Текст книги "Победное отчаянье. Собрание сочинений"

 
Сидит – поджатые колена,
Большие лунные глаза, –
Оцепенелая сирена,
Как затаенная гроза…
 
 
Как много, как ужасно много
Людей – в былом, теперь – калек
Толчется у ее порога!
Один красивый человек
 
 
Теперь в нее влюблен. Печально
Он с ней до сумерек сидит.
Она не гонит, но глядит
С холодностью необычайной…
 
 
А по ночам – она – сирена –
Она – сирена – по ночам
Крадется в парк: дрожат колена,
И косы бьются по плечам,
Как перегрызенные цепи…
Стоят беседки. Месяц строг.
И – ждущий фавн табачный пепел
С козлиных стряхивает ног.
 

<1933>

 
Ноябрьский, прозрачный, кидаемый ветром в стекло,
На серые зданья слетает снежок неуемный.
Последние листья с деревьев еще не смело,
Над серой землею склоняется купол огромный.
 
 
Немного белей, но не ярче… лишь тусклых тонов
Мельканье, да красок – лишь выцветших – чередованье,
Скелеты деревьев качаются, ветер готов
Снести мою крышу, – я слышу его завыванье.
 
 
Там настланы мертвые листья в пустынном саду, –
Порывами ветра на землю безжалостно сбиты…
Мы плохо расстались. Теперь я к тебе не приду,
И ты задохнешься от гордости и от обиды.
 
 
А завтра, при встрече, случайной, как свет или тьма,
Как солнце, как звезды, как месяц, как всё во вселенной, –
Лучи желтоватого солнца сойдут на дома,
Ты мне улыбнешься улыбкою слабой и бренной.
 
 
Но в этой улыбке, как в странной заморской стране,
Какие-то птицы поют и цветы зацветают,
И солнце не меркнет, и часто мерещится мне,
Что в ней всё, что было, что есть и что будет, – растает.
 

<1933>

 
Розовело небо, задыхался колокол,
Искры разлетались.
Мокрый падал снег и стлался, стлался пологом,
И глаза слипались.
 
 
Старичок скользил, покашливал и щурился,
Переносье сморщив.
Яркие рекламы плавали над улицей,
До костей промерзшей.
 
 
Улыбались люди и друг друга под руку
Брали, кляли стужу.
Мчался сбор пожарных. Старичок шел бодренько,
Хоть и был простужен.
 
 
Но не грипп свалил его – цистерной медною
В перекрестке сбили.
И опять помчались с ветром люди бледные
В рев автомобилей.
 
 
И опять на сердце знак багровый чертится,
И опять я занят
Мыслями о смерти, о своем бессмертьице
И – самотерзаньем.
 

<1933>

 
Ты помогала мне в успехе
На утомительной земле,
Ты создала мои доспехи,
Ты сделала меня смелей,
Неуязвимей и злорадней…
И всё, что мне тобой дано,
Я взял, но твой покой украден,
Я не люблю тебя давно.
В твоих ресницах звезды виснут,
Ты часто плачешь и не спишь…
А я, в квадрат кирпичный втиснут, -
Я снова впитываю тишь!
 

1933

 
На сердце пусто и мертво:
Напрасно притворяюсь кротким…
 
 
Властительнейший профиль твой,
Веселую твою походку,
Твоих движений злую власть,
Уверенность твою в победах
Как часто я готов проклясть!..
 
 
А под конец, а напоследок,
Поднявши воротник пальто,
Поглядывая одичало,
Проклясть проспект с его авто,
Уйти в пустынные кварталы.
 

1933

 
Я грею ледяную руку
У сердца, бьющегося громко, –
Я тщательно скрываю муку…
 
 
Но вот подходит незнакомка
И спрашивает, вздернув плечи:
«Зачем вы злой и непонятный?»
И что я, что я ей отвечу, –
В себя ушедший безвозвратно?
 

1933

 
Кидающий небрежно красок сгустки
На полотно, вкрепленное в мольберт,
Художник я и, несомненно, русский,
Но не лишенный иностранных черт.
 
 
Люблю рассвет холодный и линялый –
Нежнейших красок ласковый разлад.
Мечта о власти и меня пленяла,
Меня пленяла и меня трясла.
 
 
На всякий звук теперь кричу я: – занят.
Но этим жизнь исчерпана не вся.
Вокруг враги галдят и партизанят,
Царапины нередко нанося.
 
 
Мне кажется, что я на возвышеньи.
Вот почему и самый дух мне люб
Французской плавности телодвижений,
Англо-немецкой тонкой складки губ.
 
 
Но иногда я погружен по плечи
В тоску и внутреннюю водоверть.
И эту суть во мне не онемечит,
Не офранцузит никакая смерть.
 

1933

 
Попытки зачернить твою
Прозрачную живую душу
Я проклинаю, я стою –
Весь окровавленный, потухший,
 
 
Оставленный на самом дне
Пустого черного колодца.
Расколотое сердце мне
Пощады не дает, всё бьется.
 
 
Вчера в последний раз во тьму
Ты сверху протянула руку,
Я стиснул зубы: не приму.
Я вновь обрек себя на муку -
 
 
О камни биться, говорить
Кощунства, задыхаться дымом
И смрадом дна, и снова жить
Нелюбящим и нелюбимым.
 

1933

 
Вот девичье тело
(Мне душу любить дано), –
И всё взлетело,
Всё временно сметено,
 
 
Ты ждешь, не глядя, –
Как жжется твоя ладонь!..
В моем же взгляде –
Жестокий желтый огонь.
 
 
Мы едем вместе
Холодной ночью на бал.
Тебе, как невесте,
Я с твердостью руку дал
 
 
В подъезде… Недаром
Тяжелый мой жаден взгляд.
Два толстых швейцара
У вешалок, стоя, спят.
 
 
И странное чувство
Мне душу объемлет вновь, –
Мне жаль, мне грустно,
Что и это моя любовь,
 
 
Что это не только
Небесный ангельский свет,
Но – пусть мне больно! –
Иного выхода нет.
 
 
О, милое тело,
Простит ли твоя душа
Мне темное дело!?
Прерывно, злобно дыша,
 
 
Над нею в танце
Ползучем склоняюсь я:
– Моя, моя, несмотря ни на что, – моя!
 

1933

 
Однажды средь ночи привиделся мне маскарад.
Он с жизнью моею был плотно, как карты, стасован…
Какая-то комната. Люди все враз говорят.
А в комнате тесно. А двери в латунных засовах.
 
 
В очках а ля Ибсен возник предо мною старик.
Надулись – вот лопнут от смеха – патлатые щеки…
И все засмеялись. И смех этот вылился в крик.
Гремели ладони и дробно трещали трещотки.
 
 
В железном оконце всплывала большая луна –
Бессмысленный лик, рябоватый, больной, бледно-желтый.
И все неестественно пели: «как весело нам»,
А я им кричал обличительно: – лжете вы, лжете!
 
 
Тут всё завертелось… И кто-то ударил меня
Большой колбасой из узорной и вздутой резины.
И кто-то грозил мне. И кто-то меня догонял, –
Запомнились злобные глазки и лоб шимпанзиный…
 
 
Всё было как в жизни… Не верилось, право, что сплю…
Всем вдруг захотелось казаться умней и красивей…
Один бормотал: «я с пеленок искусство люблю…»
Другой тараторил: «структура грядущей России…»
 
 
И мне показалось – я сам лицемерю и лгу,
Когда я прижался к стене и с лицом неподкупным
Сказал: «о, какое проклятье быть в вашем кругу…
– Россия ж как боль мне близка, но как даль недоступна!»
 

1933

 
Хотелось бы вырвать из памяти
Страницу нелепейших встреч
С тобой в январе, когда замети
Захлебывавшаяся речь
Мешала нам мирно беседовать…
И мы до озноба вдвоем
Стояли у дома соседова –
Не в силах унять водоем
Сомнений, намерений, вымыслов,
Не складывавшихся в слова…
Всё это прошло, и не вынесла
Теперь бы моя голова
И той несуразицы выводов,
К которым, бывало, тебя,
Твою точку зрения выведав,
Я вел, неустанно дробя
Ее на частицы – анализом! –
И классифицировал их,
Как рыб… За логичностью гнались мы,
За нами же следовал вихрь
Зигзагообразною линией
И нас и соседов фасад
Опутывал в сумерки синие,
Чтоб мы не вернулись назад
К красе человеческой личности,
Которую просто трясет
От этого гнета логичности,
От этих холодных красот.
 

1933

 
Солнышко искоса светит…
А я всё шагаю в дожди,
В сумрак, в осенний ветер…
Что
у меня
впереди?
 
 
И кто я сам? Неужели
Вестник и спутник мглы,
Любящий свои подземелья,
Закоулки, глухие углы?
 
 
И почему так упорно
Рвусь я всегда во тьму
С солнечной тропы – торной?..
Спрашивается – почему?
 
 
Потому что лабиринты и глуби
И то, что на самом дне, –
Любит, любит, любит
Жизнь, что с солнцем в родне!
 
 
Другим она – незнакомка,
А меня непременно вдогонку
Подбодрит – не очень громко,
Но звонко, звонко!
– «Постой, подожди!
Пройдут дожди…
Всё
еще
впереди!»
 
 
Солнце! Я, может быть, болен,
И ты – мой давнишний враг?..
Спрашивается: чем я доволен,
Падая, как в омут, во мрак?..
 
 
Может быть, я – проклятый
Трус или маловер?
Может быть, я – глашатай
Смерти? Ее курьер?..
 
 
Неправда! Родное, земное,
Глубинное я люблю…
Следуй же, солнце, за мною
В мутную мглу мою,
 
 
В лабиринты и глуби,
Где не бывает дня!..
И чувствую: жизнь любит,
Безмерно любит меня, –
А она ведь солнцу родня!..
 
 
Другим она – незнакомка,
А мне обычно вдогонку
Летит ее голос (негромко,
Но звонко, звонко):
– «Постой, подожди…
Пройдут дожди.
Всё
еще
впереди!»
 

1933

 
Я вхож в прекрасный мир, мир комнаты твоей.
Он осветляет мир сомнений и страстей,
В котором я порой стучусь в ворота ада,
Кощунственно крича: «мне ничего не надо!»
Все нужные слова цветут в твоей груди,
Ты мне не говоришь: «побудь, не уходи!» –
Но держишь у себя необъяснимой силой
Без ветхих слов любви, без восклицанья: «милый!»
И этой тишины, и радостей простых –
Не передашь и ты, александрийский стих!
 

<1934>

 
Дни, сотканные из тумана,
Вновь начинают возникать…
Недавно больно, нынче странно
Мне отрочество вспоминать.
Прекрасная пора… Готовность
Растаять в солнечных лучах,
Застенчивость во всем, неровность,
Непостоянство в мелочах,
Нетронутая свежесть, детскость
Высказываний в дневнике,
Кокетство девочки соседской,
Колечко на ее руке,
Ее очки – «очкастый ангел!» –
Размолвка, мой приход домой,
Гимнастика, поднятье штанги
Над беспокойной головой…
А нынче – призрак олимпийства,
Приобретенного в тиши…
Незримое самоубийство
Незрелой маленькой души!
 

<1934>

 
Я сегодня от скуки далек,
Как далек от безумья и страсти,
Потому что мне брезжит намек
На какое-то близкое счастье.
 
 
Как на елочной ветке звезда,
Жизнь сегодня сияет, трепещет,
Будто ты мне ответила: «да»! –
И по-новому зажили вещи,
 
 
И как будто я ровно дышу,
Улыбаюсь светло, непритворно,
Всё люблю и в дневник заношу
Золотые страницы средь черных.
 

<1934>

 
Что я? – Калика перехожий, –
Смирился внешне и притих…
Жизнь смотрит искривленной рожей
На гордость замыслов моих,
И с горечью я понимаю,
Что я не всё осуществлю, –
Но так безумно я мечтаю,
С такою верностью люблю,
Что даже и в часы лихие,
В болезни, в гнете и тоске,
Всё мнится мне, что я в России,
А не в маньчжурском городке…
И в самом деле, в самом деле, –
Иль не со мной моя тоска,
И покаянные недели,
И трепет сердца у виска, –
Вся русская моя природа,
Полузадушенная мной?..
И как я рад, когда порой
Веду себя как иноземец, –
Холодный бритт, упрямый немец, –
Как горд!..
Кровь моего народа
Во мне сияет новизной!
 

<1934>

 
1Милая, такая понятная
И таинственная вместе с тем, –
Ужасно! – но самое вероятное,
Что мы разойдемся совсем…
Вспыхнем, друг на друга обидимся,
И друг друга никогда не простим,
И больше никогда не увидимся,
И в сонную ночь отлетим,
И глазами мертвыми, мутными
Станем на мир смотреть
И плестись ногами беспутными…
Хоть бы скорей умереть!
 
 
2Надо мною летают вороны,
Голубеет стареющий день,
И несутся с вокзальных перронов
Вопли поезда, всхлипы людей;
Расстаются – по-волчьи сурово,
В отдаленьи друг друга любить…
О, проклятье! Всё это не ново, –
Я об этом устал говорить.
 
 
3Ночь с пеньем птиц, с собачьим лаем,
Вокзал, пронзительность свистка,
Разлуку, – всё мы принимаем, –
Два разлетевшихся листка,
Как будто вечно наготове
По разным разойтись углам…
Иль клейковины нашей крови
Так глупо не хватает нам?
Неправда: на себя клевещем, –
Прочна связующая нить!
Но это жизнь, смеясь зловеще,
Всё хочет нас разъединить.
 

<1934>

 
Жизнь… Сиянье бальной залы,
Стуки каблуками,
Беловатые провалы
Между облаками,
Холодеющее сердце
Под крахмальной тканью,
Золотеющего солнца
Поступь великанья,
Взор развратника несытый,
Гири, дымы ночи…
 
 
Небо – дождевое сито –
Разрыдаться хочет,
Хочет выть бессильно ветер,
И ребенок плачет
Всё о том, что всё на свете
Ничего не значит.
 

<1934>

 
Снова – эти книжки в серых корках
О войне и мире давних лет…
Но от строк веселых привкус горький,
В солнечных страницах света нет.
 
 
Из-за шума этих строк веселых,
Строк большой победы, – как во сне,
Слышен горький, властный, страстный голос,
Голос самого Толстого мне:
 
 
– Делай что велят судьба и случай
Твоему слепому кораблю.
Я не приношу пустых созвучий,
Хоть и счастья мало я сулю.
 

<1934>

 
Я думал, что только влюблен,
Что надо с тобою бороться.
Мой ангел! Я страшно умен
Умом чудака и уродца.
 
 
Виски набухали от дум,
Мне чудился звон панихидный.
И – вправду – скончался мой ум,
Морщинистый карлик ехидный.
 
 
Он трясся, пощады моля,
Топорщился злобно, упорно,
Но тяжко прижала земля,
Прикрыла пробившимся дерном.
 
 
Я вздрогнул: «как быть без него?»
И смутные страхи возникли,
Но в свете лица твоего
Глаза к этой жизни привыкли,
 
 
И видят, и видят они
За днями унынья и тленья
Тягчайшие, трудные дни,
Прекрасные дни обновленья…
 
 
Дождь сеется: небо мертво,
И солнце на нем не смеется…
Мой ангел, я новый, я твой, –
А даром ничто не дается.
 

<1934>

 
Отряхни свою внешнюю скуку, –
Пусть заблещут глаза новизной.
Протяни свою теплую руку
Без смущенья при встрече со мной.
 
 
Год назад неживое, как камень,
Сердце жжется, и чудом труда,
Чудом творчества сотканный пламень
Не угаснет теперь никогда.
 
 
Наши общие крылья во вьюгу
Никогда не повиснут, как плеть,
Наши души навстречу друг другу
Никогда не устанут лететь.
 
 
И, смеясь над боязнью былою,
Синим воздухом страстно дыша,
Знай, что пыльной маньчжурской весною
Иногда воскресает душа.
 

<1934>

 
Солнце светит, мелькают года,
Что-то вечно, и что-то проходит…
Я люблю помечтать иногда,
Что ко мне вдруг богатство приходит.
 
 
Я женюсь, успокоюсь; жена
Даст мне мягкость; душа усмирится…
Ах, как нынче страдает она,
И как часто ей счастие снится!
 
 
Но – мне страшно подумать! – придет
Всё, – уверенность, счастье, богатство,
Но не будет ли это как гнет
Над душою моей колыхаться?
 
 
И не будут ли дни сожжены
И печальны, как дни листопада?..
Нет, не надо покорной жены,
Тишины и богатства не надо!
 
 
Пусть я каменнолицый и злой,
Холостой, преждевременный старец…
Неподвижность, застылость, застой, –
Я на счастье такое не зарюсь!
 

<1934>

 
Как мало светлых снов сбывалось!
А ты светла, и ты сбылась…
Где ты была? Где ты скрывалась?
С какой зарей ты занялась?
 
 
Где б я ни находился, где бы
Теперь ни пресмыкался я, –
И это выцветшее небо,
И эта стылая земля,
 
 
И эти заспанные звезды,
И ветер, стонущий в ветвях,
И мерзлые вороньи гнезда
На облетевших тополях,
 
 
Все знаки смерти и напасти,
Всё, что так ненавистно мне, –
Всё хочет обернуться счастьем,
Недавно виденным во сне…
 
 
Твое лицо я вижу рядом, –
Свет от него, свет от него! –
Обманываюсь близким взглядом
И стуком сердца твоего…
 
 
И – что ж! – пусть тот обман минутен,
Пусть он исчезнет без следа, –
Прекрасен мир, прекрасны люди,
Не меркнущие никогда.
 

1934

 
Да, я бесчувственен, негибок.
Я всё рассудком стерегу
И руку – холоднее рыбы –
Даю и другу и врагу.
 
 
И только для тебя – углами
Сегодня чуть смягченных глаз
Я тихо источаю пламя,
Оставленное про запас…
 
 
А завтра… Завтра всё мертво.
По-прежнему тебя не знаю…
Не понимаю ничего
И ничего не принимаю!
 

1934

 
Ничего не пропадает даром…
Даже еле тлеющий огонь
Может стать со временем пожаром,
Выжигающим тоску и сонь…
 
 
Пусть любовь сегодня оскудела,
Пусть сегодня день полупомерк, –
Продолжай свое ты делать дело,
Волею одной, упрямым телом
Подготавливая фейерверк,
 
 
Подсыпая порох там, где надо,
В тайники оружие кладя,
Пряча за таинственной оградой
Будущую бурю, канонады
Огненного хлесткого дождя…
 
 
Ничего не пропадает даром!
 

1934

 
Ничего у тебя не прошу.
Ты – далёко. Я чист пред тобою.
Я читаю и что-то пишу
И всё время гляжусь в голубое
 
 
Озаренное небо. Дымок
Восстает над соседнею крышей.
Мне не скучно. Но, если б я мог
Твой приветливый голос услышать, –
 
 
Разлился бы в груди моей хмель,
На глаза навернулись бы слезы…
Я б за тридевять прыгнул земель,
Я бы грянул бегом по морозу.
 

<1935>

 
Есть что-то сладкое в небытии,
Есть что-то притягательное в смерти,
Но эти узкие глаза твои
Такие светлые зигзаги чертят,
Что, кажется, не только умирать,
Но даже, даже вспоминать об этом
Грешно. Пусть клонит в сон – не надо спать!
Будь человеком твердым, будь поэтом
Не холода, а теплоты, не сна,
А бодрствованья; отвори объятья
Навстречу музе – светлая она…
Давно ли ей ты посылал проклятья
За девичий восторг, за чистоту?
Ах, мы меняемся, не знаем сами,
Когда же ангел нам укажет ту
Живую музу с узкими глазами!
 
 
И странными становятся тогда
И слышными как будто издалека
Мучительные вдохновенья Блока,
Несущие свой яд через года.
 

<1935>

 
Ты уезжаешь завтра. Солнце встанет,
И на вокзале соберется люд.
Ты уезжаешь завтра. Как в тумане,
Гремя, вагоны предо мной пройдут.
 
 
Свисток… Проклятый уходящий поезд
Умчит тебя в лазоревую даль.
Широкополой шляпой я прикроюсь –
Скрыть слезы, замаскировать печаль.
 
 
Жить – это ждать, ждать терпеливо, молча,
Неделю, месяц, – каждый день, как год…
О сердце жадное, о сердце волчье, –
В нем никогда надежда не умрет,
 
 
Что будет день, день жизни настоящей,
Рай на земле, осуществленный сон!..
И поезд милый, поезд приходящий
Стальной походкой содрогнет перрон!
 

1935

 
Одно ужасное усилье,
Взлет тяжко падающих век,
И – вздох, и вырастают крылья,
И вырастает человек.
 
 
И в шуме ветра городского
И пригородной тишины
Он вновь живет, он верит снова
В те дали, что ему видны, –
 
 
Обласканные солнцем дали,
Где птицы без конца свистят,
Где землю не утрамбовали,
Где звезды счастием блестят…
 
 
Но облака идут волнами, –
Как холодно и – что скрывать! –
Как больно хрупкими крылами
Уступы зданий задевать!
 

1935

 
Сегодня луна затуманена
И светит не ярче свечи.
Полусумасшедший Рахманинов
С соседней веранды звучит.
 
 
Нет радости, – да и зачем она?
Люблю ту холодную грусть,
Что девочка с личиком демона
Разыгрывает наизусть…
 
 
Аккорды рыдванами тащатся
И глохнут – застряли в пути,
И всё это трелью вертящейся
Вплотную ко мне подлетит,
 
 
И всё это облаком музыки
Осядет со мной на скамью,
Как жук, расправляющий усики,
Садится на лампу мою…
 
 
А утром я всё, что запишется
Из схваченного на лету,
Отмечу презрительной ижицей
И, бледный, нырну в суету…
 

1935

 
Пусть судьба меня бьет, – ничего!
В этом нет хвастовства и снобизма.
Это слово, – недаром его,
Говорят, повторял даже Бисмарк…
 
 
И сегодня, смертельно устав
От любовного странного бреда,
Повторяю, как некий устав:
«Ничего! Еще будет победа…
 
 
Ничего! Мы еще поживем,
Жизнь укусим железною пастью,
Насладимся и женским огнем,
И мужскою спокойною властью».
 
 
Так, владея собой до конца,
В простодушно веселой гордыне,
Льется голос большого певца,
Сотрясая сердца и твердыни…
 
 
А когда мы споем свою роль,
С честью выступив в этом концерте, –
«Ничего» – притупит нашу боль,
«Ничего» – примирит нас со смертью…
 

1935

Шанхай. 1937-1946

 
Я этого ждал
за подъемом,
за взлетом –
паденье…
Я неразговорчив с тобой
и подчеркнуто сух.
Но – видишь? –
у глаз
западают
глубокие тени –
знак верный,
что ночь я не спал
и что мечется дух.
 
 
Ты тоже, что я,
ты плывешь
на обломке былого
по мутным волнам
настоящего
серого дня.
Так вот почему
я тебя
понимаю с полслова.
Так вот почему
ты порой
ненавидишь меня.
 
 
Я с ужасом жду,
что в любую минуту
при встрече
ты
словом холодным
во мне
заморозишь весну.
Я вздрогну от боли,
но
око за око
отвечу
и ясностью взгляда
и плетью рассудка
хлестну.
 
 
Но, снова оттаяв
всем сердцем
к тебе повлекуся…
Ужасна любовь
у холодных
и горьких людей!
У них
поцелуй –
самый нежный –
подобен укусу
и каждое слово
осиного жала
больней…
 

1937

 
Бездумный, бездомный,
С тоской: побывать бы в Москве, –
Я завтрак свой скромный
Заканчивал как-то в кафе…
 
 
Вдруг с улицы кто-то
Согбенно ко мне подошел…
Что мне за охота,
Чтоб нищий торчал над душой!
 
 
Я вынул десятку,
Десятку военных времен,
И сунул, как взятку,
В надежде – отвяжется он.
 
 
Наивно я думал,
Что он отойдет от души…
Он смотрит угрюмо,
Десятку хватать не спешит.
 
 
Вгляделся я ближе,
Скривясь, в маскарад нищеты
И с трепетом вижу:
Знакомые всплыли черты…
 
 
Приятель как будто
В былом, а теперь не узнать…
Сережа… Не буду
Фамилию припоминать!
 
 
Читаю стихи я,
Бывало, а он говорит:
– «Спасти бы Россию!»
– «Россия!» – я вторю навзрыд.
 
 
«Давно ль это было?»
– Лет семь или восемь назад.
Неужто те силы
Иссякли? Неужто – закат?..
 
 
И в нищенской маске
Я что-то свое узнаю…
«Вот вам и развязка», –
Шепчу я и тихо встаю.
 
 
Ни слова, ни звука
Ему мне сказать не нашлось…
А на сердце – скука,
Тягучая скука без слез!
 
 
Всё видя, всё зная,
Себе мы не в силах помочь.
Вся жизнь как сплошная -
Одна – бесконечная ночь!
 

1940

В. Т-ской

 
Она была вне этого закона…
В Шопена вкладывала мятежи,
Бряцанье шпор и неподдельный гонор
 
 
Без тени самомнения и лжи.
 
 
А нынче в браке состоит бесславном
За торгашом, который в меру гнил
И в меру стар… Ну что она нашла в нем!
Еще смела. Еще в глазах – огни,
Еще в походке – трепет и движенье…
 
 
Надлома нет. Но он произойдет!..
Непостижимое соединенье
Высот нагорных с гнилями болот!..
 
 
Подходит лимузин: садится рядом.
Давлю во рту проклятие свое…
Что перед этим двойственным парадом
Я, безработный, любящий ее!
 
 
Она была вне этого закона
Продаж и купль…
Да, ошибался я…
Что ж, надо постараться жить без стона,
Презрение навеки затая…
 

1940

 
В такие дни – мне быть или не быть? –
Вопрос пустой, вопрос второстепенный.
В такие дни вопрос моей судьбы
Решаться должен просто и мгновенно…
 
 
Как много братьев нынче полегло!..
Из них любой, любой – меня ценнее,
Но смертной тьмою их заволокло
За родину, за честность перед нею!
 
 
В такие дни, дни стали и свинца,
Мне кажется: – включившись в гул московский,
И Гумилев сражался б до конца
В одной шеренге с Блоком, с Маяковским,
 
 
А если б он включился в стан врагов
И им отдал свое литое слово, –
Тогда не надо нам его стихов,
Тогда не надо нам и Гумилева!
 

Ноябрь 1941