, он стал выкладывать ее вещи из тумбочки, пытаясь увидеть что-то похожее на то, что ему нужно. Не обнаружив ничего интересного в тумбочке, занялся постелью. Делая вид, что убирает ее, сам внимательно стал ощупывать все возможные ее части. Долго искать не пришлось. Небольшой сверток обнаружился сразу, лишь только он откинул подушку. Развернув и, увидев помимо всего прочего какие-то каракули на небольшом платочке, решил, что это именно то, что нужно Ластинину.

Глядя на кольцо и лежащие рядом пятирублевки, Дымов на секунду задумался, а потом сунул всё вместе с рисунком за пазуху. «Пусть думает, что воришка побывал, – наивно рассудил он». Затем повернулся к соседке напротив, спросил о том, где Петрова, то есть хозяйка постели. Соседка удивилась, сказав, что тут не Петровой, а Плетневой кровать. Микола, изобразив неподдельное удивление, сказал, что, наверное, ошибся, и, приведя в порядок кровать Серафимы, пошёл к выходу. Но, прежде чем покинуть палату, попросил ее обитателей не говорить Плетневой об его оплошности.

– Нажалуется врачу, меня и попрут с работы. А я токо устроился, – жалостливо проговорил он.

– Иди, иди, будь спокоен, мил человек, – проговорила одна из соседок Серафимы, и он вышел в коридор.

Честно говоря, Никифор не очень удивился тому, как ловко и быстро Микола справился с его поручением. «Шило, – окрестил он Дымова в тот момент. – На нашего Толю-свалика чем-то похож. Такой же пройдоха. Пригодится, может когда ещё. Видно, что тот еще мужичок, хоть и из простого люда. Ну, теперь и домой можно». А вслух спросил:

– Там больше никаких записок и бумаг не было?

– Нет, ничего больше такого не обнаружил, – ответил Дымов.

– Ну, Микола! Можно сказать, спас ты меня. Черт их знает этих баб. Ещё учудила бы чего сдуру, а потом расхлёбывай.

– Ладно, сочтемся, – ответил Дымов.

Он едва не проговорился о своей малограмотности, но тут же спохватился и добавил:

– С тебя причитается, но не сегодня. Мне в ночь в порту надо быть.

Спустя некоторое время первые радостные ощущения от платочка с рисунком у Ластинина понемногу улеглись. Внимательно рассматривая вышитые цветными нитками завитушки, он с вдруг осознал, что ничего в них не понимает. А изображение на платке очень смутно напоминает Вандышевские берега. «Ладно, на месте разберусь. На озере-то оно понятнее все одно будет. Баба же не дура, чтобы открыто всё зарисовать, – подумал Ластинин. – А красиво у нее получилось, – пряча платок в карман, с нескрываемым восхищением отметил он».

Замешательство Никифора Микола понял по своему и, улыбаясь, похлопал его по здоровому плечу.

– Не боись. Денег не надо. Я у бабенки твоей попутно пятерик прихватил, так что… – он развёл руки в стороны и многозначительно подмигнул».

Однако деньги пришлось истратить не совсем по тому назначению и поводу, по которому хотел Микола. Вечером Никифор как обычно перед сном читал старые газеты. Чего-чего, а читать он любил. В деревне своей книги церковные все перечитал. На фронте многим неграмотным письма с дому не только читал, но и ответы за них писал. Лицо его в такие моменты невольно передавало все чувства, какие он испытывал от той или иной заметки. Из газет узнал он и официальную версию того, что случилось в порту Бакарицы в прошедшем октябре. А то чего только не наслушался по этому поводу.

«Пригородные крестьянки продолжают вздувать цены на молоко… Работы по сооружению линии трамвая в Соломбалу протекают очень успешно… Забыт ранец с учебниками… На днях состоялось собрание исполнительной комиссии по устройству водопровода… По данным адресного стола в Архангельске в настоящее время проживает 56392 человек… – с удивлением читал он. – И если бы не заметки в каждом номере о положении на фронтах, можно было подумать, что и нет войны никакой, а город живет своей обычной жизнью, – пришел он к неожиданному для себя выводу».

Он читал до тех пор, пока не устали глаза. Он уже хотел задуть лампу и ложиться спать, как в дверь негромко постучали. Стараясь не разбудить Миколу со Степаном, Ластинин тихонько пошёл к двери.

– Ты чего крадешься. Не сплю я еще, – проворчал Дымов. – Кого там нелегкая принесла! Сходи, посмотри.

Никифор откинул щеколду и распахнул дверь. Морозный свежий воздух ворвался внутрь дома вместе со словами Тимофея Ильича:

– Беда, мужики. Ой, беда, – запричитал санитар. – Такая беда случилась…

– Какая беда? Толком говори, – одернул Тимофея Ластинин.

– Зинаида Романовна представилась, – наконец, выдавил он.

Что там конкретно случилось, и от чего умерла жена Миколы, они от Тимофея добиться не смогли. Да и потом Никифор так причины и не узнал. Микола, словно чего-то опасаясь, не говорил, а больше Никифору и узнать было негде. Лишь много позже Рочев ему расскажет о брюшном тифе, которым заразилась Зинаида уже в больнице.

На третий день после похорон жены Дымов перестал пить и снова вышел на работу. Степан в тот же день на неделю уехал в Холмогоры подсобить знакомому с постройкой дома. А Никифор, как и прежде почти всё время проводил за чтением местных газет, пока в один из дней Микола не обрадовал его известием о том, что договорился с обозом, в котором для Ластинина будет место.

Ранним декабрьским утром небольшой конный обоз, состоящий из двух десятков саней, выехал из Архангельска. Никифору отвели место в середине каравана вместе с провизией для ямщиков и охраны. Места было немного, но достаточно, чтобы вытянуться, слегка подогнув ноги. Впереди Никифора расположились подводы, загруженные бочками с соленой селедкой, запах от которых в первое время был неприятным спутником для Ластинина. А следом за повозкой с провизией, натужно дыша холодным зимним воздухом, шли лошади, волокущие сани с ящиками шведских спичек.

Подходящего обоза пришлось довольно таки долго дожидаться, и Никифор в ожидании его прожил у Дымова весь остаток ноября и несколько декабрьских дней. За это время в сторону Великого Устюга ушло всего три обоза, но Никифора ни в один из них не взяли. В первом ему просто не нашлось места. А другие два везли какой-то ценный груз, и брать попутчиков было строго настрого запрещено. Наконец, удача повернулась к ним лицом, и Миколе удалось договориться со старшим следующего обоза. Не обошлось, конечно, и без согласованной с начальником обоза «благодарности», но за этим у Миколы дело не стало, и два литра крепчайшего самогона перекочевали из его сумки за пазуху командирского тулупа.

Основной поток грузов из Архангельска шёл на Вологду. Дорога туда шла сначала вдоль Северной Двины, затем отворачивая от нее в сторону у села Семеновское2222
  Прежнее название села Двинской Березник (Архангельская область)


[Закрыть], что недалеко от устья реки Ваги. Оттуда до Нижней Тойги было более ста верст, и преодолеть их зимой пешком было не так просто. Более удобным для Ластинина был волок вдоль Северной Двины, который проходил рядом с Нижней Тойгой и шел аж до самого Великого Устюга. Но этим путем обозы шли не часто, поэтому Никифору и пришлось так долго ждать.

Кони шли не спеша, кивая головами под каждый свой шаг. Но эта на первый взгляд вальяжная размеренность обоза была обманчива. Путь был не близкий, и толковый начальник обоза всегда с умом рассчитывал силы лошадей.

– Мы так до Нового Года плестись будем, – недовольно проговорил Никифор. – Нога за нога идем.

– К ночи в Холмогорах все одно будем, – по-своему понял возница недовольство своего пассажира. – Прыткие-то далеко не уйдут. Козьма – мужик что надоть. Знает, как и когда коней понюжать2323
  Подгонять (местное)


[Закрыть], – последние слова, как понял Ластинин, были сказаны о старшем обоза.

Ластинин оглянулся. В следующих за ними санях, закутавшись в длинный овчинный тулуп, дремал рослый возница. И словно для того, чтобы совсем не уснуть, время от времени покрикивал на свою разгоряченную ходьбой лошадь. Вспоминая прошедшие дни Ластинин от монотонности шаркающих по снегу полозьев, задремал. И подаренный Дымовым заношенный до дыр полушубок, оказался для этого очень даже кстати.

1917 год

До Ачема Ластинин добрался в первых числах января нового одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Первые дни, пока не согрелся давно нетопленный дом, жил у своей тетки. Матрёна Васильевна Зотова – родная сестра отца, после гибели ее мужа Николая Тимохина на русско-японской войне другой семьёй более не обзавелась. Единственный ее сын и двоюродный брат Никифора – Григорий, прошлым летом был призван в армию и с тех пор она жила одна. Можно было, конечно, остановиться у неё и до весны, тем более, что и Матрена была не против и неоднократно предлагала ему остаться у нее до тепла.

Но Ластинин, с детства не любил какой-либо опеки со стороны старших, от заботы тетки отказался, и через несколько дней перебрался в родительский дом. Взял у нёё только на первое время немного муки, четверть керосину да немного другой провизии. Не бесплатно, хотя Матрёна Васильевна и возражала, замахав на него руками, когда он, уходя, положил на стол рубль. Но Никифор не уступил, сказав, что так будет лучше для него.

Из известного ему тайника, устроенного отцом в доме еще до войны, он достал спрятанную родителями различную домашнюю утварь и инструмент, необходимый для ведения хозяйства. Там же обнаружил и любимое с детства ружье с припасами, которые отец оставил для него.

Матрена частенько захаживала к племяннику и помогала по хозяйству, а он к ее удивлению особо и не возражал. «Война, видать, хоть немного гордыню пригнула, – глядя на поведение Никифора, подумала она». Однако, характер тут был не при чем. Просто с раненой рукой управляться по дому было не совсем сподручно, и помощь тетки была кстати. Но после того, как гипсовая повязка с руки была им снята, управляться по дому стало сподручнее, и Никифор попросил Матрёну поменьше беспокоиться о нём.

Известие о том, что родители давно уже не живут в Ачеме, не вызвало у Ластинина какого-то беспокойства. Узнал он об этом еще в Нижней Тойге от односельчанина. Каждую зиму туда съезжались с окрестных деревень крестьяне, доставляя добытую лесную птицу и шкуры зверей. Здесь всё и сбывали заезжим агентам столичных купцов за деньги или в обмен на охотничьи припасы. О желании родителей уйти из деревни он знал давно, а потому ничуть не удивился такой новости. Лишь с сожалением для себя отметил, что уж больно те далеко забрались от деревни. Потому как до скита Прохора Ларионова, куда они ушли, от Ачема было шестьдесят с лишним верст.

В первые дни после его возвращения с фронта у Матрёны перебывала чуть ли не вся деревня. И неудивительно. Ведь из многих семей на войну забрали кого-либо из мужчин. Вот оставшаяся родня и заходила, интересуясь о своих родственниках. Спрашивали, не слышал ли он чего о муже или сыне, да не доводилось ли ему там с ними свидеться. И, услышав его отрицательный ответ, уходили разочарованными.

Мать Пашки Гавзова пришла уж в числе последних. И не от занятости какой или равнодушия не торопилась Ульяна Петровна в дом Матрены. И не от скромности своей природной сидела она у окна, глядя как деревенские бабы то по одиночке, то группами тянулись уж который день к Ластининым. Нет, скорее от боязни и обычного людского суеверия, боялась, что как бы ее расспросы вреда какого сыну не причинили. Письма от Павла приходили более или менее регулярно, а потому, казалось бы, и волноваться пока было не о чем. Боялась она сглазить удачу Павла своими излишними расспросами. Но не утерпела. Всё-таки вместе с сыном Никифор на фронте был. Да и вряд ли стал бы ее Пашка в письмах о чем-то плохом писать. Тем более слухи ходили, что не давали командиры в письмах о плохом писать. А приятель, глядишь, и не утаит, да и расскажет, каково ему там.

Ульяна Петровна вошла в дом Матрены, когда уж совсем стемнело. Никифор, занимавшийся починкой валенок, отложил в сторону дратву с острой большой иглой, запихнул катанки под лавку и поднялся ей навстречу. Занятием этим занимался он не от скуки ради. Тем более, что при плохо горевшей самодельной свече пришивать заплату было не совсем ловко. Лампой керосиновой в таких случаях в Ачеме пользоваться было не принято. Керосин в деревню не часто привозили. И не стал бы Никифор глаза портить при таком свете из-за прохудившегося валенка, если бы не намеченный на завтра обход их охотничьей тропы.

Поздоровавшись, он пригласил женщину присесть на лавке рядом с хорошо протопленной печью, и, не дожидаясь расспросов, стал не спеша рассказывать о времени, проведённом вместе с Павлом на войне. Он всячески старался избегать моментов, связанных с боевыми действиям. Всё больше говорил об их жизни между боями, стараясь при этом шутить и улыбаться. Однако по лицу Ульяны Петровны видел, что она понимает из его рассказа намного больше, чем слышит. И подтверждением тому служили время от времени наворачивающиеся слезы, которые она промокала уголком своего платка.

Когда Никифор замолчал, женщина, так ничего и не спросившая за весь вечер, встала и пошла к выходу. Уже в дверях Гавзова повернулась, перекрестилась на образа, стоявшие на божнице, и еле слышно проговорила:

– Спасибо, Никиша.

Тут она спохватилась и поправилась:

– Спасибо, Никифор Панкратович. Война треклятая, прости меня Господи, виновата во всем. Храни его… Храни вас всех Господь, – и вышла, плотно притворив за собой дверь.

Прошло не более получаса после ее ухода, как в дверь снова постучали. Никифор взглянул на так и не подшитый валенок. «Видно сёдни и не докропать его будет, – подумал он, втыкая шило в войлочную заплату». А вслух же, стараясь сдержать нотки недовольства, произнес:

– Не заперто! Входите, кто там есть.

Увидев на пороге Лизку, невольно вздохнул, понимая, что опять придется о Пашке рассказывать.

– Заходи, красавица, – бодро произнес Ластинин. – Сейчас лампу засвечу ради такого праздника.

– Я ненадолго совсем. Не суетись, Никифор. Митька мой расхворался, уснул токо. Вот я вырвалась на пяток минут, – снимая платок, приветливо проговорила девушка.

– Митька? – удивился Никифор.

– Да, мой Митька, – глядя в глаза Ластинина, спокойно произнесла Лиза. – Что, и ты меня тоже осуждаешь?

– Я? С чего вдруг? – Никифор не мог понять, о чем она говорит.

– Так вся деревня о моем подоле только и говорит. Уж второй год мои косточки перемывают все кому не лень!

– Ты, чего, Лиз? Можешь толком сказать? – искренне удивился Ластинин услышанному. – Какой подол? Какие кости? Ничего не понимаю! Что за Митька? Я думал, ты о Пашке пришла узнать. Мать его токо была. Часа два просидела.

Лиза вдруг как-то вся обмякла и опустилась на край лавки, где совсем недавно сидела Ульяна Петровна.

– Значит, не сказали тебе еще «добры люди» про сыночка моего, – девушка опустила голову. – А чего о Пашке спрашивать? Вернется, сам и расскажет, – на лице ее появилось подобие улыбки.

– Не понял, – протянул Ластинин. – Что за добрые люди?

– Ты лучше скажи, чего делать то думаешь? К родителям уйдёшь или тут по лесу бегать будешь? – не обращая внимания на его слова, продолжила Лиза.

– Тут останусь. Чего мне там, в глухомани делать, – Ластинин тоже попытался улыбнуться. – Но к мати с батьком схожу, попроведаю. Думаю, до Великого Поста управлюсь.

– Ну, ну, – многозначительно проговорила девушка и поднялась. – Ладно, пойду я. Я ведь так заходила. Вся деревня словно на постой к тебе идёт. Вот, думала и мне чего не зайти?

– Так хотя бы…

– Никаких хотя, – перебила она его. – Пошла я, давай, отдыхай.

Когда Лиза ушла, Никифор какое-то время стоял у двери, пытаясь осмыслить разговор с Лизой. «Странно, даже о Пашке своём не спросила ничего, – подумал он. – Сынок, значит, у неё. От Пашки? Похоже на то. А он и не знает. А может и знает теперь. Пашка же говорил, что писем ему Лизка не писала. А родители, видать тоже помалкивают и не пишут о том. А может и не Пашки вовсе дитя-то? Митькой кабыть назвала его, – он махнул рукой, словно старался избавиться от не совсем приятных размышлений, и закрыл дверь на щеколду».

Весь следующий день, бродя по лесу на лыжах, Никифор вспоминал вчерашний разговор с Лизой. И в последующие дни девушка не выходила у него из головы. Что-то в Лизе было такое, что заставляло его всё чаще и чаще думать о ней. До службы в армии, глядя на ухаживания Павла, он никак не мог понять: чего такого он в ней нашёл? А сейчас, спустя два года, он уже удивлялся себе, не понимая, почему раньше не замечал ее? «Вот же, черт! – мысленно выругался он однажды. – Не хватало мне ещё бабы с чужим ребенком! – пытаясь напускной грубостью избавиться от подступающих к Лизке чувств». Однако, желание снова встретиться с Лизой никуда не исчезло.

***

Зима одна тысяча девятьсот семнадцатого не была для Никифора какой-то особенной, если не считать того, что это была первая для него послевоенная зима. Новость о февральской революции тоже никак не отразились ни на жизни деревни ни на его распорядке. Старая отцовская охотничья тропа была никем не занята. Как говорится: «Ставь капканы и силки, не хочу». Снегу в лесу было в тот год немного, а на угорах местами и вовсе зеленые проплешины виднелись. За несколько дней Ластинин установил силки для птиц и настроил деревянные самоловы на белку. И уже через несколько дней в его амбаре висели несколько десятков беличьих шкурок. Тут же горкой лежали в пере замороженные тушки рябчиков и тетеревов, дожидающиеся отправки в Нижнюю Тойгу.