Текст книги "Агни Йога. О вечном (сборник)"

7.446. Необходимо принять как единое направление к Сердцу тому, где не будет отказа. Нужно прочистить канал сердца. Не будет ли оно предохранительною сетью планеты, как серебряные нити судеб? Не нужно думать о сердце как о клубке низшей материи, – иначе чем прикоснемся к Высшему Миру?

Нужно приучить себя к мысли о победе, иначе сколько поражений является лишь следствием безразличия, а безразличие уже есть поражение, как в настоящем, так и в будущем.

7.447. При больших построениях, конечно, и борьба велика, ибо темные боятся потерять свой доспех. Так каждое устремление, направленное во Благо, конечно, вызывает нападки. Но нужна неуязвимость служителя Света, ибо когда сердце пламенно наполнено Иерархией, то можно все натиски вражеские победить. Потому нужно понять, что каждое личное Начало, конечно, подрывает корни великого построения. Так много чудесного разрушено человечеством, ибо отвергалось водительство. Потому никто не преуспеет, не осознав величия водительства. Так самые близкие и самые дальние должны осознать течение каждого утвержденного закона.

7.448. Иерархия есть сотрудничество. Но при сотрудничестве нагнетение энергии дает постоянный оборот искр сверху вниз и снизу наверх. Динамо, производящее этот поток пламенный, будет сердце. Значит, поверх всего Иерархия есть Учение Сердца. К пониманию сердца как центральной двигающей силы нужно привыкать. Нельзя постичь пламень, не постигая значения сердца. Говорил вам о многих центрах, но сейчас Говорю особенно о «Чаше» и сердце. «Чаша» – прошлое, сердце – будущее. Теперь, конечно, познаем, как лишь по одной серебряной нити совершается восхождение. Потому будем особенно осторожны с сужденным построением. Химик дорожит редкою реакцией в одной реторте, и ничто в мире не повторит реакции этой, если разбить реторту. Также и построение Наше.

7.449. Также пусть поймут сердце как единую природную связь мира видимого с невидимым. Много секреций соединяет низшие слои обоих миров, но лишь нить сердца может вести в Беспредельность. В этом разница магии с природою духа. Так Советую, прежде всего, обратить внимание на сердце как на источник явления сужденного соединения миров. Не нужно думать, что Иерархия есть лишь дисциплина, это есть продвижение в Высший Мир.

7.450. Сознание непреложности плана направляет каждое мышление в сторону Истины. Творчество духа требует насыщенного устремления вперед, потому каждое колебание уносит явление созидательного приближения. Основное качество творчества есть прямолинейность следования за явленной Иерархией. Только так можно утверждать, что путь приведет к высшим достижениям. Как же человечество может приблизиться к Пространственному Огню, если не приближением к Иерархии? Так ведущий принцип Иерархии пламенно устремляет человечество к новому продвижению. Без этого мощного продвижения лишь тьма поглотит планету.

7.451. Если изложить условия и назначения Йоги, то число желающих примкнуть будет вовсе не так велико. Ужасно будет для них явление отказа от самости: когда йог чувствует себя одинаково и в скудности и в изобилии; когда он чувствует себя лишь распорядителем средств; когда йог чувствует свое назначение в принесении пользы Миру и праздник свой в общении с Высшими Силами; такой образ жизни с принятием на себя всех тягостей несовершенства окружающего не многим будет по душе. Немногие умеют мыслить вообще о будущем, успокаивая себя непонятными буквами Писания. Не должны мы слишком думать о земном, но нигде не сказано, что не должны мыслить о будущем. Но дума о будущем есть уже врата в Беспредельность. Так мыслите о будущем и можете быть уверены, что эта дума будет поддержана Иерархией.

7.452. Именно нужно думать о Нас как о Неиссякаемом Источнике, иначе могут засохнуть реки земные. Уже много Мы говорили об Учении как о средстве жизни. Можно понять, что хотя бы соединение миров уже будет спасительным завоеванием.

7.453. Как можно легко улучшить жизнь лишь устремлением к явленной победе духа! Неужели уявление всех нахождений науки не расширило мышление?

7.454. Когда поймете основы Иерархии, мы перейдем к разъяснению средоточия духа, к сердцу. Чтобы связать цепь миров, нужно будет уделить особую внимательность сердцу. Только так удержимся в пределах природного нарастания духа. Дом духа – в сердце. Мышление об Иерархии одухотворяется сердцем. Так мы по-прежнему останемся в природе истинного накопления.

7.455. Сила Водительства насыщает человечество всеми устремлениями. Каждое достижение, направленное к явлению прогресса, утверждается Высшею Волею. Ручательство явлено только утверждением соотношения между Высшею Волею и восприятием. Так явлена человечеству прямая связь между Иерархией и учеником. Так, истинно, великая мощь заложена в серебряной нити, которая соединяет все лучшие начинания. Истинно, можно утвердить, что победа заложена в связи с Высшею Волею.

7.456. Всякий, чье сознание уже может вместить смысл Иерархии, должен, прежде всего, отказаться от хуления духа. Много недостойной хулы произносится и мыслится между обычными делами дня и ночи. Самый опасный яд вырабатывается этими неуловимыми предательствами. Часто следствие их бывает ужаснее, нежели один проступок крупного невежества. Нелегко отвыкнуть от мерзости хуления, ибо сложна граница между белым и черным. Называем заразу эту черной язвой, подобной раку. Впрочем, значение рака вообще недалеко от последствия духовной мерзости. Как стремление к Руководителю, так нужно воспитывать в себе осознание Высшей Иерархии. Считайте, что, заключая записи об Иерархии, Мы ничего не кончаем, но лишь приоткрываем Врата следующие.

7.457. Духотворчество есть самое мощное притяжение сил. Вокруг зерна группируются различные частицы, которые объединяются одним и тем же огненным притяжением. Каждое начинание может существовать лишь этим огненным притяжением, потому мощь Иерархии есть тот великий Магнит, который все держит в сцеплении и расширяет все возможности. Принцип Иерархии заложен во всех жизненных проявлениях. Принцип Иерархии ведет весь Космос. Так духотворчество насыщает огнем все проявления пространства. Символ Великого Водительства заложен в Космосе.

7.458. Страх порождает безобразие. Ничто, пришедшее от боязни, не имеет достойного значения. Нельзя приблизиться к Иерархии через боязнь. Невозможно понять приложение Цепи Высшей без осознания вреда страха. Много путей Иерархии, но скользкое шатание ужаса не выдержит подъема по скалам, и дрожащая рука не ощутит поручней, заботливо приготовленных. Условие безбоязненности нужно понять наравне с преданностью. Широка преданность, но вы помните, как разноцветен страх. Можно устрашить даже недурного человека, и зараза эта может навсегда лишить его восхождения. Потому от страха нужно лечиться. Кроме психической энергии полезен и мускус, ибо он дает укрепление нервной системе и зажигает оградительную сеть. Так укрепление центров сердца и «Чаши» дает нужную крепость сети. Сердце, «Чаша» огненная! Осветите путь восходящих!

7.459. Пути сердца, пути огненные, которые ведут к восхождению духа, развиваются, насыщаясь одним и тем же импульсом притяжения Космического Магнита. Сколько разных разветвлений имеет чуткое пламенное сердце, но источник его един, и потенциал его является насыщенным одним Источником – Иерархией. Пути сердца, пути огненные идут из Великой Вершины Иерархии и ведут к этой Жемчужине Мира. Так утверждаем пламя сердца и чудесную серебряную нить, которая связывает миры. Так мы побеждаем творчеством, явленным серебряною нитью.

7.460. Смелый глаз не затемнится. Смелый глаз посмотрит в солнце Иерархии. Ни пресмыкание, ни раздражение, ни выгода не будут вратами Иерархии. Но свободное Служение, сердечное почитание и сознательное восхождение приблизят к порогу Света.

Кончаем запись на Великом Дне, когда еще одна ступень Сатья Юги началась. Ступень восхождения повещали давно Писаниями, но пыль базара затемняла глаза людей. Также и теперь спросят: «Где же глас трубный? Где крылья Ангелов? Где смятение гор и морей?» Слепые принимают ураган за зов к трапезе!

Так целение в познании Иерархии Сердца. Учение откроется познавшим путь правильный. Вестник к ним постучится.

Николай Рерих
Пантеон русской культуры

Пламя (письмо)

В измятом холщовом пакете я получил наконец письмо. Часть пакета залита дождем или волной. Почти полгода я ожидал это письмо. Пока шло мое. Пока шел ответ. Ответ, вероятно, был задержан ледоходом и весенней распутицей.

Да и мог ли я ожидать ранее ответа на мои вопросы? Подумайте, скоро ли обернется письмо, на котором надо написать: «по …. дороге до города …., оттуда переслать по реке …. до устья …. Передать в село … для пересылки с оказией до …. перевала, где вручить крестьянину …. села …… а ему указано, как доставить по принадлежности». Решаю напечатать письмо в том виде, как я его получил. Для меня и для многих оно – исторический документ об известном лице, материал для историка искусства. Для других содержание письма объяснит то, что их еще недавно так волновало и так удивляло. А для тех, которым без имен и местностей (я опущу лишь имена и название мест) письмо моего друга будет малопонятным и лишенным местного интереса, те пусть посмотрят на письмо как на страницу нашей сложной современности.

«Пламя» – так назову я это письмо. Мой друг употребляет в письме это слово неоднократно. Для него оно имеет особое значение.

Пусть друг мой простит, когда узнает, что я напечатал его частное письмо в точном изложении. В письме, видно, он допускает мысль, что содержание могло бы пригодиться писателю для театра. Но я счел нужным напечатать письмо так, как получил его.

Те, кто не верил человеку, пусть поверят залитому волной письму.

«Ты нашел меня. Ты хочешь, настоятельно хочешь, чтобы я сам написал тебе обо всем происшедшем со мной.

Отчего я уехал? Отчего скрылся? Где живу?

Ты пишешь о выдумках и ложных историях, обо мне распускаемых… Пусть, пусть, пусть.

Все описанное уже отошло от меня. Смотрю на прошлое, как на чужую жизнь. Или – как на сон. Второе – вернее.

Сознаюсь, всякие выдумки меня теперь мало тревожат – выяснять я ничего не должен. Но если ты хочешь знать все как было, – слушай.

Просто так, «как было».

Ты спросил, где я сейчас? Слушай.

На севере. На острове. На горе стоит дом. За широким заливом темными увалами встали острова. Бежит ли по ним луч солнца, пронизывает ли их сказка тумана – их кажется бесчисленно много. Несказанно разнообразно.

Жилья не видно.

Когда солнце светит в горах особенно ярко, на самом дальнем хребте что-то блестит. Мы думаем, что это жилье. А, может быть, это – просто скала. Налево и сзади – сгрудились скалы, покрытые лесом. Черные озерки в отвесных берегах. На одном месте камни напоминают старую основу жилища. Нам кажется, что раньше, давно, здесь уже кто-то жил. На огромном валуне кажется выбитой цифра 3 (три) или буква З. По лесам иногда представляются точно старые тропинки, неведомо как возникшие. Незаметно исчезающие…

А, может быть, все это – просто наше воображение…

Массив нашего острова очень древен. По всем признакам, вулканические образования давно закончились. На таких массивах можно бы осуществить нашу давнюю мысль постройки храма, где сохранятся достижения культуры нашей расы. Где на самых прочных материалах, самыми прочными способами будут запечатлены все лучшие достижения человечества. Будут изваяны лучшие чертежи и вырезаны наиболее полезные формулы. При непрочности наших обычных материалов, при невероятной преходящности бумаги, красок и всего – такое хранилище было бы величественно. Тайник знания. Знание для знания. Великое творчество.

Опять мечтания…

Молчаливый человек на черной сойме иногда привозит нам запасы пищи, книги и вести из нашего прежнего мира. Измятые, желтые листки, точно опавшие листья с далеких деревьев.

Тот же человек увозит вести от нас и нашу работу. Увозит. За далекой Чертовой горой скрывается его парус. Точно в бездну бросаем. И не знаем, кто ждет наши посылки. И так дробится власть людей. Так размельчается власть вещей рукотворных.

При отъезде человека на сойме нами овладевает какое-то странное чувство. Но никто не произнесет вслух, что хотелось бы уехать с ним, туда, дальше поселка, где много бочек и рыбы. Через несколько часов это чувство проходит. Человеческое влияние опять нас минует. Такое же странное чувство наполняет нас всякий раз, когда вдали черной точкой покажется сойма. Он ли? Один ли? Впрочем, и это ощущение скоро проходит. Надо изгонять эти ощущения. В основе их – малодушие.

Но человекообразием мы все же не покинуты. В облачных боях носятся в вышине небесные всадники. Герои гоняются за страшными зверями. В смертельных поединках поражают темного змея. Величественно плавают волшебницы, разметав волосы и протягивая длинные руки. На скалах выступают великие головы и величавые профили, грознее и больше изваяний Ассирии.

Если же я хочу посмотреть на труд, войну, восстание, то стоит пройти к ближнему муравейнику. Даже слишком человекообразно.

Не буду говорить, насколько мы все всегда заняты. Сколько всегда остается неисполненной работы.

Не буду говорить о чудесах нашего края. О глубоких, эмалевых красках камней. О самородках серебра, меди, свинца. О парчовых затейливых коврах мха.

Не буду описывать прекрасные картины заката и восхода. Не скажу о великих грозах и сказочных туманах. О сверкающем снеге не буду говорить. Пройду мимо веселых игр волн под утесом.

Не скажу о пещерах и скалах, таких извилистых, таких причудливых…

Не остановлюсь на разноцветной весенней листве, на пышном золоте осенних уборов. Даже не скажу о таинствах засыпающей и вновь проснувшейся природы…

Все это остановило бы внимание настолько, насколько все это вечно чудесно. А это было бы длинно. И не скоро удалось бы перейти к той истории, которую хочу записать. Мне хотелось только намекнуть тебе о том, что мы видим, что мы слышим. И почему мы любим нашу гору, наш остров.

Вообще помни о Севере. Если кто-нибудь тебе скажет, что Север мрачен и беден, то знай, что он Севера не знает. Ту радость и бодрость, и силу, какую дает Север, вряд ли можно найти в других местах. Но подойди к Северу без предубеждений. Где найдешь такую синеву далей? Такое серебро вод? Такую звонкую медь полуночных восходов? Такое чудо северных сияний?

Надо писать так, как было.

Часто мы не верим хроникам и запискам старинных художников. Почему? Неужели в нашем представлении они непременно должны были изменять и приукрашать события? Не верим ли мы, зная себя? Не доверяем ли яркой жизни среди серых потемок? Среди тюрьмы, в которую мы пытаемся жизнь обратить?

Но жизнь всегда ярка. Лучше, чем сама жизнь, все равно не выдумать.

Только надо припомнить и сложить именно так, как было. Надо уметь понять истинное первое впечатление. Надо уметь выявить сущность, очистить ее от случайных придатков, хотя бы отдельно и поучительных.

Все это один раз по просьбе… уже было описано мной. Кажется, даже лучше и подробнее было написано. Но рукопись, видимо, пропала при пересылке, что совсем неудивительно, – ведь путь очень труден.

Еще один раз – последний – я заставлю себя для тебя записать все бывшее. Если не все, то хоть главные части; если и этому письму не суждено дойти, то значит – не судьба.

Вот отчего выстроил я дом на горе, которую исследователи назвали моим именем. Вот почему я начал отыскивать эту мою гору. Вот почему я часто повторяю слово «пламя».

Теперь мое пламя уже другого цвета. Я спокойно могу определить цвет пламени бывшего. Спокойно я не назову людей, злобно раздувших огонь. Люди уже прошли. Но обстоятельства остались. Их припомнить можно. Обернуться глазом добрым. Без имен. Без времени.

Ты знаешь, друг, что картины мои мне нужны, мне близки, только пока я творю их. Как только песнь пропоется, она уже отходит далеко. После окончания я уже не согласен с картиной. Охотно изменю ее. Даже уничтожаю. Мысль и уменье стремятся вперед. Все сделанное ранее уже слишком несовершенно.

Чтобы избежать последствий вражды моей к ранее написанным вещам, жена моя взяла себе все оконченные картины. Мне спокойнее, если я знаю, что уже не властен изменить прежнюю вещь.

Так же было и с сюитой картин, объединенных названием «Айриана Ваэджа».

Уж давно хотел я вместо отдельных вещей, случайно показанных, произвольно разбросанных, сделать ряд картин, подчиненных одной сущности. Сочиненных, спаянных в незыблемом соответствии красок и формы.

Ты ведь знаешь, что обычаи наших выставок меня всегда удручали. Какая-то подотчетность, подневольность. Торговля в храме. Будни – в празднике. Праздник – в буднях. Наши выставки – разве это праздники творчества? Право – поденщина. Отчет. Обязанность. Конторская книга. Все это со временем изменится. Всему найдется свое место.

Теперь о картинах.

Трудно было остановиться на пределах желанного цикла картин. Предположений было много. Но одно казалось узким. Другое – ничтожным. Третье – неизобразимым. Но все в искусстве создается не теориями, не надуманными учениями, не узким направлением, а только стихийно. Только под знаком водительства духа. Это водительство подсказывает, что нужно делать…

Вообще будьте осторожны с теориями искусства. Если вам скажут о теориях и поставят их во главу творчества – не верьте. В этом уже скрыто чье-то бессилие. Это не важно.

Мощь искусства именно в его безотчетности, в его, повторяю, стихийности, в его благой интуиции. Только в таких устремлениях – победа искусства – его таинственная убедительность и заразительность. Интуиция – открывает подлинную радость духа.

Сколько бы тебе ни твердили о значении произведения, но, если оно само не сообщает тебе свое непосредственное очарование, – все уверения, все законы будут бессильны.

В чем это очарованье? В чем истинная правда произведения? Где границы радости и подъема, сообщаемого искусством? Насколько разнообразны выявления искусства? Мы не знаем. К счастью, не знаем. Но чувствуем эту беспредельную, несказуемую тайну.

Если мы не знаем о каждодневных предметах. Если мы не знаем о душе человеческой. Если мы не знаем, что такое электричество, то нам ли знать о значении и пределах искусства? Нам ли знать о всех способах его выявления?

Благо, что искусство есть, что мы его ощущаем, что оно дает и заполняет лучшие стороны жизни. Может быть, единственно ценные стороны жизни. Да будет благословенно все, что проходит в жизни под знаком водительства духа.

Совершенно непонятно, почему около искусства всегда гнездится столько вражды и ненависти, уже далеко за пределами соревнования. К чему?

Может быть, и эти темные знаки нужны. Не они ли порождают мистическую Голгофу искусства? Она нужна при всяком подвиге. А в искусстве нужен подвиг. Слышишь, необходим!

Заварился и оформился задуманный ряд картин. После двадцатилетней работы и борьбы с разными явлениями жизни я удалился надолго от всяких случайных общений. Покинул разные должности, хотя бы и очень почетные. Отбросил весь шум и беготню, которые мы часто принимаем за жизнь. Даже от многих друзей отошел.

Ковал мою «Ваэджу».

Люди объявили, что я бросил работать. Другие шептали, что я обезумел. Но я ничего не слушал. Твердо помнил, что в этой жизни ценен лишь труд творчества. Только он дает спокойствие мысли. Только он открывает глаз на красоты, нас окружающие и незамеченные лишь в суете случайных человеческих общений.

Если бы люди знали, как часто они вредят друг другу. Как легко избежать это. Какой поток благости легко может залить пламя злобы?

В тишине, среди прекрасных поездок. Среди восхождений на одинокие горы я написал двадцать пять вещей.

Они составляли неразрывное целое. Должны были быть как ожерелье из самоцветов. Их должно было смотреть лишь в определенном порядке. Так, чтобы светились не только краски одной картины, но и соседние вещи были бы так же нужны, как и части каждой картины между собой. То же задание было и в отношении распределения формы и линий.

Не знаю, удались ли картины? Были ли они хороши? Знаю только, что в течение работы, среди неизбежных сомнений, эти картины дали мне много радости.

По обычаю я отдал законченные картины моей жене.

Вскоре, через ближайших друзей, узнали о законченном цикле. Воздвиглось жестокое любопытство и друзей, и тех людей, которые называют себя любителями искусства. Все хотели увидеть мои картины.

Чтобы понудить меня показать им картины, люди пускались на всякие выдумки. Одни утверждали, будто картины вообще не существуют. Будто я уже давно бросил работать и провожу время в бесцельной праздности. Другие рассказывали и шептали, что хотя какие-то картины и написаны, но они так плохи, что и показать их нельзя. Третьи сочиняли, что тайное общество, в которое я вступил, не разрешает показать творения непосвященным. Четвертые болтали о неслыханных иностранных предложениях, на которые я будто бы уже согласился, а вещи уже уложены и навсегда вывозятся в чужую страну.

Всякий выдумывал по-своему, и все это сопровождалось шумом и обидами.

Если что недоступно, оно всегда особенно занимает людей. Всеми выдумками и нелепыми домогательствами люди заставили меня решиться показать картины. Жена противилась этому. И теперь слышу голос жены моей, говорившей:

– Не хочу выставлять эти вещи. Именно эти. Они мои. Я знаю, я чувствую, что не должна показать их. Смейтесь! Я знаю, что мое чувство – ничто для вас!

И я тоже слышал эти слова. И я все-таки промолчал. И мне тоже было тяжело, но обещание уже было вырвано…

Зачем я допустил эту уступку? Зачем обратил я праздник труда в страдание? Зачем сам способствовал росту лжи?

Так, значит, должно было быть.

В назначенный день собрались все позванные. Были обиды, недоразумения… кому-то не передали приглашения… кто-то пришел незваный. Не все ли равно? Пришло много разнообразных людей. Были художники, писатели, любители, друзья.

Смотрели долго. Подробно. Шептались. Водили друг друга по кругу картин.

Потом начался мой праздник. Я увидел, что труд мой не пропал. Недоброжелательство потонуло в общем подъеме. Произошло то, чем ценно искусство. Созданное оказалось убедительным. Заразило зрителя. Сделало его участником действа.

Стали требовать, чтобы я выставил эти вещи. Я отказался. Я был тверд, несмотря на все соображения о всеобщем достоянии искусства, о всенародном значении творчества. Жена поддержала меня.

Тогда возникла новая опасность. Обладатель крупных изданий …. зажегся мыслью издать мои картины. Издать новым, каким-то замечательным способом. Он оставался долго. Остался после всех. Невероятными доводами он убедил и меня, и жену мою. Мы разрешили воспроизвести картины его способом. Мы сделали уже вторую ошибку.

Затем возникло новое, казалось, непреоборимое препятствие. Для нового способа издания картины должны были быть хотя на короткое время перенесены в печатню.

Жена наотрез отказала выпустить вещи из дома. И вот возникла ужасная выдумка. Добиваясь издать картины, этот человек предложил сделать с картин точные копии и перенести в печатню только копии. Этот человек был диавольски изобретателен. Он все умел объяснить: краски в воспроизведении тона всегда несколько изменяются и поэтому точные копии будут вполне достаточны.

Произошла третья ошибка. Диавольская выдумка показалась приемлемой.

Этот же диавол нашел того, кто бы мог сделать точные копии. Кто сохранил бы мой характер письма и избежал чего бы то ни было излишнего.

Помнишь ты …. того молодого художника, который несколько раз был моим помощником? Вещи ему очень нравились, и он охотно согласился скопировать их. Кроме того, издатель заплатил ему щедро, а это давало ему возможность выполнить давнюю мечту. Побывать в Мексике для розысков остатков Атлантиды. В этих мечтах об Атлантиде я же был виноват. Неужели я буду препятствовать их осуществлению? Пусть едет. Пусть ищет Атлантиду. А я опять молчаливо согласился. Промолчал там, где должен был запретить.

Милый …. очень прилежно работал над копиями. Сделал их точно и быстро. Работал углубленно и, видимо, с подъемом. Копии я утвердил.

Копии были перенесены в печатню. Мой сотрудник спешно уехал в Мексику. Искал ли он Атлантиду? Нашел ли? Вернулся ли теперь? Ведь о нем более ничего не знаю.

И тебя, мой друг, тоже не было тогда. Мне кажется, если бы Ты был тогда со мной, что-то сложилось бы иначе. И я не имел бы повода писать тебе теперь отсюда письмо.

Значит, опять произошло так, как нужно.

Все это время были мы в какой-то тревоге. Где-то что-то непоправимое совершалось, но мы не знали, а только чуяли это. Ждали известия. Смотрели на часы. А что ждали, и не знали.

И настолько встревожились, настолько напряглись нервы, что когда издатель бледный ворвался с криком: «Печатня сгорела. Картины погибли», мы даже не удивились. Вот оно, обрушилось то, что уже висело над нами. Мы еще не знали размеров разрушения, но ощутили водоворот. Стало холодно. Что-то подкралось. Что нужно было сделать, мы не знали. Повторяли: «Вот оно».

То, молчаливое, вошло.

И замкнулся извилистый круг. Одна ошибка – родила другую.

Все разгласилось.

Хуже всего, что издатель очень крупно застраховал картины, не указав, что это копии. Это было бы ему невыгодно. И он умолил, оказывается, еще раньше, моего уехавшего сотрудника о молчании.

Страховое общество прислало мне премию за картины. Крупную премию. Оказывается, издатель всюду утвердил слух о том, что ему удалось достать мои подлинные вещи.

Выходило, что я точно сделался соучастником его.

Промолчав вначале, я не знал, что сказать потом.

Когда мне прислали страховую премию, я не мог оставить ее у себя. Не принять ее я тоже не мог (ты чувствуешь и мольбы и угрозы издателя). На всю сумму я накупил картин и отдал их музею.

Помнишь, как объяснили тогда мой поступок?

Кто-то сказал, что я хотел подкупить общественное мнение. Для чего подкупить? Глупо. Уже цепь волочилась за мною.

А пламя уже разгоралось.

Чужое несчастие всегда приятно людям. Я оказался в глазах их несчастным. Сердца людей всегда открыты вниз. Если они вообще открыты.

Кроме того, картины уже не существовали. Никого они более не задевали. Никому не причиняли тайных неприятностей.

Сердца всех раскрылись.

Трудно представить себе изощренность всех сожалений. Ты издалека все-таки слышал об моих происшествиях. Да и трудно было не слышать.

Пожар скромной печатни заблестел на весь мир. Не преувеличиваю.

Какие образцовые письма я получил. Теперь у меня лучшие образцы соболезнования. Все слова стали еще более яркими, нежели при осмотре картин.

Различные общества почтили меня прочувствованными адресами. Иностранные академии избрали меня почетным членом. Географическое Общество назвало моим именем вновь открытую гору на севере.

Подумай только, какой повод для писаний.

Пропал труд двадцати лет. Мечта жизни – наконец воплощенная – истреблена беспощадной стихией. Истреблена накануне обнародования. И целый ряд благородных свидетелей выступил. И показания их становились все ярче. Право, я сам готов был поверить всему случившемуся, если бы за драпировкой не стояли оригиналы.

Я был подавлен.

Молчал.

На молчанье мое не обижались. Приписали его горю. Наоборот, молчанье мое только усиливало потоки сочувствия.

Какие красивые статьи появились в печати! Сколько красивых слов!

А картины стояли укрытые у нас. И с каждым днем необходимость окутывала их больше и непроницаемее.

Издатель извивался змеей. Каждый приход его вызывал во мне ужас. А он все приходил. Сторожил. Берег посеянную им ниву.

Почему тебя не было со мною? С тобою мы решили бы что-нибудь.

Мой сотрудник …. не давал о себе вестей. И сейчас я еще не знаю, вернулся ли он? Или погиб среди поисков светлой сказки? Одно безумие порождает другое. Я пробовал рассказать друзьям о том, что подлинные картины целы. Они качали головами и советовали мне развлечься или начать новую работу.

А за спиной издатель делал им знаки и шептал, что именно оригиналы у него сгорели. Когда же наконец я призвал его и грозно убеждал открыть истину, он умолял пощадить его, ибо у него уже не было путей отступления. Он делался даже преступником. Загнанный в угол, он показал зубы и намекнул о моем невольном попустительстве.

А тебя все не было. А пламя разгоралось.

Я продолжал безумие начала.

Я решил показать еще раз подлинные картины.

Опять картины стояли на прежних местах.

Было то же самое освещение. На полу лежали те же ковры. И казалось, сам воздух мастерской был тот же.

И люди были те же. За исключением трех, четырех случайных, все сошлись.

Так же ходили по кругу. Так же шептались.

Но глядели смущенно.

Они не поверили.

Долго молчали потом. Искали часы. Вспоминали о назначенных часах.

Куда-то спешили. И ласково, ласково жали руку.

Они не поверили.

Смотрели – слепые. Слушали – глухие. Неужели мы видим только то, что хотим увидать?

Скрылся издатель. Все разошлись. Молчание.

Мы знаем и слышим, что сознание правоты всегда дает мощь и силу перенести все, решительно все.

Это так и есть.

Но ведь для этой мощи нужен покой, тишина.

Нужна пустыня тишайшая. Нужен храм пустынный со всем великолепием облачного зодчества.

А когда такой храм далеко?

Когда пламя то пылает?

Вот тогда оно блестит. Оно затемняет.

И когда я через несколько дней понял, что мне не поверили. Что картины найдены плохими повторениями, – тогда алое пламя возникло.

О том, что не поверили, начал я узнавать стороной. Постепенно. Как-то глухо и мягко. Но в мягкости этой была беспощадность. Люди знали бесповоротно, что за время молчания я спешно повторил мои картины. Люди видели ясно, что повторения были несравненно хуже, слабее оригиналов.

Да и немудрено. В спешке. В огорчении.

Можно ли сделать так же хорошо, если первое достижение было так общепризнанно блестяще.

Да и не стал ли мастер слабеть?

Всегда приятно первому найти момент ослабления. Даже просто заподозрить ослабление гораздо проще и гораздо менее ответственно, нежели решиться утверждать восхождение.

Не так ли?

К тому же все знали о том, что оригиналы были превосходны, что они сгорели, что спешные копии должны быть слабее.

Это ясно. Это и дети поймут. А «умудренный» человеческий ум разве может иначе мыслить?

Люди доказательно знали, что перед ними повторения. Это тоже ясно. И вот когда к одной ясности прибавится еще целый ряд человеческих ясностей, тогда затемняется глаз и мутнеет ум.

В печать проникли сообщения. Тоже мягко и постепенно.

Опять хвалили мои прежние вещи. И тонко, тонко, как лезвие ножа, добавляли – повторения всегда далеки от оригинала…

Пламя пылало.

Из темных углов высовывалась гримаса издателя и, скаля зубы, твердила: «Ведь говорил, надо было сжечь оригиналы. Была бы вместо них куча золы, а на ней покачалась бы тишина и слава. А теперь куда вы пойдете с вашею правдой? Куда завела вас эта правда? Сожгли бы и пепел все покрыл бы…». Вот какие гримасы появились. Эти гримасы, освещенные пламенем, были страшны.