Текст книги "Сохатый"

6
Следствия

Совсем не те, которых ожидала высокобаронская персона. Вот что он сделал.

Амалия немедленно была удалена из комендантского дома; дядя велел ей ехать к приятельнице его, старой бригадирше, с которою познакомился по рекомендательному письму от одной лифляндской баронши и у которой постоянно, во все время пребывания своего в Иркутске, он обедывал по воскресеньям. Бригадирша, вдова, брюзгливая старуха, вошла в ужасное положение дел барона Шперлинга, и как она жила одна, кроме ворожбы картами ничего не знала, то и обещала барону стеречь Амалию так, чтобы ее никто не увидел.

Тотчас отправил барон письмо к высокопочтенному барону Кольессеру, в котором известил его, что зимою получит он отпуск и приедет с племянницею в Лифляндию.

Флахсман немедленно получил приказ коменданта: ехать за Байкал, в Цурухайтуевскую крепость, и заняться там, по секрету, надзором за движениями китайцев.

Барон ждал бури и готовился к слезам и просьбам со стороны Амалии, к бешенству и сопротивлению со стороны Флахсмана. Уже соображал он, что надобно ему отвечать, как говорить, и удивился, не видя никакого беспокойства, не слыша никакого шума. Правда, Флахсман побледнел, узнав волю коменданта; на глазах Амалии навернулись слезы, когда ей велено было отправиться к бригадирше; но и Флахсман и Амалия не противоречили. Флахсман просил только позволения прожить в Иркутске два дня.

Барон был в восторге и, потирая руки, ходил по своему опустевшему без Амалии дому. Вдруг доложили ему, что бригадирша изволила к нему пожаловать.

Сердце барона забилось не на добро. Как рассердился он, узнавши, что старуха открыла ужасный заговор и что в эту же ночь Амалия условилась бежать с Флахсманом! Сомнения никакого не оставалось: священник подгородного села, старый знакомый бригадирши, сам приезжал к ней сказать, что адъютант его превосходительства, господина барона и кавалера, был у него и предлагал ему сколько угодно денег, если только он согласится обвенчать его благородие с какою-то девушкою. А поелику его благородие прибавлял к сему страшные угрозы за открытие тайны, то и принудил его согласиться. Но священник, как поверенный ее высокородия, знал тайную склонность племянницы его превосходительства к его благородию, посему и решился сообщить сию весть ее высокородию, прося милостивой защиты.

– Знает ли Амалия, что тайна побега открыта? – спросил барон.

– Нет; я почла долгом сперва известить вас.

– Вы поступили весьма благоразумно, и я прошу вас молчать и не говорить ей ни слова.

Вечером скрытная стража расставлена была вокруг дома и сада бригадирши. Настала ночь. Сам барон скрылся в саду, и в самую полночь у садовой калитки постучались тихонько: это был Флахсман. Несчастный юноша! Он не знал, что Амалия была уже в доме своего дяди и хотя не слыхала ни от кого ни одного слова, но видела, что все открыто. Флахсмана встретил сам барон.

Что говорили они, не знаю. Но Флахсман в ту же ночь оставил Иркутск и отправился в назначенный ему путь. Он не застрелил барона? Он остался на службе? Он отказался от Амалии? – спросят меня и прибавят к этому, что Флахсман не любил ее; что он был холодный молодой человек; что Амалия была кукла, которая испугалась первой грозы своего дяди. Увидим, увидим! Я хочу рассказывать далее и не стану ничего говорить наперед: пусть события сами за себя говорят.

7
Мертвец-убийца

Прошло около года после описанных нами событий. Сибирская природа улыбнулась минутною весною, покрасовалась коротким летом и снова облеклась в белые, снеговые покровы. В это время случилось происшествие ужасное и непонятное.

За Байкалом, в одном большом селе, населенном отчасти ссылочными в Сибирь, отчасти переселенцами из России, старообрядцами, которые ушли в леса забайкальские, с своими закоснелыми суевериями и предрассудками, скончался крестьянин. Гроб его вынесли в церковь, с тем чтобы на другой день, после обедни, отпеть и предать общей всех матери.

С вечера началась погода, разыгрывалась и разыгралась, как свободный зверь в лесах сибирских. В полночь ветер завыл, словно голодный волк, загремел, как гром на Хамар-Дабане; снег клубами несло по дороге, крушило, вертело; леса ломало, и ни зги не было видно ни в поле, ни в лесу. Священник села, о котором мы упомянули, встал в назначенное для заутрени время. Мальчик, внук его, также поднялся, получил благословение дедушки и пошел благовестить, между тем как дедушка его надевал чебак свой (теплую сибирскую шапку) и потом тихо побрел в церковь. Дьячок был болен; православные слышали звон колоколов, разносимый порывами ветра, но – ни одна набожная старушка не пошла в церковь. Некоторые встали было, выглянули в окошко и, не видя света божьего от метелицы, затеплили свечки, помолились и легли снова спать.

Между тем рассвело; буря утихала, небо начинало проясниваться; в доме священника все встали; самовар кипел на столе – священник не возвращался. Старушка попадья выглядывала, смотрела – нет священника, нет и внучка! Где они? Беспокойство усиливалось; послали в церковь.

Церковь была растворена; снег занес крыльцо ее; нет ни следов, ни признаков ходьбы! Вошли в церковь: нездешний житель лежит в гробе, тих, спокоен, окоченел; лицо его от холода посинело, покров сброшен, венец на земле, и – о ужас! Священник, мертвый, лежит невдалеке от гроба; в руке его кадило; голова пробита, и кровь запеклась и застыла на седых волосах!

На вопль и крик сбежался народ и с трепетом смотрел на страшное зрелище. Тут только хватились внучка священникова: его не было; начали искать и, наконец, нашли за клиросом, без чувств. Он очнулся, трепетал, долго не мог говорить, наконец косноязычно и несвязно рассказал, что видел. Отблаговестив и отзвонив веревками, снизу протянутыми на небольшую колокольню, мальчик, робея, вошел в церковь и увидел, что дедушка его уже начал заутреню. Служение продолжалось; всюду было тихо, только ветр стучал окошками, снег колотил в окна и буря выла вокруг церкви. Вдруг – гроб с мертвецом затрещал! Мальчик оробел, ноги его подкосились, язык окостенел во рту. Священник подошел ко гробу, но не смел приблизиться, слушал и, ободрив внучка, начал продолжать заутреню. Вдруг опять трещит гроб, слышно стенание – холод пробежал по жилам мальчика… Он помнил еще, что священник взял кадило, начал молитву, подошел ко гробу, и вдруг мертвец поднялся, вскочил из гроба, ударил чем-то священника, и тот повалился на пол… Более ничего не видал и не слыхал мальчик. Обезумев, бросился он сам не зная куда и опомнился только тогда, когда пришли люди…

8
Ужасное подозрение

Рассказ о сем неслыханном событии изумил всех. Приехали следовать, смотреть; следовали, смотрели и ничего не нашли. Мертвец был освидетельствован, все допрошены: никто не понимал, как случилось страшное дело. Рассказ мальчика казался сказкою. И вот мертвеца и священника схоронили. Между тем везде разнеслась весть.

Село, где учинилось такое неслыханное дело, стояло на большой дороге из Нерчинска к Байкалу. На первой после него станции, когда рассказали там ужасное происшествие, когда начались толки, ямщик сказал товарищам, что он в ту самую ночь вез офицера, что они сбились с дороги и когда добрались до села, где случилось убийство, ямщик, человек новый, не знал, какое это село и где дорога. Они ехали между тем и при самом въезде увидели растворенную церковь. Офицер соскочил с саней, вбежал в церковь и через несколько минут выбежал оттуда, бросился в сани, велел ямщику гнать скорее. Более ничего не знал ямщик.

Рассказ ямщика тотчас передали смотрителю; тот почел его столь важным, что поспешил узнать подробности.

Проезжавший офицер был – Флахсман! Он, точно, в ту ночь проезжал через село и заходил в церковь. Поскакали по следам его и нашли его в Селенгинске: тут он остановился, ибо в жестокую вьюгу простудился жестоко и лежал без памяти, в злой горячке.

Бедный юноша! Ты был на одре смерти, а правосудие считало минуты жизни твоей, обрекая тебя ужасным подозрением! Болезнь Флахсмана продолжалась долго, и когда он опамятовался прошло уже несколько недель, и – перед ним раскрылась страшная бездна!

По сношению с Иркутском узнали, что убитый священник был тот самый, который открыл коменданту тайну побега Амалии с Флахсманом, который разрушил все мечты Флахсмана о счастии. Когда барон фон-Шперлинг встретил Флахсмана в саду бригадирши, Флахсман казался бешеным. Он хотел схватиться за шпагу, но удержался, сказал барону, что он надеется с ним особенно видеться, и клялся, что изменник погибнет от руки его. Барон слышал сии слова, и Флахсман в самом деле приезжал к священнику. Испуганный священник скрылся от него и так оробел, что не смел никуда появиться. Он не почитал себя безопасным, и как тогда искали священника для определения за Байкал, в старообрядческое село, он просил определить его туда и немедленно уехал к месту своего назначения. Надобно было несчастной судьбе Флахсмана – вести его именно через это село; надобно было ему зайти в церковь…

Друзья мои! вы не поверите тому, чтобы низкое мщение могло храниться в душе благородного юноши столь долгое время, и что пользы было ему в смерти священника, если уже и предположим, что человек для пользы какой-нибудь может решиться на преступление ужасающее? Но разве не бывало примеров обвинения самого нелепого? История Каласа разве не повторялась – скажем с горестным чувством – даже и в наше время? Против Флахсмана было все. Рассказу внука священникова никто не верил. Сам барон Шперлинг слышал угрозы Флахсмана, нашлись добрые люди, которые перетолковали самую болезнь его…

И вот – Флахсман едва выздоровел, как его арестовали, остановили. С изумлением невинной, чистой души слышал он ужасную историю и содрогнулся, узнав о том, что на него пало подозрение в убийстве! Открылось еще более: узнали, что Флахсман оставил Цурухайтуевск без дозволения коменданта; что он самовольно кинул свой пост и скакал в Иркутск. Флахсман откровенно сказал, что он лично оскорблен был покойным священником и в первом жару гнева произносил угрозы; что он отлучился и ехал в Иркутск по своим собственным делам, ибо видел по письмам из Петербурга, что просьба об отставке его была там давно получена и он от службы отставлен, но коменданту иркутскому угодно было все это скрыть. Флахсман хотел объясниться с бароном Шперлингом; точно ехал по дороге в метель и заходил в церковь, видел там гроб и покойника, видел и священника, но только спросил его о дороге.

– Ямщик говорит, что вы со страхом выбежали из церкви и велели скакать скорее. Для чего это?

– Вид священника напомнил мне несчастное событие моей жизни.

– Следственно: вы имели с ним прежде дела. Какого рода были ваши с ним сношения?

– Этого не скажу я никому.

– Что побудило вас выйти в отставку?

– Этого вы не узнаете никогда.

9
Где оправдание?

Угрюмое молчание судей и следовавших дело чиновников показывало, что на сей вопрос ответ не мог быть благоприятен. Флахсман поклялся сам себе, что имя Амалии не выйдет из уст его. Не открывая дел, бывших между бароном фон-Шперлингом и им, он не мог почти ничего говорить.

Получено было повеление из Иркутска: отправить Флахсмана туда. Уродливая, красная рожа, в полицейском мундире, прислана была для препровождения его. Флахсман казался спокойным, равнодушным, бесчувственным ко всему, что вокруг него происходило.

Следствие тянулось весьма долго; уже снова сибирские леса оделись зеленью, и, поздние пришельцы, ласточки вились по полям и долинам.

Почтовая телега, в которой сидели Флахсман и красноносый его провожатый, летела вихрем. Флахсман молчал; товарищ его также, награждая молчание ерофеичем[5]5
  Ерофеич – водка, настоянная травами.


[Закрыть] на каждой станции и криком на запрягавших лошадей ямщиков. Наконец они приближались к Байкалу. Флахсман заметил, что товарищ его удвоивал порцию ерофеича, становился беспокойнее, беспрерывно оглядывался по дороге и, наконец, вдруг вздумал остановиться при въезде в лес, простирающийся к берегу Байкала.

– Зачем вы остановились? – спросил его Флахсман.

– Вот зачем! – отвечал красноносый, вытащил ружье, саблю, два пистолета и начал осматривать их.

– С кем же хотите вы сражаться? – спросил насмешливо Флахсман.

– Да во что же мысли ваши углублены? – отвечал вопросом красноносый. – Разве не слыхали вы рассказов о разбойниках? Ведь Сохатый опять ушел из тюрьмы и, говорят, здесь бродит, а дело к ночи.

Флахсман замолчал, завернулся в свою шинель. Телега поскакала; въехали в лес, и вдруг, на глубоком овраге, раздался крик из леса: «Стой»! Ямщик стал как вкопанный.

– Ах ты, бездельник, мошенник, разбойник! – захрипел красноносый. – Погоняй!

– Извини, барин, – отвечал ямщик, – разве не слышишь…

– А вот я с ним управлюсь, – заревело чадо полиции и в ту сторону, где раздался крик, выстрелило из ружья. Ямщик поскакал под гору, и двадцать голосов раздалось со всех сторон. Вся храбрость полицейского пропала.

– Мать пресвятая богородица! – завопил он. – Мы пойманы!

– Чего вы боитесь? – сказал Флахсман. – Если они остановят нас, им нечего взять; если захотят убить, продадим дорого свою жизнь! – Он соскочил с телеги, схватил два пистолета и дожидался разбойников, бежавших к ним с обеих сторон леса.

10
Сохатый

– Товарищи! – кричал огромный мужичина, бежавший за другими. – Не бить их, не бить! Атаман велел взять живьем! Это наш приятель Курносов! – «Курносов! – закричали с диким воплем все другие. – Где он? где он?» Флахсман с изумлением смотрел на шайку разбойников. Все они были одеты в богатые шелковые, суконные, бархатные куртки; остальная одежда соответствовала такому наряду, хотя все одеяние было в беспорядке, измарано, изорвано. Ружья, пистолеты, рогатины, кистени, сабли составляли оружие разбойников.

– Стойте, бездельники! – вскричал Флахсман. – Чего вы хотите? Денег у нас нет!

– Господин ваше благородие! не дурачься! – отвечал приятель Курносова. – Брось пистолеты; мы тебя не тронем – вот те бог, не тронем, а если пикнешь, то смотри – мы сделаем из тебя решето!

Флахсман хотел отвечать; но две сильные руки схватили его сзади, вывернули пистолеты и сшибли его с ног.

– Ай да Митюха! – вскричали другие. – Молодец! Молодец! Наша взяла.

Оглушенный в падении, Флахсман был немедленно связан и слышал, как неистовые крики и вопли бешеной радости раздались между разбойниками, когда из-под телеги вытащили они его сопутника.

– Он! он! это он! – слышен был крик. Бледный, как испуганный индейский петух, исполнитель правосудия дрожал, словно в лихорадке.

И Флахсмана, и его сопутника положили в телегу, закрыли рогожею и повезли. Тихо, безмолвно шли вокруг телеги разбойники; слышно было, что с дороги своротили, ехали по лесу. Темная ночь была уже, когда телега остановилась. Флахсмана вытащили сначала и понесли к большому огню, расположенному среди небольшой поляны.

Тут набросано было множество подушек, пуховиков, и на них в беспорядке лежало и сидело множество народа. Вся шайка состояла более нежели из пятидесяти человек. Множество оружия всякого рода было повсюду разбросано; в стороне висели котлы и кипели щи, каши. Разбитые сундуки, ящики, тюки товаров лежали в стороне.

Как регулярный солдат отдал отчет атаману один из разбойников.

– Подавай сперва офицера, – сказал грубым голосом атаман.

Флахсмана принесли к нему. «Развязать!» – сказал атаман. Приказание было немедленно исполнено. Когда, расправляя свои затекшие и опухшие от давления веревок руки, Флахсман сел на земле и думал о своей странной участи, атаман начал говорить.

– Тебе, господин офицер, бояться нас нечего. Как солдат, ты своими копейками нас не обогатишь, да и попался ты к нам потому, что ехал вместе с полицейскою пиявицею, до которой мы давно добирались. Ее мы не выпустим живую… – Тут атаман замолчал на минуту, вдруг вскочил, снял шапку и вскричал:

– Как? это вы, ваше благородие, господин Флахсманов? Батюшка ты, отец мой! родимой, кормилец!

Флахсман смотрел с изумлением и удивлялся перемене разговоров разбойника.

– Вы не узнали меня, мой спаситель, мой отец! а я помню хлеб-соль вашу… ведь я Сохатый.

Тут Флахсман поднялся на ноги и сказал Сохатому, что он не помнит, когда бы успел сделать для него что-нибудь.

– А не ты ли накормил меня, напоил, когда года два назад я был пойман и привезен в Иркутск? Я не смею поцеловать твоей ручки, потому что кровь неповинная запеклась на мне, и я осквернил бы тебя своими нечистыми устами. Да как ты зашел сюда? Как тебя, дорогого гостя, я нахожу на моем пепелище?

Флахсман содрогнулся.

– Нет, господин Сохатый! я не гость твой, и между мною и тобою нет никаких сношений. Если ты помнишь мое небольшое благодеяние, то вели меня выпроводить отсюда, отпусти полицейского офицера и ямщика, и да приведет тебя бог к раскаянию.

– Нет! ты не уедешь, не переночевав здесь, а завтра будешь на пути, дороге своей. Но полицейского разбойника я не отпущу; он со мною поплатится…

– Как ты смеешь?

– Господин офицер, ваше благородие, не извольте спорить: я здесь господин!

– Прошу тебя, господин Сохатый, если ты помнишь добро, то отпусти его.

– Эх! многого ты просишь, батюшка, ваше благородие! Знаешь ли, что нет в целой Сибири злее этой собаки? Это варвар наш, мучитель, злодей!

– Он исполняет свою должность.

– Должность? – заревел Сохатый. – Должность! Разве должность его выдумывать самые лютые наказания для нас, несчастных? Разве должность велит ему упиваться нашею кровью… Эй! ребята! Где та собака? давай его сюда!

Разбойники вскочили; зверские крики раздались по лесу; несчастного сопутника Флахсманова приволокли к огню.

– Баню ему! – закричал Сохатый.

– Холодную али теплую? – спросил хладнокровно один разбойник.

– Теплую, болван!

Разбойники начали выгребать уголья раскаленные… Состояние Флахсмана было ужасно. Он содрогался при виде этого отверженного обществом человеческим сборища убийц и злодеев, собравшегося в диком сибирском лесу и готового мстить мучениями жестокосердию, с каким отвергали его люди.

– Слушай, господин Сохатый! – сказал Флахсман. – Вели остановиться и слушай, что я тебе скажу.

– Рад век тебя слушать, батюшка, ваше благородие! только не проси меня об нем… – Он указал на несчастную жертву, лежавшую от страха без памяти.

– Вспоминаешь ли ты иногда о том страшном часе, который подкрадывается к нам нежданно и нечаянно и ставит нас прямо перед лицом бога?

Сохатый задумался и с диким стоном вскричал потом:

– Нет! никогда, никогда! но он – будет свидетелем, что не я тому виною!

– Несчастный! ты помнишь бедное благодеяние человека и забыл благодеяния божии… – Ужасная хула исторглась из нечестивых уст Сохатого; но он сам испугался слов своих, перекрестился и прибавил: «Господи! прости мои согрешения!»

– Итак, мне остается одно. Смертию несчастного моего сопутника ты погубишь меня!

– Тебя? нимало! Разве ты ответчик за то, что твоего товарища погубит кто-нибудь? А как погубит: изжарят ли, повесят ли, какое кому дело.

– Знай же, что он вез меня в Иркутск как человека, обвиняемого в ужасном преступлении, и если вы умертвите его, а меня отпустите – подозрение на меня утвердится еще более…

– Как, ваше благородие? Так и ты напроказил?

– Молчи! Я невинен, и это наказание божие несу с терпением. Но я никогда не осквернял души своей пороком…

– Так не тебя ли обвиняют в смерти попа, в старообрядческой деревне?

– Разве ты знаешь?

– Как же мне не знать? Но мог ли я думать, чтобы ты был этот офицер… Ну! делать нечего… – Сохатый остановился, сжал крепко кулак, ударил себя в лоб и подошел к бедному полицейскому офицеру.

– Эй ты, кислая шерсть! вставай: Сохатый говорит тебе!

К удивлению Флахсмана, сопутник его вскочил на ноги как встрепанный.

– Выменяй образ вот этого господина офицера: я – отпускаю тебя!

Со всею низкою подлостью полицейский повалился в ноги разбойнику. «Эдакий мерзавец! – вскричал Сохатый… – Утащите его в телегу, но не троньте ни волоса», – сказал он своим товарищам.

– Атаман! – так начал один разбойник. – Дай слово вымолвить: ты обещал его нам…

– Нельзя!

– Прости, а мы тебя не послушаем.

– Как? – заревел Сохатый, и – с одного удара кулаком, разбойник полетел с ног. Другие на смели противоречить.

– Теперь, ваше благородие, сметь ли вас попотчевать… Да, сегодня у нас постное; ведь сегодня пятница, а вы кушаете ли…

Флахсман не мог долее смотреть на отвратительную картину шайки разбойников. «Благодарю тебя, но если ты отпустишь нас, то вели отпустить немедленно…»

– Сей час будут готовы ваши лошади, – отвечал Сохатый. – Эх! мое небесное царство продолжалось недолго, недолго смотрел я на тебя, батюшка…

– Господин Сохатый! – сказал Флахсман. – Неужели ты столь мало видел доброго от людей, что маленькое сострадание мое так тебе памятно?

– От людей! Кого ты называешь людьми? Где ты видал их, ваше благородие? Ох! если бы ты знал да ведал… Было времячко, что на душе моей не было крови христианской, но люди втащили в тяготу греховную, – пусть же они и платят за вход мой в тьму кромешную; пусть же они, загородив мне дорогу даже в монастырь, где мог бы я выплакать себе спасение, рассчитываются со мною, за каждый день грешной жизни моей, слезами и кровью… Но я заговорился с тобой, ваше благородие, и забыл сказать, что я хочу спасти тебя от напраслины…

– Как? Ты?

– Да, я, Сохатый! Я знаю, чей был грех смерть этого попа, его убил старообрядец Филат Петров. Он с вечера спрятался в церковь, лег на место мертвеца и убил священника, а потом убежал из церкви. Завтра же схватят и повезут его мои ребята по Кругоморской дороге в Иркутск: тебе хочу я услужить; да и дело недоброе: за что, проклятый, погубил старика? Пусть бы из серебра, из золота… – Сохатый задумался и, помолчав несколько минут, сказал: «За все это полагаю я на тебя, ваше благородие, обязательство. Послушай: в эту зиму я ворочусь в Иркутский острог. Полно, будет с меня! Если ты вспомнишь мое добро, то вели захлестнуть меня с одного раза – не мучьте меня: одного только прошу!.. Да когда приведет тебя бог на святую Русь, отыщи там старика… Но, нет, нет! не отыскивай, не говори никому… Поезжай с богом!..»