Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. Том 3"

1957–1959

Бельцы – Москва – Бельцы

Судьба распоряжается молодыми неумехами довольно бесцеремонно и жестко. Положим, ты мечтаешь стать капитаном дальнего плавания, побывать в экзотических странах, на таинственных островах или – стать летчиком, чтобы спасать полярников в арктических льдах: в послевоенные 50-е годы половина выпускников бессарабских школ устремлялась в одесскую мореходку, другая половина – в Харьков или Гатчину учиться на летчиков. Я тоже было рванулся, но при прохождении медкомиссии меня крутнули в кресле раза три и, увидев, как моя голова безвольно заваливается набок, сказали, чтоб я больше не приходил.

Так злодейка-судьба грубо встряхивает наивных мечтателей со словами: «Куда прешь, слабак?» После этого приходится искать что-то более подходящее.

Оказавшись в Москве, на улице Герцена, 5, в деканате исторического факультета университета, я решил сделать новую попытку. Сдал документы, вступительные экзамены, правда, не обошлось без приключений. Мне, конечно, хотелось на стационар, но не дотянул. Не повезло: во время сдачи экзамена по истории я на несколько мгновений потерял сознание, а когда очнулся и пошел к столу экзаменаторов, голова была мутной, и я нес какую-то околесицу. Мне влепили «трояк». Причина была простая: тремя днями раньше незнамо от чего началось нагноение большого пальца на левой руке, трое суток я нянчился с этим пальцем, лез на потолок от дергающих болей, не ел, не спал, и ко дню сдачи экзамена проклятый палец разбарабанило так, что он стал толщиной с руку. От него – и помутнение в голове. После экзамена ребята отвели меня в больницу, там уложили на операционный стол и под анестезией вскрыли нарыв. Сразу полегчало. Остаток сил я потратил на то, чтобы продолжить борьбу за место на истфаке: к тому времени я начал приобретать некоторые навыки борьбы за себя. И был, в конце концов, зачислен студентом заочного отделения. Не Бог весть какое достижение, но все же оно определяло мою новую дорогу, и я вступил на нее.

С однокурсниками мы встретились во время установочной сессии в Большой Коммунистической аудитории на Моховой. В амфитеатре сидело человек 90–100 первокурсников. К моему удивлению, было немало военных, майоров и подполковников, и гражданских с наградными планками – бывших фронтовиков. Большинство же были молодые парни и девушки лет двадцати пяти-тридцати. Со многими мы вскоре сошлись близко, поскольку жили в огромном муравейнике, называемом общежитием, на улице Стромынка.

На просторной сцене за столом расположилось начальство – наш декан Тартаковский и заведующая отделением Сидорова, а также незнакомый бородатый мужчина. Речи начальства были недолгими: нам сообщили учебный план на предстоящие шесть курсов, порядок получения консультаций, выполнения контрольных и курсовых работ и участия в экзаменационных сессиях. Потом начальство удалилось, и за кафедру встал бородатый. Оказалось, это профессор Арциховский, ведущий специалист по археологии. Он рассказал о раскопках в Советском Союзе и сенсационных находках в Великом Новгороде – берестяных грамотах. Народ долго аплодировал профессору. Если и дальше будет так же интересно, думал я, значит, я попал туда, куда надо.

Некоторое время спустя, проштудировав учебник археологии, написанный самим Арциховским, я сдавал лично ему свой первый экзамен. Профессор, пощипывая свою окладистую черную с проседью бороду, сверлил меня строгим взглядом из-под кустистых бровей, задавал какие-то вопросы и, в конце концов, недовольный, поставил в зачетку «хорошо».

Учебный процесс на истфаке был организован просто и толково. В деканате мне выдали учебный план и толстую пачку брошюр с программами предметов, контрольными заданиями и методичками по выполнению самостоятельных работ и контрольных заданий. В библиотеке получил учебники и другие пособия, так что мой чемодан сильно потяжелел. Когда я тащил его, оторвалась ручка.

Учебный план первого семестра был настолько напряженный, что первое время я сомневался, сумею ли все одолеть. Помимо археологии, были такие предметы, как диамат, политэкономия капитализма, этнография, история древнего Востока, латынь, немецкий язык и что-то еще. Но прежде чем получить вызов на сессию в Москву, надо было выполнить по каждому предмету либо письменную работу, либо контрольное задание, да не одно. Для многих однокурсников план оказался неодолимым, особенно, напряженные графики выполнения самостоятельных работ и такие предметы, как иняз и латынь, и уже после второго семестра от нашего курса осталась половина.

Сессии проходили два раза в году: зимой – в январе-феврале и летом – в июне. Тем, кто прилежно выполнял все самостоятельные письменные работы и не имел «хвостов», присылали вызов на сессию с правом получения дополнительного оплачиваемого отпуска. Ну, а если заочник что-то не выполнял, ему тоже присылали вызов, но право на оплачиваемый отпуск он терял. Все было продумано.

Кое-как я разобрался с предметами, начал потихоньку штудировать. Нужно было также искать работу. Но, не имея профессии, найти в Молдавии работу – все равно, что найти горшок с золотыми монетами. Я долго слонялся по разным конторам – везде получал отказ. Помог родственник вуйко Иван, который работал бухгалтером на селекционной станции. Прослышав о моих мытарствах, он переговорил с кем-то на станции, и меня приняли разнорабочим в лабораторию селекции зерновых. Заведовал лабораторией высокий, симпатичный человек лет тридцати пяти с мощной, дикорастущей курчавой шевелюрой – Наум Абрамович по фамилии Нищий. Кандидат наук.

– Что умеешь делать? – первым делом спросил он меня.

– Все, что прикажете.

– А пахать-сеять?

– Могу. С детства ходил за плугом, помогал отцу.

– Значит, поладим.

Дел в лаборатории было много: и бумажные, и сортировка семян, и полевые работы. В марте-апреле был сев. Мы с Нищим шли на конный двор, запрягали в каруцу спокойного мерина Казбека, грузили мешки с семенами, прицепляли двухколесную сеялку и ехали на деляны. Дозатор загружал сам Наум Абрамович, я управлялся с конем. Севом мы занимались две недели. На весеннем солнце мы сильно загорели, надышались парным воздухом и наслушались птичьих песен. Из ближней лесополосы доносилось кукование кукушки и воркование горлиц. На черные пласты пашни слетались грачи и что-то выклевывали из земли. Рядом тянулась широкая полоса непаханой стерни, и когда солнце начинало пригревать, неожиданно взлетал маленький жаворонок и, набрав небольшую высоту, начинал свою радостную песню. Он пел, трепеща крылышками, и кругами поднимался все выше и выше, пока совсем не исчезал из виду. Жаворонок пел громко и долго, его серебряные трели звенели в необъятном васильковом куполе неба, согретом весенним солнцем.

Мы с Нищим останавливали нашего коня и молча слушали. Наум Абрамович долго смотрел в небо и говорил со вздохом:

– Не видать певца полей. Не видать … А ведь он поет не для нас с тобой, а для своей подружки, которая прячется где-то внизу, в траве.

Закончив сольное выступление, жаворонок складывал крылышки, камнем летел к земле и только внизу выходил из пике и быстро исчезал в стерне.

В апреле-мае на наших делянах уже зеленели всходы, и мы с завлабом ходили по междурядьям и записывали в специальный журнал их состояние. Мне нравилось работать в поле, возиться с послушным Казбеком, общаться со спокойным и мудрым Нищим. Однако неожиданно всему этому пришел конец.

Когда из Москвы прислали вызов на сессию, я пошел к начальству. Но мне сказали, что отпуск не дадут: вот, если б я учился «по профилю, те есть в сельхозинституте», тогда может быть … Чтобы поехать на сессию, пришлось увольняться …

Осенью удалось устроиться в котельную маслозавода. Я был зачислен помощником кочегара у двух стариков-кочегаров. Мы обслуживали два громадных котла «Ансальдо», которые вырабатывали технологический пар. Топливом для котлов была отработанная подсолнечная шелуха, которая поступала в топки по воздуховодам. Но что-то технари, видно, недодумали, потому что в течение смены, особенно ночью, особенно в непогоду, воздуховоды забивались, и приходилось орудовать ломом и фанерной лопатой. Не один кубометр шелухи пришлось мне перекинуть. Однако не физические нагрузки и перегрузки меня угнетали, а отчужденность стариков-кочегаров. Я был их рабом, но одновременно еще и студентом столичного вуза, и они относились ко мне настороженно и недоверчиво и в круг своих интересов не вводили. Для них я так и остался белой вороной. А когда настало время моего увольнения, они с радостью прощались со мной. На маслозаводе тоже не стали предоставлять мне отпуск для участия в сессии …

Мне опостылила такая работа, и я попробовал заняться интеллектуальным трудом. Пошел в городскую газету «Коммунист». Там сказали, что берут меня условно с испытательным сроком. В течение нескольких месяцев я болтался по каким-то кроватным и меховым фабрикам, сахарным и спиртным заводам, школам и интернатам, высиживал на скучных комсомольских и профсоюзных собраниях, писал какие-то заметки, что-то печатали, что-то не проходило. Но мне так и не заплатили ни копейки, и в штат не зачислили. Я плюнул, попросил у отца денег и укатил на сессию …

По приезду из Москвы устроился грузчиком на вино-коньячный завод в цех готовой продукции. Порядки там были своеобразные. В начале смены сам замначальника цеха товарищ Рабинович, дородный, веселого нрава мужчина средних лет, нацеживал каждому рабочему из большой дубовой бочки по поллитровой кружке вина со словами: «Пей, но дело разумей!», после чего мы, взбодренные алкоголем, расходились по рабочим местам. Было нас восемь человек: четыре упаковщицы, которые укладывали в большие фанерные ящики с мелкой древесной стружкой бутылки «Молдавского красного», или «Рошу де десерт», или «Букета Молдавии»; двое забивщиков, которые приколачивали на ящики крышки и обивали грани металлической лентой, и двое грузчиков, которые должны были укладывать ящики на тележки, отвозить к выходу и перетаскивать в грузовик. Дальше ящики перегружались в вагон и оправлялись либо в Магадан, либо в Воркуту. Обычно в смену мы загружали один вагон. Каждый ящик весил 60 килограммов, и в первые часы мы таскали их вдвоем, но в дальнейшем, подкрепившись дополнительной порцией вина (для этого у каждого в кармане был небольшой резиновый шланчик, при помощи которого можно было, сбив деревянный чоп, пивнуть из любой бочки, которых в цехе было множество), мы управлялись с ящиками в одиночку.

Было трудновато, но я втянулся. Беда была в другом: каждый день я приходил домой навеселе. А однажды – дело было под пасху – вагон под погрузку не подали, и наш небольшой коллектив предался блаженному безделью. Мы с напарником Васей походили среди бочек, пробуя вино то из одной, то из другой. Возле очень большой емкости, на которой была наклейка «Мускат гамбургский» мы задержались, чуть качнули бочку, выбили чопик, попробовали – вино было необычайно запашистое и вкусное. И Вася вдруг спросил меня:

– Ты христианин?

Поскольку я был комсомольцем, мне положено было быть безбожником. Но на самом деле безбожником я все же не стал и сам толком не знал, кто я есть. Потому решил уклониться от прямого ответа и сказал так:

– В моей румынской метрике в графе вероисповедание записано: «крединчос» – верующий.

– Тогда пойдем со мной.

– Куда?

– В коньячный цех.

Потайными, известными ему ходами, Васек привел меня в огромное подвальное помещение, где в стальных цистернах и дубовых бочках выдерживался коньяк. Коньяк был, конечно, качественный, экстра. КВВК! Это я понял после нескольких проб, но сразу почувствовал, как тело мое тяжелеет и как плохо повинуются органы движения.

Как мы потом выбирались из коньячного подвала, восстановить в памяти не удалось. В тот день я с трудом дошел до дома, а мама, увидев меня, заплакала. На другое утро, когда я пришел в чувство, мама сказала:

– Сынок, прошу тебя, уходи ты с этого пьяного завода.

Вскоре я так и сделал.

Дорога из Бельц до Москвы была вроде не слишком длинная, но на нее уходило больше полутора суток. Вначале два бельцких вагона прибывали на маленькую пограничную станцию Окница, где стояли на запасных путях несколько часов, потом нас прицепляли к кишиневскому поезду, который довозил до Жмеринки. Там была пересадка на киевский поезд до Москвы. Эта Жмеринка навечно въелась в печенки тягомотными ожиданиями и непередаваемой скукой. Поминутно днем и ночью заунывный голос вещал по радио: «У-у-вага! У-у-у-вага! Внимание!» и долдонил тексты бесконечных объявлений.

Случались в пути, однако, и интересные моменты. Как-то во время короткой стоянки в Виннице к нашему общему вагону (первые два студенческих года я ездил исключительно в общих вагонах) подошла опрятная маленькая бабушка в белой хустке и, протягивая целое ведро бело-зеленых яблок, проговорила:

– Сынку, визьмы за карбованець мои папировки.

– За рубль, что ли?

– Та я ж кажу: за рубель.

Я быстро сбегал за тарой, загрузил целую авоську. И все – за рубль. Потом на Стромынке неделю кормил приятелей папировками из Винницы.

В общежитии мы жили по 4–5 человек в комнате, но иногда жидьцов было и больше. Однажды я попал в угловую комнату, в которой жили 23 студента журфака. Я стал двадцать четвертым. Удивительно, однако при таком многолюдье в комнате был идеальный порядок: за чистоту и мытье полов отвечал кто-то из дежурных, свет гасился строго в 24 часа, ни днем, ни ночью никто не смел громко разговаривать; не было никаких хулиганств и тем более пьянок, а раз в неделю общими стараниями выпускалась на 2–3 листах ватмана юмористическая стенгазета «Великомученик» под редакцией большеголового, невероятно худого парня по фамилии Лях. Так студенты-журналисты упражнялись, многие имели опыт работы не только в многотиражках, но даже в областных газетах.

Чаще доводилось жить и дружить с молодыми парнями Олегом Демченко и Сашей Фатеевым, комсомольскими работниками, Виталием Климуком, сержантом, служившем в воинской части где-то под Подольском, сельскими учителями из ближних к Москве областей Мишей Веселовым, Машей Мосиной, Семеном Касаткиным, и «стариками» (им было едва за сорок) Ефремом Захаровичем Миневичем, директором школы в крымском совхозе «Россия» и Владимиром Алексеевичем Фомичевым, председателем подмосковного колхоза. «Старики» были фронтовиками, но о своем боевом прошлом вспоминать не любили.

Стромынское общежитие – бывшие петровские казармы – вмещали по слухам около 4 тысяч жильцов разных цветов кожи и национальностей. Было много африканцев, чехов, поляков, болгар, корейцев. Особенно приметными были скромные девушки и парни из Китая, которые подолгу играли в небольшом дворике в пинг-понг или ходили по дорожкам сквера, взявшись за руки, и оживленно что-то обсуждали. По вечерам внизу на скамейках сидели группки чернявых парней, которые красиво и ладно пели. Это были албанцы. Но уже в конце второго курса мы не увидели ни китайцев, ни албанцев: говорили, это из-за того, что наш Хрущев поссорился с Мао Цзэдуном и Энвером Ходжей.

Обычно сразу же после заселения, я шел в библиотеку, набирал десятка два книг и занимал место в читалке. На каждом этаже были устроены такие залы мест на 100–120, где можно было в тишине спокойно работать. Читальные залы располагались обычно в больших угловых помещениях. Через каждые 2–3 минуты снизу раздавались звонки и колесный скрип – это маршрутные трамваи огибали по кольцу наше общежитие. К трамвайным шумам я скоро привык, а вот к крикам и пению из большого желтого дома напротив привыкнуть было труднее. Там находилась лечебница для умалишенных. Многие из них по вечерам свободно по одному или по двое разгуливали по просторному двору, иногда можно было слышать вполне приличную игру на аккордеоне и попытки песнопения, но почему-то после одного-двух куплетов песни прерывались. Хуже было, когда из зарешеченных окон начинали доноситься крики. Чаще всего кричали женщины. Их было несколько. То одна, то другая, обычно в длинных ночных сорочках или совсем нагие, они взбирались на подоконник и, держась за прутья решеток, начинали выть дикими голосами или плаксиво причитать: «Мамочка, зачем ты меня бросила! Мамочка, мамочка!» Зрелище было жуткое и по времени довольно продолжительное. Наверное, медперсонал, не успевал присматривать за всеми. Такие сцены долго стояли перед глазами и вызывали напряжение и сбой в работе мозгов, а у кого-то они даже провоцировали нервные срывы и истерики. Однажды из комнаты рядом с читалкой раздались такие же сумасшедшие крики. Вместе с несколькими парнями я выскочил из зала и увидел ужасную картину: в настежь распахнутой комнате, взобравшись на подоконник, в открытом окне стояла девушка. Она была абсолютно голой и, глядя вниз с четвертого этажа, кричала: «Мамочка! Мамочка!» Внизу были трамвайные пути. Я остолбенел, не зная, что делать, но двое парней, не раздумывая, быстро нырнули в комнату, цепко схватили девицу за ноги, стащили с подоконника и, когда она стала визжать и кусаться, повалили на кровать и придавили подушкой. Потом вызвали скорую, и девушку увезли.

Комендантом общежития был суровый седой старик, говорили – полковник в отставке. Временами он появлялся на вахте и строго следил за дежурными вохровцами. Нарушения пропускного режима, проход через пост после 24 часов, да еще, не дай Бог, в состоянии подпития, немедленно фиксировались и могли повлечь крупные неприятности.

* * *

Летняя сессия четвертого семестра началась как обычно. Мы, заочники, друзья-товарищи, снова встретились на Стромынке, и нас, Олега, Сашку, Виталия и меня, поселили в комнату 438. Настроение было бодрое, предстартовое, как при забеге на длинную дистанцию. Был воскресный день, обзорные лекции начинались только завтра, и можно было радость встречи отметить небольшим застольем. Сходили ватагой в гастроном, недалеко от Яузовского моста, купили немного провизии – любительской колбасы, вкусной вареной трески, редкого для нас, провинциалов, бородинского хлебца – ну, и, конечно, выпивку – две поллитровки водки, что подешевле, лимонной горькой. Только расположились в своей комнате за большим фанерным столом, появился Миша Веселов, чуть погодя – Семен Касаткин. Дружно выпили, закусили, и пошли разговоры обо все на свете, но больше всего о предстоящих испытаниях.

Каждый чего-то опасался, вундеркиндов среди нас не было, и у всех наросли какие-то проблемы.

– Сильно накручена история южных и западных славян, – заметил Олег. – У меня в голове сплошная каша из польских королей Сигизмундов, чешских Вацлавов-Карлов и болгарских царей Борисов.

– А у меня – то же от истории партии, – подал голос Миша. – Мало того, что я не могу понять, как партия большевиков, самая малочисленная в 17-м году, смогла совершить октябрьский переворот и установить свою власть. Так еще меня сильно достали партийные съезды, где много всякой говорильни, и трудно запомнить, чем один съезд отличался от другого. Да еще надо проштудировать большую часть произведений Ленина, речи Хрущева и резолюции последних пленумов ЦК. В моей деревне ничего этого было не достать.

– Ты не надрывайся, – посоветовал многоопытный Сашка. – Главное, проработай основной учебник.

Но Миша, вопреки совету, обложился томами Ленина, кирпичами «КПСС в резолюциях» и с ранья до полуночи чахнул в читалке. А к тому времени, когда через две недели наша группа сдавала экзамен по истории КПСС, наш товарищ чуть не свихнулся от отчаяния и невозможности перелопатить все рекомендованные программой источники. Экзамен принимал суховатый доцент, внешне похожий на инструктора райкома партии, в тесной аудитории. У входа в аудиторию, как нарочно, какой-то юморист пришпилил белый лист, на котором большими буквами был начертан призыв: «Товарищи студенты! Сдадим наши посредственные знания на хорошо и отлично!»

Когда подошла очередь Миши, его состояние было ужасным: лицо восковой бледности, глаза безумные, руки дрожали, ноги не держали. Трясясь от страха, он перекрестился, переступил порог, взял билет и сел за стол. Никакими шпорами пользоваться было невозможно: доцент время от времени вставал со своего места, расхаживал между столами и сверлил каждого бдящим оком. С огромным трудом, заикаясь от страха, Миша кое-как пролепетал ответы на три положенных вопроса, получил заветную «удочку», шатаясь от напряжения, вышел на чистый воздух и дохлым голосом произнес: «Ура!» Видимо, сам удивился, что свалил-таки висящий над ним неподъемный груз и при этом остался жив.

Совсем по-другому повел себя Сашка. Не надрываясь, полистал учебник, около 800 страниц. «Толстоват», – сказал он. Раздобыл «Историю ВКП(б) краткий курс» в сталинской редакции и углубился в изучение. Потом немного, как требовалось, поработал над первоисточниками, сделал кое-какие выписки. И в день экзамена он был тверд, как волжский утес, который «диким мохом порос», демонстрируя твердокаменную большевистскую уверенность. Результат был соответствующий – оценка «хорошо».

– Главное, – хвастливо поучал всех после этого мой приятель, – все эти съезды и пленумы уложить в собственной голове по полочкам. В компактную систему.

По-своему Сашка был прав: системному подходу тоже надо было учиться.

Застолье продолжалось, хотя лимонная горькая была выпита и закуска съедена. Всё подмели. Миша с Семеном ушли. Но тут вдруг дверь открылась и некто, входя в наш тесный мир, пафосно произнес:

 
– Бойцы вспоминают минувшие дни
и битвы, где вместе рубились они.
 

Это был Алексеич, наш дорогой сокурсник и товарищ. Владимир Алексеевич! Он был в своем майорском кителе, синих поношенных галифе, заправленных в запыленные яловые сапоги, и колхозной кепке. Наш старейшина и общепризнанный атаман.

– Здорово, бойцы! – громко по-командирски рявкнул Алексеич, и все встали для рукопожатий и объятий.

Алексеич был не просто самым авторитетным из нашего круга. Он был фронтовик, который войну прошел от младшего лейтенанта до капитана артиллерии. Дошел до Кенигсберга. Был награжден орденами и медалями. После войны служил еще лет семь и демобилизовался в звании майора. А когда вернулся в родную деревню, его тут же поставили председателем колхоза. «Так вот и тяну лямку вот уж пятый год» – виновато улыбаясь, рассказывал он.

За встречу надо было бы выпить, и Виталий вызвался сбегать в магазин.

– Погодите, братцы, – остановил его Алексеич. – Поздновато уже, и водку, пожалуй, не продадут.

– Что же делать?

– А где наша не пропадала? Поедем в ресторан. Мои колхозники забили десяток кабанчиков, и сегодня я с ребятами привез несколько туш для продажи в Москве. Выручили хорошие деньги, из которых и мне кое-что положено. Так что я богат. Гуляем.

Инициатива атамана была поддержана, и через десять минут мы на трамвае ехали к парку Сокольники. Первоначально предполагалось пойти в небольшой парковый ресторанчик «Ласточка»: кое-кто из наших в нем бывал, меню и цены там были для нас подходящие. Но было высказано предположение, что по случаю воскресенья мест в «Ласточке» может не оказаться.

– А давайте – в центр!

Спустились в метро, доехали до станции Арбат. Вышли наверх по длинным ступенькам. Пересекли широкую шумную улицу и оказались перед рестораном «Прага». Войдя в роскошный зеркальной вестибюль, мы немного оробели, но к нам тут же подошел осанистый администратор в черном фраке, безукоризненно белой сорочке с галстуком-бабочкой и с аристократической деликатностью осведомился:

– Что угодно молодым людям?

– Нам угодно поужинать, – щелкнув каблуками пыльных сапог, ответствовал Алексеич.

– Прошу следовать за мной, – сказал администратор и, придерживая рукой бархатную вишневую портьеру с золотыми кистями, ввел нас в большой зал с высокими дубовыми панелями, ярко освещенный огромными люстрами с хрустальными висюльками, и посадил за большой стол, покрытый белоснежной скатертью. Народу за другими столами было немного: веселая стайка девушек, молчаливая компания мрачных мужчин начальственного вида и с десяток разновозрастных пар мужчин и женщин. Подошел официант с белым полотенцем на руке и разложил перед нами кожаные папки меню с золотым тиснением. Все как в лучших домах, мелькнуло в голове. Совершенно очумевшие от непривычной роскоши, мы погрузились было в изучение меню, но опытный Алексеич не стал тратить время и подозвал официанта:

– Боец, подойди!

– Слушаюсь, товарищ …

– … Майор!

– … Слушаюсь, товарищ майор!

– Нам бы салатик, да пельмешки.

– Есть оливье и сибирские пельмени.

– Лады. Неси. И еще две фляжки «столичной».

– Есть!

– Выполняй, боец!

– Будет исполнено, товарищ майор!

В те времена в Москве ресторанов было не очень много. Мы, несомненно, попали в один из самых первоклассных. Обычно ходили в такие заведения только большие начальники, и то изредка, да иностранцы, писательская и артистическая богема, да редкие гости из каторжных, но длиннорублевых мест – холодной Сибири и крайнего Севера. Шантрапа, вроде нас, осмеливалась посещать такие сиятельные чертоги только в особых, эксклюзивных случаях. Сегодня, посчитали мы, был именно такой случай.

Пока мы с непривычки осматривались, на небольшой эстраде возникли музыканты, и пышная брюнетка в длинном сильно декольтированном платье запела романс «Эта темно-вишневая шаль». Публика внимательно слушала брюнетку, в конце все вежливо похлопали.

Выпили по рюмке: «столичная» была, конечно, не сравнима с лимонной горькой. Напряжение стало немного отпускать. И когда музыканты заиграли аргентинское танго, потом польскую песню «Тиха вода», мы уже чувствовали прилив сил и дружно пошли приглашать на танец веселых девушек. Быстро перезнакомились. Оказалось, они артистки театра юного зрителя, а сегодня отмечают премьеру нового спектакля.

Еще выпили. Еще потанцевали. Много ли нужно молодым здоровым парням для полного счастья! Познакомились с актрисами ближе. Одна из них, рыженькая с лукавыми зелеными глазками, поглядывала на меня с интересом.

Дело дошло до того, что девицы были приглашены за наш столик. По этой причине пришлось заказать еще пару бутылок «столичной». Начался процесс сближения, перешедший в ходе общего возлияния в поглаживание нежных коленок. Жизнь казалась удивительно прекрасной, девушки – сверхъестественно хороши. А главное – свои в доску. Мелькнула даже мысль, что, возможно, предстоящую ночь придется провести не в общаге. Ах, как сладко мечталось …

Но в какой-то момент актрисы вдруг засуетились: «Мы – в туалет» и дружно упорхнули.

Прошло минут пятнадцать. Музыканты стали укладывать свои инструменты, официанты уже прибирали столы. Ресторан закрывался. Алексеич рассчитался за ужин.

А артистки всё не шли.

– Подъем! – подал команду наш атаман.

– А как же девочки? – спросил любвеобильный Сашка.

– Спокойно, бойцы! Напоминаю: первым делом, первым делом – самолеты. Ну, а девушки, а девушки – потом! Так что – дышите глубже! Нас ждут великие дела.

Когда мы вышли на улицу, то с удивлением обнаружили, что вход в метро закрыт, а другие виды транспорта уже не работают. Остановили такси с зеленым огоньком, но шофер наотрез отказался везти – перегруз: нас было пятеро. Пришлось пешком топать до площади трех вокзалов, оттуда до Сокольников, а там по трамвайным путям – вниз до стромынского общежития. Было около трех, когда наша гоп-компания доплюхала до родного забора. Путь через вахту для ночных шатунов, естественно, был заказан, пришлось лезть через забор из высоких металлических пик. Преодоление препятствия прошло почти успешно, если не считать распоротой от голенища до пояса штанины галифе нашего Алексеича: зацепился-таки за острие пики.

Такие события предшествовали началу июньской сессии второго курса.

Та сессия нам крепко запомнилась. Вопреки ожиданиям, экзамен по истории южных и западных славян я и все мои товарищи сдали неплохо: пожилой профессор-славист был добродушен, щедр на оценки, не задавал каверзных вопросов и был снисходителен к шпаргалкам. Труднее пришлось с зачетом по политэкономии: при собеседовании нужно было предъявить конспект «Капитала» Маркса и ленинской работы «Развитие капитализма в России». Тут даже Сашке Фатееву не удалось схалтурить, пришлось попотеть. Трудности были и с латынью: было несколько завалов. Во время зачета пожилая преподавательница выдавала студентам латинские тексты – это были речи Цицерона, исторические описания войн Юлия Цезаря, произведения Тита Ливия и других знаменитых римлян, – и с помощью словаря надо было за 20 минут тексты перевести. Я без труда выполнил перевод: у меня не было проблем, так как в школе в течение восьми лет, хоть и не очень прилежно, изучал молдавский язык, в основе которого была все та же латынь. Камнем преткновения для многих оказался экзамен по немецкому языку. Принимала его печально известная среди заочников суровая Нина Николаевна Жижина. Сначала надо было сдать «тыщи», то есть предъявить письменный перевод нескольких десятков тысяч немецких знаков – это примерно полторы полосы большеформатной газеты. Затем Нина Николаевна давала немецкий текст по специальности, который нужно было перевести на русский язык, потом в ходе диалога с преподавателем на немецком языке требовалось ответить на некоторые вопросы по тексту. Экзамен длился необычайно долго и сильно измотал всех. Среди нас были ребята, вроде Славы Пасина, из глухих деревень, которые в своих школах никогда не изучали иностранных языков. Многие едва успевали освоить немецкий алфавит, читали по слогам, и уже на стадии сдачи «тыщ» не выдерживали. А потому были вынуждены навсегда прощаться с университетом.

У меня же благодаря основательной школьной подготовке (незабвенная Роза Абрамовна свирепо гоняла нас, особенно в старших классах и требовала, чтобы мы приучались к чтению немецких газет), трудностей не возникало. Я по старой, еще школьной, привычке выписывал Neues Deutschland, и мне аккуратно из Берлина в Бельцы шли бандерольки с газетой. «Тыщи» я сдал по этой газете, с переводом текстов по специальности справился легко, но вот с устным диалогом возникло напряжение. В результате получил – «хорошо».

Первые четыре семестра были чем-то вроде чистилища: мы должны были приучиться к долгой и изнурительной самостоятельной работе, рационально рассчитывать свои силы, а живя на Стромынке, научиться вовремя включать и выключать мозги, несмотря на сбивающие с толку вопли, доносившиеся из соседнего приюта для сумасшедших. Короче, должны были выжить и показать, что можем жить дальше. Больше половины нашего курса не смогла пройти чистилище и попасть в рай. А тех, кто прошел, на третьем курсе селили уже в общежитии на Ленинских горах: мужчин в зоне «Б», девушек – в зонах «В» и «Е» в одноместных роскошных студенческих номерах со всеми мыслимыми удобствами (примерно равными сегодняшним удобствам в отеле с тремя звездами). Да и учебные планы, в которых все больше преобладали курсовые работы, рассчитаны были для третьекурсников на спокойный ритм без гонки за «тыщами».