Текст книги "Суворовский алый погон"

Собрались в умывальнике после отбоя, когда ушёл ответственный офицер-воспитатель. Он не задержался долго, потому что порядок в роте, дисциплина на вечерней поверке были просто идеальными.

Встали друг против друга два петушка в весьма бойцовском виде. Дуэль, да и только, разве что пистолетов нет, а то бы небось и не задумались, стрелять или не стрелять. Но драться полагалось честно, безо всяких вывертов бандитских.

Константинов покрепче Наумова, но говорили, что Наумов весьма приёмам обучен, хотя в деле и не видел его никто. А сам себя в единственном деле в Горсаду видел подло покинувшим поле схватки. Но там надежд на успех не было. И он считал, что поступил правильно, избежав опасности. Здесь он на что-то рассчитывал. Ещё минута – и грянет бой.

И вдруг Дурягин громко воскликнул:

– А ну постой! Что это у тебя рука замотана? – Он сделал шаг к Наумову, тряхнул его руку и звонко ударился о кафельный пол стальной тяжёлый кастет.

Следующим движением руки Дурягин влепил Наумову пощёчину, от которой тот попятился и сел в раковину для мытья ног.

– Пошли, Николай, пошли ребята. С такими драться? Не тронь – завоняет.

Не успели выйти из умывальника, как навстречу помощник командира взвода старший сержант Корсаков. Были такие вот должности помощников командиров взводов, и назначались на них солдаты срочной службы, а служили тогда три года официально, да с неофициальным гаком – пока призывали, пока увольняли, ещё набегало немало неделек. Ну и помощник командира взвода казался суворовцам уже совершенно взрослым человеком.

– Что случилось? В чём дело? – стал спрашивать он, но все сделали вид, что вот так, случайно ходили в туалет в одно и то же время.

Ну а поскольку ничего подозрительного Корсаков не заметил, то и оставил всех в покое, проводил взглядом да отправился в канцелярию роты заниматься. Он учился в вечерней школе. В ту пору было много таких, кто остановился перед службой на восьмилетке и только в армии, там, где позволяли условия, двигался дальше.

Казалось, инцидент исчерпан. Николай был готов к драке, которая не состоялась не по его вине. Но заснуть он долго не мог. Паршиво было на душе. Ведь здесь-то, в роте, теперь хоть передерись и с Наумовым, и с его покровителями, да яичко дорого к особому дню и часу. Наташа не видела его в боевой стойке, с решимостью броситься на «вонючий окурок», а видела растерянного, вынужденного покинуть зал.

И, несмотря на то что ни он сам, никто из его друзей не мог упрекнуть его в том, что был у него выход, да он не отважился воспользоваться им, ибо, по общему мнению, выхода, кроме одного, обратиться к друзьям, не было, так вот, несмотря на это, Николай считал себя проигравшим. И быть может, тот вечер, кроме того вывода, на котором мы уже останавливались, дорогие читатели, он сделал ещё один, важнейший. Всякий раз в будущем, выступая перед суворовцами или курсантами, он касался темы дружбы между одноклассниками и однокурсниками, да и вообще между всеми суворовцами и курсантами во время учёбы, да-да, конечно, и после, но во время учёбы, во время казарменной жизни в особенности. И не уставал говорить о том, что могут быть всякие ссоры, всякие размолвки и обиды, но совершенно недопустимо унижение достоинства своего товарища, ведь такие раны не заживают, порою, никогда. Ну и каково будет тому, кто нанёс такую рану, когда доведётся встретиться в грядущем либо по службе, либо в какой-то жизненной ситуации, либо на юбилее выпуска? Захочется ли протянуть руку такому, кто презирал товарищей, кто, либо обладая собственной физической силой, либо, подобно «вонючему окурку», эту силу привлекая извне, наносил несмываемые обиды, особенно если эти обиды были тяжелейшего морального свойства.

Воскресный день принёс радостное известие. Начальник училища решил снять карантин, поскольку обстановка в городе успокоилась. И пора было прекращать ограничения, превратившиеся в коллективное наказание, тем более, зачинщик отчислен, а наказывать за то, что суворовцы бросились на выручку своим товарищам, было и нужно, с одной стороны, – не поощрять же самосуд – но и понять этих суворовцев следовало. А разве лучше, если бы никто не откликнулся на призыв, и никто не бросился защищать небольшую горстку суворовцев, словно попавших в засаду и окружённых несметными кодлами городских?

Константинов записался в увольнение и после обеда, пройдя необходимые процедуры, связанные с выходом в город, отправился домой, конечно, рассчитывая в первую очередь зайти к Наташе.

Шёл и думал, как-то встретит она, что скажет, прикидывал, каким образом сможет представить ей обратную сторону того, что видела она своими глазами.

Глава десятая
«Доигрался…»

Первое увольнение после «карантина». Определение причины почти трёхнедельного прекращения увольнений в город нуждается в том, чтобы его взять в кавычки.

Конечно, будут ещё и настоящие карантины, связанные с эпидемиями простудных заболеваний в городе, но это всё потом. Пока запрет был необходимым, ведь на то, чтобы улеглись страсти после побоища в Горсаду, нужно время.

Константинов без происшествий добрался до своего двора, как всегда, пешком, хотя рекомендовали первое время всё-таки почаще пользоваться трамваями, особенно если путь лежал по улицам, не очень людным. Но у Константинова маршрут в основном по центру города, да по Первомайской набережной немного.

Так ведь и от трамвайной остановки по этой улице предстояло до дома пройти некоторое расстояние не только в светлое время, но и в тёмное тоже.

Константинов спешил, но спешил не домой, вернее, не сразу домой. Он спешил к Наташе, заранее подбирая слова и подбирая их с трудом. Нелёгкое это дело объяснить, что ты вот такой добрый молодец, если сам себя укоряешь в неспособности переломить ситуацию на вечере. Вот ведь как человек устроен. Совершенно ясно, что никакого выхода не было, что плетью обуха не перешибёшь, а всё же кисловато на душе, потому что, по существу, проиграл. Правда, и Наумов не выиграл, но не нравилась Константинову эта ничья, уж больно какой-то не боевой получилась.

Николай взбежал по лестнице. Квартира Наташи тоже на четвёртом этаже, только в соседнем доме. Он никогда не был у неё в гостях, и лишь по расположению двери знал, что квартира двухкомнатная. Угловая дверь указывала на это.

Вот и звонок. Только бы была дома…

Дверь открыла сама Наташа.

– Здравствуй! – весело сказал Николай. – Я во всём…

– До свидания! – резко ответила она и с силой захлопнула дверь.

Что было делать? Николай некоторое время продолжал растерянно стоять у двери, размышляя. Позвонить снова? А смысл? Да и вряд ли она сама теперь откроет дверь. Скорее всего, это сделает кто-то из родителей. Что тогда? Как объяснить настойчивость?

Было совершенно ясно, что со стороны Наташи это вовсе не девичьи выпады, что это предельно ясный ответ. Всё кончено. Всё кончено не начинаясь.

Он медленно стал спускаться вниз. Кулаки сжимались от мыслей об этом Наумове. Немного разве веселило то, как назвала его Наташа – «вонючий окурок». Да, курильщики частенько забывают, что даже стоять рядом с ними неприятно. А каково девушкам, каково им с такими даже общаться? А если ещё этакий «вонючий окурок» целоваться полезет! Правда, ежели курит представительница прекрасного пола, это ещё ужаснее, и такая барышня сразу превращается в представительницу не прекрасного, а просто противоположного пола, как некоторые говорят, в плевательницу.

Нет, конечно, Наумов даже близко не был конкурентом на амурном фронте. Впрочем, это не успокаивало, ведь победа Николаю на этом фронте так и не досталась.

Он шёл к своему дому, думал свои невесёлые думы, пытаясь хоть как-то себя успокоить. Он снова и снова вспоминал тот прекрасный вечер в училище. А ведь всё-таки на фоне того прекрасного, что начиналось, была и какая-то червоточинка ещё до обидной развязки. И вспомнил, что покоробило его. Покоробило то, как Наташа назвала Наумова – «вонючий окурок».

В тот момент ему это даже понравилось – удар по Наумову, рвавшемуся в соперники. А всё же что-то было не так. Теперь шёл и размышлял о том, что не слишком хорошо звучат в устах девчонки такие вот грубости. Даже и совсем не звучат. Хочется, чтобы из изящных уст выходили изящные слова, но не вылетали бранные, пусть даже и бранные относительно. Ведь не секрет же, что, порой, обычные ругательства, не относящиеся к мату, могут быть гораздо более обидными и противными. Так что лучше бы скверных слов не было и вовсе.

«Да, Лариса бы так не сказала!» – неожиданно подумал он, усовестившись, что даже письма ей ни одного не написал за всё время.

Действительно, Лариса была из очень приличной семьи, а потому хорошо воспитана. Ну а из какой семьи Наташа, он не знал, да и не интересовался этим. Лариса – другое дело. Она с родителями каждый год в деревне у бабушки отдыхала, а там – всё на виду.

Мысли о Ларисе несколько успокоили, и домой он пришёл уже не в таком удручённом настроении.

Ну а потом и вовсе отвлёкся. Георгий Александрович был большим оригиналом. Сначала он поставил Николая в дверях, велел приложить руку к головному убору, то есть прямо как на картине «Прибыл на каникулы». Потом принёс коробку с его солдатиками, в которых тот играл чуть ли не до поступления в училище. Велел сесть на пол, расставить пошире ноги, так, чтоб ботинки с подковками при фотографировании вышли огромными. После этого они вместе расставили оловянные фигурки на полу. Сделал снимок, который сразу, ещё до проявления плёнки и печатания, назвал: «Доигрался!»

Наконец мама позвала за стол, и началось долгое застолье, достаточно скромное, но долгое. Георгий Александрович очень любил посидеть вечером за столом, даже если не было гостей. Привычка эта сложилась, очевидно, в Старице, в городке небольшом, где кинотеатр-то был всего один, и более никаких развлечений.

Чёрно-белые телевизоры КВН-49, названные по первым буквам фамилий создателей (Кенигсон, Варшавский, Николаевский) выпускались в различных модификациях с 1949 до 1960 года. Других в те годы ещё не было. Махонький экран увеличивали с помощью специальных линз с дистиллированной водой. Но и с этими линзами смотреть было не особенно удобно, причём сидеть надо было непременно перед самым таким экраном, напротив него, а чуть в сторонку отодвинешься, и сразу искажение изображения.

Вот и сиживали долгими вечерами за столом за неспешным разговором. Разносолов особых не было, в основном здоровая пища, ведь деревни-то хрущеноиды ещё до конца разрушить не успели, а потому рынки ломились от недорогих продуктов, да и в магазинах полки не пустовали, даже в районных городках.

О чём говорили? Да разве мало тем?

Николай рассказывал о «карантине», об учёбе, а вот о случае на вечере, конечно, предпочёл умолчать.

Когда Георгий Александрович вышел покурить перед чаем, Николай сел за письменный стол, за которым больше года учил уроки, и написал Ларисе короткое письмо. Попросил у мамы конверт, порылся в записной книжке и нашёл адрес. Письмо решил бросить по пути, где-нибудь в центре. Тогда почтовых ящиков было достаточно много и висели они во всех людных местах.

В училище возвращался, когда уже стемнело. Накрапывал дождь. Осень постепенно вступала в свои права. Срезать путь через городской сад не стал. При инструктаже увольняемых особо предупреждали, чтобы пока старались не заходить туда, особенно в тёмное время суток. Какую бы работу в городе ни проводили после побоища, а всё же обиженных среди городских ребят оставалось достаточно много, ну а три недели не тот срок, чтобы всё забылось.

Николай Константинов торопливо шёл вдоль ограды Городского сада, вот он уже поравнялся с серым зданием Драмтеатра, которое высилось на противоположной стороне улицы, и вдруг дорогу перегородили два дюжих паренька с намерениями явно недобрыми.

Настал момент показать себя. Так трус или не трус! Драться? Конечно, любая драка после того, что произошло, безумна. Совершенно ясно, будешь ты виноват или нет, из училища вылетишь без звука. Командиры не уставали предупреждать об ответственности в увольнении. А их, в свою очередь, не уставал предупреждать начальник училища.

Трудная была миссия у командиров. Ну как же тут объяснишь, как расскажешь, что надо делать? Да не убегаться же? Не прятаться? Не-ет, и командиры рот, и офицеры воспитателей были в основном из фронтовиков. Они с настоящим врагом в настоящий бой ходили. А что же здесь? Разбегайтесь, ребятушки, или умоляйте, чтоб не обижали вас? Да у кого ж сказать такое язык повернётся?

Так что же было делать Николаю Константинову на людной улице, когда перед ним оказались два далеко не хлипких, да и, как он сразу заметил, не робких парня?

А на кону вопрос вопросов! И цена вопроса – учеба в училище или отчисление за драку, пусть даже самую пустяковую, пусть даже ту, что окончится самым лёгким синяком или незначительной ссадиной.

Николай приготовился к драке, хотя в очень тесной, ещё совсем не разношенной шинели, было бы это и не очень сподручно.

И тут он увидел впереди патрульный наряд, который шёл навстречу. В центре, как и положено, вышагивал офицер с нарукавной повязкой – специальных патрульных крабов для ношения на груди ещё не было в ту пору – по обе стороны солдаты, со штык-ножами на поясе и тоже с повязками.

Городские ребята начали задираться. Патрульных они не видели. Николай отступил на шаг, затем ещё на один, и внезапно рванулся вперёд, с силой оттолкнув этих двоих парней в разные стороны. От неожиданности один ударился о дерево, а второй сел на парапет чугунной ограды. Николай же, стараясь держаться как можно спокойнее, пошёл вперёд, и даже, как это положено, хотя и никогда не выполняется, перешёл на строевой шаг перед патрулём и молодцевато отдал честь.

– Товарищ суворовец, стойте! – услышал он оклик офицера.

Один из его недавних противников, видимо, сгоряча, видимо, не оценив обстановку, бросился догонять, не сразу, в азарте, обратив внимание на патрульный наряд и оказался в цепких руках патрульного.

А Николай вытянулся в струнку перед офицером.

– Что случилось? – спросил капитан.

Только теперь Николай обратил внимание на знаки различия.

– Они что, приставали к вам? Сейчас передадим этого товарища в милицию.

Николай посмотрел на паренька. Тот застыл в ужасе.

– Нет, что вы, просто так, случайно засмотрелся и столкнулся с ним. Они не приставали.

Паренёк сверлил глазами Константинова, видно, не веря ушам своим. Его не выдали, его не сдали. А кто знает, каковы были причины страхов его перед милицией?

– Так что же, отпустить? – спросил капитан, с прищуром посмотрев на Николая.

– Конечно.

Капитан приказал патрульному:

– Отпустите, пусть идёт своей дорогой.

– Спасибо я, я да, я пойду, – забормотал паренёк и предпочел поспешить ко входу в Городской сад, чтобы уж понадёжнее скрыться. Мало ли что, вдруг да передумают.

– Что ж, идите, товарищ суворовец. Молодец!

Константинов вскинул руку к головному убору, сказал:

– Есть! – И продолжил свой путь в училище, пытаясь понять, почему вдруг офицер похвалил его, ведь наверняка понял, что он сказал неправду.

Он ещё не знал, что иногда и так бывает. Иногда неправда важнее правды, ибо правда, сказанная Константиновым, могла лишь усугубить обстановку в городе, а неправда наверняка заставила задуматься того самого паренька, которого отпустил начальник патруля, ну а переданная из уст в уста способствовала снижению градуса противостояния между суворовцами и гражданскими ребятами.

Не много ли уделено времени описанию этого противостояния? Но что делать, нередко возникали конфликты между суворовцами и гражданскими ребятами. Кто знает – до этого вряд ли докапывались тогда – сами они возникали, вот так случайно, как из-за Наумова, или провоцировались чьей-то злой волей.

Тем более о том не задумывались сами суворовцы, которые умели за себя постоять и постоять жёстко и… даже очень жёстко.

Увольнение осталось позади. А впереди новая неделя учёбы, неделя очень напряжённая, потому что до окончания четверти и октябрьских праздников оставалось совсем немного времени. А на октябрьские праздники Константинов собирался в Москву. И отцу пора было показаться в суворовской форме – отцу, которому тоже досталось немало забот из-за споров с медициной, пытавшейся преградить пусть в училище. Ну и навестить бабушек своих, и родственников.

И конечно же увидеть Ларису, предстать перед ней уже не просто мальчишкой, а суворовцем.

Глава одиннадцатая
«Ненаглядная мама, в чём я так провинился..?»

Каникулы, каникулы! Ура! Суворовцу Константинову хотелось с утра кричать «Ура!». Итоги четверти подведены, оценки выставлены. Если в аттестате за восьмой класс у него было целых пять троек и что-то уж очень мало пятёрок, разве что по физкультуре, потому что на общешкольных соревнованиях он единственный в школе выполнил норму 1-го Юношеского разряда, а больше никто не получил и второго.

А тут и поверить трудно. В ведомости за первую четверть, которую вручили ему, чтобы представить на подпись родителям, всего две четвёрки. Остальные пятёрки! Почти отличник! Тогда-то его уже стали рассматривать как кандидата на серебряную медаль, тогда-то и была заложена основа путаницы при выборе, куда пойти после выпуска из училища.

Накануне выдали всё новое – платки, носки, перчатки и прочее. И вот после занятий вручили отпускные билеты.

На вокзал ехали на трамвае, конечно, не на одном. Наполнился один, ждали второго, затем, кто не успел, третьего. На вокзал провожал офицер-воспитатель, ведь основное направление – Москва. Он же сделал объявление по репродукторам, что в связи с воинской перевозкой просьба пассажиров по возможности четвертый вагон электрички не занимать.

Но ведь объявления никто не слушает, а если кто и слушает, то не очень с ними считается. Всегда так было, а не только в те годы. Ну а уж, попав в этот четвёртый вагон, пассажиры наслушались. Не объявлений. Песен.

Едва электричка отошла от платформы, запели суворовцы пятой роты, да ещё как запели. Под гитару! И голоса-то какие, хоть сейчас на сцену. И артистичность будь здоров! В ином театре, конечно, не столичном, а может и в каком и столичном позавидовать могли.

Суворовец Константинов ещё не слышал этих песен. Исполнение их в училище не приветствовалось. Пели, очевидно, когда офицеры уходили домой. Не всегда оставались ответственные офицеры-воспитатели на ночь, ведь дисциплина в целом была достаточно высокой.

И вот по вагону разлились гитарные переборы, и запели суворовцы на мотив популярных песен, сами-то музыку, видимо, сочинять не умели. Да, собственно, приём этот не нов. А вот стихи кто-то написал поистине душераздирающие:

 
В детстве в прошлом с друзьями по полям я носился
И не знал, и не ведал о беде, что ждала:
Ненаглядная мама, в чём я так провинился,
Что меня ты так рано в СВУ отдала..?
 
 
С юных лет навсегда я твоей ласки лишился
И ушёл из родного дорогого угла,
Ненаглядная мама, в чем я так провинился,
Что меня ты так рано в СВУ отдала..?
 
 
Незнакомые дяди грубо брали за ворот,
По ночам заставляли нас паркет натирать,
А ещё месяцами не пускали нас в город
И учили науке как людей убивать.
 

Что уж говорить, конечно, Константинову и его товарищам, которые впервые слушали эти слова, было трудно себе представить, как это было тяжело их сверстникам оказаться в училище, за забором, без права выхода в город в детском возрасте. А выход за ворота – только по увольнительной записке. В первые же годы учёбы и вообще отпускали только тогда, когда родители приезжали и забирали домой на несколько часов.

Каникулы – другое дело, там неделя весной и осенью, десять – двенадцать дней зимой, а летом около полутора месяцев.

И о каникулах тоже пели суворовцы, которые провели детские годы в стенах училища:

 
Я домой возвращаюсь, плачут сосны и ели,
Смотрит ласково солнце, улыбается мне.
А когда пролетели эти дни и недели
Мы опять загрустили по родной стороне.
 
 
Нас ласкали приклады, воспитали наряды,
И не раз мы глотали пыль в походном строю.
И старушка седая, воду нам подавая,
Долго вслед нам глядела, утирая слезу.
 

И пожилые женщины, устроившиеся в вагоне возле выхода на короткой лавочке, действительно утирали слёзы.

Да и откуда им было знать, что скажи любому из этих мальчишек с алыми погонами на плечах – брось училище, уезжай домой, к маме. Ни один из них и никуда не уедет! Училище стало по-настоящему родным домом.

Ну а песня? В песне, конечно, хотелось сказать что-то сокровенное:

 
Тот, кто рос и учился, тот, кто жил возле мамы,
Тому песню кадета никогда не понять.
У нас не было детства, мы не видели юность,
Разве можно все это на себе испытать?
 

Но никто не хотел бы прожить своё детство заново и лишить себя вот этих испытаний, о которых пел с такой пронзительной искренностью.

Пели «Кадетскую маму», пели ещё и «Кадеточку», а электричка мчалась к Москве. За окном проплывало Московское море. Поздняя осень, студёная приняла стальной цвет. Волны бегут вдоль насыпи. Горизонт обложен тучами, такого же оттенка, как и вода, потому что они, эти тучи, отражаясь в ней, передают свой угрюмый оттенок.

Кто-то из ребят вышел в Клину, кто-то в Солнечногорске, кто-то на станции Крюково. Прощались так, словно расставались надолго, хотя каникулы-то – всего неделю.

В электричке были только пятая и шестая роты. Первая, вторая, третья и четвёртая с первых чисел октября находились в Москве. Они жили там на Военно-пересыльном пункте в районе Селикатного завода. Им предстояло через несколько дней пройти торжественным маршем по Красной площади. И уже оттуда, из Москвы, их после парада должны были отпустить на каникулы, чтобы вернулись они в училище на несколько дней позже, чем пятая и шестая роты.

Николай Константинов сидел на одной скамейке с Юрой Солдатенко и Володей Корневым. Сразу договорились на следующий день вместе идти в Военную комендатуру, чтобы встать на учёт. Это звучало как-то очень серьёзно. Для чего учёт? Да для того чтобы, если грянет война или будут данные, что вот-вот грянет, быстро получить сообщение о том, что надо делать – возвращаться в часть или явиться на сборный пункт.

Мобилизационные планы в СССР отработаны были в совершенстве.

Вот и Москва. Ленинградский вокзал. Отсюда Константинов уезжал в Калинин 14 августа, чтобы утром 15-го явиться в училище. Он снова был здесь, но уже в суворовской форме.

Решил ехать к бабушке в высотку на площадь Восстания. У метро расстались с ребятами. Володя Корнев и Юра Солдатенко свернули на радиальную линию, Константинов отправился на кольцевую.

Ну а дальше встреча: «А повернись-ка внучек! Каков стал!» Словом, ничего нового вообще, но всё очень ново и очень приятно для суворовца, впервые представшего в военной форме перед бабушкой и дедушкой.

Как только закончились первые обсуждения, каким был, да каким стал, Николай рванулся к телефону. Позвонил Ларисе.

Пока шли гудки, волновался. Наконец трубку взяли. Он узнал её голос и сказал:

– Докладываю! Твой суворовец прибыл на каникулы!

– Здравствуй, здравствуй, товарищ суворовец! – ответила она несколько жеманно. – Что скажешь?

– Хочу встретиться, хочу предстать перед тобой в суворовской форме. Как и обещал летом!

Лариса хмыкнула:

– Помню, помню! Ну и какие предложения будут?

– Завтра я должен встать на учёт в комендатуре, – с важностью сообщил он. – Это утром. Ну а потом свободен. В любой день в вашем распоряжении. Планов никаких не строил, кроме… Так что слушаю. Когда ты сможешь?

– Завтра? Завтра можно после обеда, так часика в четыре.

– Отлично. Я готов. Где?

– Лучше здесь, у меня. У метро «Университет». Выйдешь из первого вагона, ну там и жди. В четыре часа.

– На платформе? – уточнил Николай.

– Нет-нет, зачем же? Это я сказала – первый вагон – что б знал, куда выходить. Конечно, на улице. Найдём друг друга. Тем более, теперь тебя издалека видно, в форме?! Так?! – не то спрашивая, не то утверждая, сказала Лариса.

– Наверное, так.

На следующий день ровно в шестнадцать ноль-ноль, а не часа в четыре, как говорила Лариса, Константинов был на месте. Он успел купить небольшой букетик гвоздик и занял выжидательную позицию. Прохожие оборачивались, чтобы посмотреть на мальчишку в чёрной шинели с алыми погонами и алыми гвоздиками в руках.

Лариса подошла неожиданно, не с той стороны, с которой он ждал её.

– О, мой кавалер, да вы ещё и с цветами? – услышал Николай и обернулся.

Она была в короткой шубке, в сапожках, в шапочке, кокетливо сидевшей на ней.

Красива, что там говорить. Николай в эту минуту окончательно перестал жалеть о казусе на вечере и о том, что ничего не получилось с Наташей. Наташа – дань прошлому, ученическому прошлому. Да и некогда в Калинине особенно разгуливать. Побыл дома – и снова в училище.

– Ну и какие предложения? – спросила Лариса.

Николай хотел предложить пойти в какую-нибудь кафешку, но Лариса опередила:

– Я сейчас проходила мимо кинотеатра. Там «Дядюшкин сон» Достоевского идёт. Как ты на это смотришь?

– Вполне положительно.

До кинотеатра было рукой подать. Николай взял билеты, и они вошли в вестибюль. До начала сеанса оставались считанные минуты. Толком и не поговорили. Но он рассчитывал, что на это ещё будет время.

Когда фильм закончился, на улице уже совсем стемнело. Стояла сухая осенняя погода. Было умеренно прохладно, морозы ещё не пришли в Москву, да и снег ещё не покрыл землю белым своим саваном. Потому было особенно темно.

– Ну, мне пора, – сказала Лариса. – Не провожай. Я здесь рядом живу, дом на углу Ленинского проспекта.

– Хоть немного? – попросил Николай.

– Нет-нет-нет, да и не поздно ещё. Пока-пока. Бегу.

– Так, а когда теперь…

– Звони, звони, звони. – И быстро пошла прочь, грациозная и стремительная.

«Вот тебе и радость встречи, – подумал Николай. – Не хочет, чтоб до дому провожал? Значит, есть причина!»

Он шёл к метро и вспоминал роман Куприна «Юнкера». Как хорошо прошло лето у героя романа Александрова, из кадет произведённого в юнкера, какие были славные отношения с девушкой и как всё оборвалось, едва он оказался за воротами училища, а появления в городе сделались более чем ограниченными.

Николай ещё не понял, что такое вот положение будет сопровождать и его, и многих его товарищей на протяжении всей учёбы, что затворничество в казарме сделает неинтересным для девушек общение и с суворовцами, и с курсантами. То есть с теми, кто не может прийти на свидание, отправиться в кино или в театр, да и просто зайти в гости в любое время.

Наташа – первый урок. Ну, допустим, там несколько иное, там ей не понравилось то, что пришлось уйти с вечера, ну а понять, что случилось, оказалось не под силу. Но здесь-то?! Здесь! Так хорошо расстались летом и вдруг:

– Не провожай, мне пора, звони.

У неё-то времени вагон, и в каникулы, и после каникул, а у него? У него всего-то несколько дней.

Он не спешил. Хотелось побыть одному, подумать. Вспомнилась песня, которую слышал в поезде…

 
Мама, милая мама, я тебя не ругаю,
Ты всегда мне желала только счастья-добра,
А теперь я с друзьями в жизнь иную вступаю,
Жаль, прошла незаметно молодая пора.
 
 
А теперь заменяют эти годы разлуки
Ласки милой подруги и тепло её глаз.
У нас не было детства, мы не видели юность,
И никто не отнимет ласки милой у нас.
 

Н-да, заменят «ласки милой подруги»?! Нет, никто не заменит материнской любви, никто и никогда не заменит мать. А милые подруги? Так они будут приходить и уходить, как пришла и ушла Лариса. Он не сомневался в том, что она, образно говоря, ушла от него.

Вот только зачем встречалась? Наверное, было интересно посмотреть на него в суворовской форме? Действительно, отчего не посмотреть, отчего не сходить в кино, не пройтись немного по улице? Она ведь – Николай это заметил – с удовольствием ловила на себе взгляды прохожих. Как же! Шествовала с молодым человеком в яркой форме, и у неё в руках яркий букет цветов.

А вот к дому своему предпочла идти одна. Кто знает, быть может, там есть кто-то, кому её этот поход в кино был бы неприятен? Действительно, суворовец уедет через несколько дней, а ей что делать? Её же хочется как-то проводить время не только в каникулы.

Так размышлял он, подходя к метро, и уже у самого входа, остановился, поражённый открытием: «А ведь, вполне возможно, так думают все девушки? Ну, или большинство? Подавляющее большинство!»

Он всё-таки позвонил Ларисе на следующий день. Она ничего определённого не сказала. Только попросила:

– Позвони завтра.

Но и на следующий день картина не изменилась.

«Да, значит, действительно верна моя догадка. Действительно, гораздо ей проще встречаться с теми, кто всегда рядом, всегда под рукой».

Больше он не звонил. В конце концов, надо было навестить всех родственников, побывать на даче в Малаховке. Словом, спокойно отдыхать перед новой четвертью, бросив бессмысленные мечты о какой-то мифической любимой и воспетых в песне её ласках.

Но бросить такие мечты нормальному парню, сильному, здоровому, общительному и не лишённому вполне определённого интереса к прекрасному полу, просто невозможно.