Текст книги "Сталин в битве за Москву"

«Войсками фронта командую я!»

Сталин ещё не завершил работу с генералом Ермолиным, когда позвонил начальник Генерального штаба Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников. Он доложил, что к нему обратился командующий 16-й армией генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский с просьбой разрешить отвести войска на восточный берег реки Истры и Истринского водохранилища.

– Не понимаю, Борис Михайлович, почему товарищ Рокоссовский обратился к вам, а не к командующему фронтом? – с некоторым удивлением спросил Сталин.

– Тут такое дело… – помялся Шапошников. – Комфронта Жуков не стал его слушать, не стал вникать в то, что предложил Рокоссовский. А его предложения, на мой взгляд, очень и очень дельные.

– В чём же их суть? – снова спросил Сталин. – Товарищ Рокоссовский предлагает отвести армию на Истринский рубеж? Но это около десяти километров. Враг подойдёт ещё на десять километров ближе к Москве.

– Разрешите доложить и обосновать доводы генерала Рокоссовского?

– Слушаю вас, Борис Михайлович.

– Генерал Рокоссовский докладывает о больших потерях в частях и соединениях армии, о том, что люди валятся с ног от усталости, что не спали по нескольку суток. Оборону практически не удаётся эшелонировать. А это значит, что перед врагом слишком тонкая преграда, а где тонко, там и рвётся. Армия держится только на необыкновенном мужестве бойцов и командиров.

– Держится так не только армия товарища Рокоссовского, – резонно заметил Сталин. – Продолжайте, Борис Михайлович.

– Имея перед собой реку Истру и Истринское водохранилище в особенности, можно организовать оборону меньшими силами. А это в свою очередь позволит выделить столь необходимые для ведения активных действий резервы. Ну а на тех позициях, которые ныне занимают войска армии, река и водохранилище представляют собой ловушку… Ведь они в тылу армии.

Сталин подошёл к карте, легко отыскал полосу обороны 16-й армии севернее и южнее Волоколамского шоссе. Синие стрелы указывали, что на этом направлении наступали три пехотные, четыре танковые дивизии и одна дивизия СС «Рейх» 4-й танковой группы противника. Было ясно, что враг стремился прорвать оборону в полосе 16-й армии и выйти на оперативный простор, используя Ленинградское и Волоколамское шоссе, которые протягивались чётко обозначенными сходящимися нитками в самое сердце столицы. Оценил он и сообщение о том, что река и водохранилище представляют собой ловушку.

Сталин не спешил с ответом. Необходимо было всё обдумать, необходимо было вот так, одним лишь своим согласием, одним лишь словом позволить отдать врагу ещё около десяти километров. А ведь даже за километр, а порой за сотню метров отданной врагу земли приходилось жёстко наказывать не только командиров подразделений, частей и соединений, но и командующих армиями.

Сталин думал, а Рокоссовский с нетерпением ждал решения начальника Генерального штаба, прекрасно понимая, что сам, без Верховного, Шапошников не сможет дать положительный ответ на его просьбу.

Уже после войны Рокоссовский написал в военных мемуарах «Солдатский долг»:

«На войне возникают ситуации, когда решение стоять насмерть является единственно возможным. Оно безусловно оправданно, если этим достигается важная цель – спасение от гибели большинства – или же создаются предпосылки для изменения трудного положения и обеспечивается общий успех, во имя которого погибнут те, кто должен с самоотверженностью солдата отдать свою жизнь. Но в данном случае позади 16-й армии не было каких-либо войск, и, если бы обороняющиеся части погибли, путь на Москву был бы открыт, чего противник всё время и добивался.

Я считал вопрос об отходе на Истринский рубеж чрезвычайно важным. Мой долг командира и коммуниста не позволил безропотно согласиться с решением командующего фронтом, и я обратился к начальнику Генерального штаба маршалу Б.М. Шапошникову».

Это было написано много позже, написано после войны. Константин Константинович Рокоссовский написал правду и только правду. А в тот день, когда он решился сказать эту правду начальнику Генерального штаба Маршалу Советского Союза Шапошникову, ещё была надежда решить всё с меньшими потерями территории и с меньшей кровью…

Но для того, чтобы оценить краткий доклад командующего, решившегося нарушить субординацию, нужно было обладать военным талантом и умением прозорливо взглянуть на то, что может произойти в результате решения непродуманного, основанного лишь на амбициях и вопреки известному правилу – устав не догма, а руководство к действию.

Сталин умел принимать решения справедливо, продуманно, дальновидно. Он принял решение и объявил его Шапошникову:

– Дайте добро товарищу Рокоссовскому на отвод частей и соединений армии на Истринский рубеж… Но с Истринского рубежа – ни шагу назад. Ни шагу, – повторил Верховный.

– Благодарю вас, товарищ Сталин. Это действительно необходимо, – сказал Шапошников. – Нынешнее положение войск генерала Рокоссовского за рекой Истрой и Истринским водохранилищем напоминает Дрисский лагерь…

– Что, что вы сказали? – переспросил Сталин, поскольку внимание было сосредоточено на том, что происходило в нескольких десятках километров под Москвой, всего в нескольких десятках, но тут же сообразил, что имел в виду Шапошников, и, вздохнув, заметил: – Да, Дрисский лагерь мог стать ловушкой, если бы генерал Барклай не разгадал замысел пятой колонны, окружавшей императора Александра Первого.

Сталин превосходно знал военную историю. Он мог оценить сравнение, сделанное Шапошниковым. Действительно, всякие военные советники из числа иноземцев, плотным кольцом обступавшие государя, пытались посадить русскую армию в ловушку в укреплённом лагере, созданном в канун Отечественной войны 1812 года северо-западнее города Дрисса.

Позиция, очень похожая на печально знаменитую Фридландскую, даже своей конфигурацией, если взглянуть на карту. При Фридланде в тылу река Алле, при Дриссе – Двина. Манёвр исключён. Отход из Дриссы невозможен. Такая позиция оправданна, когда нужно стоять насмерть, как на поле Куликовом, чтобы победить или умереть, когда иного не дано в стратегическом масштабе. Такова общая обстановка. При Фридланде Багратион предупреждал барона Беннигсена о необходимости атаковать французов, пока они уступали числом, но Беннигсен умышленно дождался, когда Наполеон создаст подавляющее превосходство, установит на холмах артиллерию и расстреляет скученно расположенные в пойме реки Алле русские соединения. Фридланд привёл к позорному миру, к большим территориальным потерям. Барон де Фуль не имел власти Беннигсена, к тому же военный министр генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай-де-Толли разгадал замысел врагов, выступил против размещения армии в ловушке и был поддержан графом Аракчеевым, имевшим огромное влияние на императора. Фулю не удалось подставить 1-ю Западную армию под уничтожающий удар пяти-шестикратно превосходящей в живой силе и в артиллерии банды «двунадесяти языков» Европы. Но попытка открыть дорогу на Москву уже в первые дни войны вошла в военную историю как пример предательства окружавших трон иноземцев и пример твёрдости преданных России генералов.

Западнее Истры и Истринского водохранилища произошло несколько иначе. Никто не загонял в ловушку наши части и соединения, они оказались на рубежах западнее водной преграды ввиду отхода под давлением многократно превосходящих сил врага. Правда, это превосходство создавалось умышленно генералом Павловым, не выполнившим приказ от 18 июня 1941 года о приведении войск округа в боевую готовность и развалившим Западный фронт, в который был преобразован округ. Это превосходство создавалось и в первую неделю войны, когда на Юго-Западном фронте было преступно потеряно 2648 танков против 260 немецких, из которых 222 враг вскоре вернул в строй, а в целом за 15 суток войны Юго-Западный фронт потерял 4381 танк из 5826 имевшихся в округе на 22 июня 1941 года. Это превосходство было создано отчасти и из-за Вяземской катастрофы и других неудач, по большей части в начале войны рукотворных. Но то, что случилось, то, что было, если задумываться об этом, просто ужасным, не рассматривалось как оправдание в случае новых неудач теми командующими, которые возглавляли армии, теми командирами, которые возглавляли корпуса, дивизии, полки, батальоны, роты и взводы и считали своим священным долгом стоять насмерть.

Генерал-лейтенант Константин Константинович Рокоссовский тоже прекрасно знал военную историю, был хорошо подготовленным военачальником, талантливым военачальником, умевшим правильно оценивать складывающуюся обстановку и помнившим, твёрдо помнившим святое правило, жёстко прописанное в Полевом уставе РККА (ПУ-39):

«Упрёка заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг своей цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы».

И потому Рокоссовский решился на такой шаг, который мог принести ему крупные неприятности, если бы он не был понят Верховным главнокомандованием – он в нарушение дисциплины, не боясь ответственности, поскольку понимал необходимость этого шага, обратился через голову резкого, жестокого и скорого на наказание не согласных с его точкой зрения комфронта Жукова, к начальнику Генерального штаба. И Шапошников, оценив обстановку, понял правоту Рокоссовского. Понял правоту его и Верховный главнокомандующий Сталин.

Но её не захотел понять генерал армии Жуков, уязвлённое самолюбие которого на какое-то время лишило возможности оценить правоту Рокоссовского, особенно потому, что в былые времена Жуков находился в подчинении Рокоссовского, а тот давал способностям и заслугам и Жукова, и других подчинённых взвешенные, принципиальные и справедливые оценки, нелицеприятность которых и привела к подлому, лживому доносу, последствием которого стал необоснованный арест…

А события развивались стремительно.

Начальник Генерального штаба немедленно отправил ответ Рокоссовскому, кратко сообщив, что предложение командующего и штаба армии считает правильным и что он как начальник Генштаба его санкционирует.

Рокоссовский с облегчением вздохнул и сказал начальнику штаба армии:

– Я хорошо знаю Бориса Михайловича ещё по службе в мирное время, а потому уверен, что этот ответ безусловно согласован с Верховным главнокомандующим. Во всяком случае, он ему известен. Приступайте к работе.

В своих военных мемуарах генерал-лейтенант Рокоссовский рассказал:

«Мы немедленно подготовили распоряжение войскам об отводе ночью главных сил на рубеж Истринского водохранилища. На прежних позициях оставлялись усиленные отряды, которые должны были отходить только под давлением противника.

Распоряжение было разослано в части… Настроение у нас поднялось. Теперь, думали мы, на Истринском рубеже немцы сломают себе зубы. Их основная сила – танки – упрутся в непреодолимую преграду, а моторизованные соединения не смогут использовать свою подвижность.

Радость, однако, была недолгой. Не успели ещё все наши войска получить распоряжение об отходе, как последовала короткая, но грозная телеграмма от Жукова. Приведу её дословно:

“Войсками фронта командую я! Приказ об отводе войск за Истринское водохранилище отменяю, приказываю обороняться на занимаемом рубеже и ни шагу назад не отступать. Генерал армии Жуков”.

Что поделаешь – приказ есть приказ, и мы, как солдаты, подчинились».

Армия осталась в ловушке, которая могла привести, в случае прорыва врага, всё ещё имевшего подавляющее численное превосходство, особенно в танках и артиллерийских стволах, к окружению соединений, стоявших насмерть западнее водной преграды и не имевших возможностей для манёвра, а следом к катастрофе…

Ни Шапошникова, ни Сталина Жуков о своём приказе отменить разрешение Генштаба на вывод войск Рокоссовского из ловушки и отвод их на выгодный рубеж не известил.

На одном из самых ответственных и одновременно самых опасных и для них самих, и для всей армии, а следовательно и для Москвы, направлений мужественно отбивали натиск танковых соединений врага кавалерийский корпус Доватора, Панфиловская дивизия и сводный полк Московского Краснознамённого пехотного училища, занимающий участок обороны между полосами обороны корпуса и дивизии.

Что же оставалось делать Рокоссовскому? Только одно – по-прежнему, «не боясь ответственности», добиваться использования «в нужный момент всех сил и средств для достижения победы», стараясь избежать катастрофы. А она, по всем выводам, которые могли бы вытекать из реальной оценки обстановки, была почти неизбежной.

Кремлёвцы сражаются…

Поздно вечером командир батальона, оборонявшегося на левом фланге сводного полка Московского Краснознамённого пехотного училища, срочно собрал командиров рот в штабе, расположенном в добротно оборудованной землянке.

Первым прибыл высокий подтянутый лейтенант, даже здесь, в невероятно тяжёлой фронтовой обстановке, выглядевший молодцевато, по-кремлёвски. Откинув полог, он доложил о прибытии и расстегнул полушубок. Сверкнули на гимнастёрке орден Красной Звезды и медаль «20 лет РККА». Орден получил уже на фронте, а вот медаль – тоже награда почётная: и в предвоенную, и в военную пору, и даже в первые послевоенные годы носили её с гордостью командиры всех степеней, ведь она говорила о том, что обладатель её в армии далеко не новичок. К тому же в ту пору медалей было не так много, да и награждались ими в начальный период войны не часто.

– Командир роты лейтенант Порошин, – не дожидаясь доклада прибывшего, сказал комбат незнакомому майору, сидевшему за сложенными один на другой ящиками из-под патронов, служившими чем-то вроде стола. Перед майором была развёрнута рабочая карта с нанесённой тактической обстановкой, полуосвещённая самодельным светильником, мерцавшим на поставленном рядом ящике.

Майор сказал:

– Садись, лейтенант, поближе к карте.

– Садись, садись, – кивнул комбат. – Сейчас прикинем, как помочь соседям.

Когда собрались все ротные, командир батальона капитан Серёгин представил майора с усталым, обветренным лицом, сидевшего в углу землянки у небольшой печурки с потрескивающими головешками. Отогревался после неблизкого пути по морозу.

– К нам прибыл заместитель начштаба стрелкового полка, нашего соседа слева, – объявил комбат. – Прибыл за помощью.

Ротные с интересом посмотрели на майора, ожидая, что он скажет.

Майор встал и оказался невысоким, плотно сбитым немолодым уже человеком, лет на вид сорока пяти. Что ж, штабные командиры, особенно из дивизии, прибывшей из Средней Азии, могли быть и таковыми – есть должности, на которых подолгу засиживаются те, кто прирос к штабной работе, полюбил её. Являясь отличными штабистами, они не всегда могут стать столь же хорошими командирами. Вот и служат там, где определила судьба.

– Майор Алексеев, – представился гость. – Беда у нас, товарищи кремлёвцы. Большая беда. Выручайте. Нынче под вечер, уже в сумерках, немцы неожиданно атаковали наш батальон, что обороняется на правом фланге, то есть соседний с вами, и прорвались… Не ожидали мы. Не очень-то любят они по ночам воевать. Но прорвались, гады, и продвинулись километра на два в лес, что у нас, почитай уж, в тылу… Ну а утром… Утром сами знаете. Подтянут резервы и…

Майор махнул рукой, прибавив с горечью:

– А у нас и резервов нет.

– Нам предстоит, – сразу, без всяких предисловий, заговорил комбат кремлёвцев, – скрытно выдвинуться к лесу, окружить гадов, забросать гранатами и переколоть штыками. Всех до одного. Этот батальон из эсэсовской дивизии. Головорезы.

Раскрыв рабочую карту командира, он попросил подойти всех поближе и поставил боевую задачу, уже по всей форме, указав сведения о противнике, обрисовав обстановку и сообщив прочие предусмотренные детали.

Майор Алексеев прибавил, что специально подготовленный отряд из его полка будет ждать сигнала кремлёвцев, когда те выйдут на рубеж перехода в атаку, чтобы отрезать немцам пути отхода.

– Как выйдете на рубеж перехода в атаку, прошу дать три красных ракеты! – завершил он.

– Понятно, – сказал комбат. – Командиру полка решение своё помочь соседям немедленно доложу. – И он, написав несколько фраз на листке бумаги, отправил к радистам своего ординарца, до сих пор ожидавшего распоряжений у входа в землянку.

Затем, оглядев ротных, сказал:

– В опорных пунктах оставить по отделению от каждого взвода. Остальным сбор на левом фланге в берёзовой роще в два ноль-ноль. Выполняйте!

Когда ротные ушли, комбат сказал майору Алексееву:

– Думаю, вам лучше остаться с нами. Не ровён час, нарвётесь на их разведку. Время согласовано, сигнал – тоже. Ну а то, что мы не откажем, ваш командир и так, думаю, знает. Не раз уж помогали. Причём однажды почти вот так, как нынче. Давайте-ка лучше чайку с морозцу-то.

– Чайку можно, – согласился майор. – Но вернуться надобно в полк. Всё ж ждут они меня. Знать-то знают, но подтвердить, что вы готовы помочь, необходимо.

За чаем разговорились.

– Странно, – рассказывал майор. – Позавчера пришёл приказ отойти на восточный берег Истры. Я уже стал готовить данные для приказа командира полка, а под вечер – отмена. Приказано стоять насмерть на занимаемых рубежах.

– Слышал о приказе, слышал, – заметил комбат, – к нам тоже пришёл такой приказ. Командир нашего Сводного полка передал его в батальоны, но вскоре отменил. Ну что ж, командующему видней. Мы тут со своей колокольни судим, а он за всю армию…

– Жаль, что отменил, – покачал головой майор. – Я по карте посмотрел – действительно рубеж выгодный. Командир полка уже собирался направить меня на рекогносцировку, чтобы я доложил ему соображения, где выбрать районы обороны батальонов. Ну что ж, значит, обстановка изменилась. Только бы нас к этой самой Истре не прижали. Потому и нужно прорыв на нашем левом фланге ликвидировать. Если немцы его завтра поутру расширят и введут резервы, вам тоже худо будет. С фланга обойдут, а то и с тыла ударят.

– Это понятно, – согласился комбат.

– А мне пора… – сказал майор. – Спасибо за чай…

– Вы один? – спросил комбат.

– Прискакали с ординарцем.

– Негоже это, – покачал головой комбат. – Вот что. Дам-ка я вам ещё своих разведчиков. Ребята что надо. Сержант Овчаров. Выпускник, почитай, без пяти минут лейтенант. Сын генерала, погибшего в июле на Западном фронте. Дивизию его отец выводил из окружения. Дивизию вывел, а сам погиб, уже перед последним рывком. Ну а с сержантом – пару курсантов из его отделения. Он сам выберет, кого взять. Пусть во время боя будут с вашими. Если что, для связи с нами.

– Да, и генералы гибнут часто, – сказал Алексеев. – Вот и мы лишились своего Ивана Васильевича Панфилова…

– Сочувствую. Слышал о нём много хорошего…

– И справедливо. Удивительный был человек. Удивительный. – Майор смахнул слезу, встал, набросил полушубок, с чувством проговорил: – Я ж с ним ещё в военкомате служил. Вот так… Ну, ещё раз благодарю, товарищ капитан. Пора мне.

В это время зашёл старший лейтенант с эмблемами связиста и доложил:

– Разрешение командира полка на помощь соседям получено.

– Я и не сомневался, – сказал майор Алексеев. – Мировой мужик ваш полковник Младенцев. Настоящий герой.

– Звезду Героя он за Финскую получил, – сказал комбат.

Майор Алексеев кивнул, мол, слышал, и стал прощаться. Возле палатки уже ждали сержант Овчаров и два курсанта. Сержант и курсанты… Они всё ещё не знали, что 12 ноября Сталин подписал приказ о присвоении всем кремлёвцам старших курсов лейтенантских званий.

До соседей рукой подать, если напрямик. Но враг вклинился в оборону, и теперь пришлось делать солидный крюк, чтобы вовремя прибыть в стрелковый полк соседей. Ехали верхом. Все всадники отменные. Ехали осторожно, чтобы не нарваться на врага. Конечно, немцы ночами воевать не мастаки, да ведь и у них есть разведчики, для коих ночь-то самое время действий.

Добрались успешно. Майор доложил командиру полка о том, что всё, что необходимо, с кремлёвцами согласовано, то есть взаимодействие, говоря военным языком, установлено. Остаётся ждать сигнала.

Подразделения, выделенные для атаки вклинившегося врага, изготовились к бою. Тяжело ожидание сигнала. Кто ждёт с нетерпением, кто с тревогой, но не было ни среди панфиловцев, ни среди кремлёвцев того, кто ждал бы сигнала с робостью. Ночью ракеты далеко видно. Да вот только частенько пуляет их в воздух немчура распроклятая, от страха пуляет. Страшна ночь в чужой, неласковой стране. Это не Франция, где встречали захватчиков совсем иначе. И климат помягче, поласковее, как и француженки, да и защитники их буржуазного отечества вовсе не таковы, как эти русские.

Взлетали ракета за ракетой, а всё тревожно было немцам. Те, что вклинились в оборону, разожгли костры, грелись. А лес стоял вокруг пугающий, шумели, покачиваясь на ветру, деревья. Небо давило своей безжизненно-плотной пеленой. Тут и у отъявленных головорезов нет-нет да мурашки по коже пробегали, если, конечно, то были мурашки, а не сопровождавшие их европейские ценности под названием – вши.

Немцы посылали в давящую пелену неба одну за другой ракеты, правда, посылали ракеты осветительные, потому и согласовали панфиловцы с кремлёвцами, что будут даны три красные ракеты. Их легко отличить от осветительных. А всё же установили три – мало ли, вдруг да пустит случайно кто из немцев красную…

Сержант Овчаров поглядывал на бойцов-панфиловцев, думал о том, что вот скоро, совсем скоро и он примет стрелковый взвод, а там, глядишь, и ротным станет… Он поклялся служить так, чтобы стать достойным отца, погибшего в первый месяц войны, он поклялся отомстить за мать и младшего брата. Жестокую весть о гибели их принесла сестра Людмила. Не сама принесла. Кремлёвцы ещё до начала войны находились в летних лагерях, так что, вернувшись в Москву, в институт, сестра не смогла навестить его в училище, которое в то время располагалось в Лефортово. Письмо написала, горькое письмо. А вскоре Овчаров узнал, что и Людмила уже в армии, причём в воздушно-десантных войсках. Правда, пока далеко от фронта – готовится её корпус к боям где-то в тылу.

Беспокоило то, что от бабушки перестали приходить письма. Надеялся на то, что вот как получит лейтенантское звание, непременно попросит денёк, чтобы съездить в Москву, выяснить. А то, может, и петлички лейтенантские в Москве, в училище, вручать будут. Впрочем, всё мечты, мечты, а вот враг рвётся к столице, до которой уже менее ста километров.

Овчаров подошёл к молодому командиру, к которому все обращались по воинскому званию. Обратился и он:

– Товарищ лейтенант, вы, часом, не Московское пехотное окончили?

– Нет, Ташкентское. – И уточнил не без гордости: – Ташкентское Краснознамённое пехотное. Прямо с курсантской скамьи – и в дивизию, взводным. Да вот только на фронт-то ехал взводным, а теперь с месяц уж ротой командую. А взводные у меня все сержанты. Так-то. Погиб наш ротный, и два взводных погибло. Много погибло. А ты, сержант, кремлёвец, значит, – видимо, решил он уйти от горькой темы.

– Кремлёвец, сержант Овчаров…

– Лейтенант Рославлев, – представился собеседник с двумя кубарями в петличках.

Тут началось извечное: а как у вас в училище то, а как это.

– А почему Ташкентское выбрали? – спросил Овчаров. – Далековато.

– Отец там служил. Полком стрелковым командовал, пока не забрал его с собой старый друг и сослуживец в дивизию на западную границу. Кстати, твой однофамилец – генерал Овчаров.

– Не однофамилец, – перебил Овчаров, – а мой отец…

– Вот как?! – воскликнул лейтенант. – Надо же! Выходит, верно говорят, что тесен свет.

– Погиб он, – с грустинкой в голосе сообщил сержант Овчаров.

– Знаю. Отец написал… А я ведь минувшим летом собирался к нему в отпуск съездить, тем более слышал, что дочка у него красавица. Родители шутили, вот, мол, невеста. Сосватаем.

– Да, сестрёнка у меня хороша собой, – с гордостью сказал Овчаров. – А у вас-то, часом, сестрёнки нет?

– Есть, – потеплевшим голосом отозвался Рославлев. – Сестрёнка есть, школьница, и братишка – тот ещё в школу только собирается.

– Ну так подрастёт сестрёнка-то, пока воюем…

– Иль долго так воевать собрался? – возразил Рославлев. – Побьём немчуру поганую. Вот только бы здесь их сдержать. Думаешь, зря мы тут без подкреплений стоим насмерть. Верю, что собирается сила могучая. Измотаем врага да и ударим…

Договорить не дал доклад наблюдателя, следившего за тёмным небом:

– Красная ракета…

Где-то далеко, там, где скрывал полумрак район обороны кремлёвского батальона, горела в тёмном небе красная точка. Тут же рядом вспыхнула вторая, а следом и третья.

Прозвучала команда, передаваемая из уст в уста:

– Приготовиться… цепью вперёд…

Нужно было ударить чуть позже, чем кремлёвцы, которым местность позволяла приблизиться к врагу незаметно. Панфиловцам предстояло преодолеть открытый участок и преградить фашистам путь отхода на запад, к позициям их дивизии. Ударили дерзко, стремительно. В несколько десятков минут всё было кончено.

Вокруг догоравших костров лежали кучи трупов в крысиных шинелях, обтрёпанных и облепленных величайшей европейской ценностью – вшами, облюбовавшими этих родственных им особей, далёких от того, чтобы именоваться не только людьми, да, пожалуй, и многими из видов животных тоже.

Когда бой закончился, майор Алексеев нашёл Овчарова и попросил передать благодарность комбату и всем кремлёвцам, а потом сказал:

– Вот учись и запоминай, будущий лейтенант, что такое взаимодействие. В бою всегда нужно чувствовать локоть соседа. В этом залог победы.

Победа была полной, но даже передышки никто дать не мог, потому что не давал передышки наседавший враг. Все знали, что едва развиднеется, снова полезут на позиции танки, снова двинутся в атаку особи в крысиного цвета шинелях, резко выделяющихся на снегу, в отличие от белых добротных полушубков, в которые были своевременно одеты наши бойцы и командиры.

В полушубке и в атаку подниматься легче, и в рукопашной свободнее работать штыком и прикладом.

Сержант Овчаров вернулся в батальон и доложил комбату о том, что задание выполнил, майора проводили до штаба полка и поучаствовали в атаке панфиловцев.

– Славные ребята. Дерутся храбро! – заключил он.

– Недаром гвардейцами стали, – сказал комбат и тут прибавил: – Готовьтесь со своими ребятами в разведку. Командир полка просил срочно взять языка. Раз уж выпало нам стоять здесь насмерть, нужно знать, что там у немцев. Кто ещё к ним на подмогу пожаловал. Конкретные задачи получите, как стемнеет. Обстановка меняется быстро, мало ли что фашист ещё выкинет. – И, похлопав по плечу сержанта, прибавил: – Главное, что прорыв ликвидировали. Отвели большую беду… И почти без потерь дело сделали.

Не везде удавалось кремлёвцам создать плотную позиционную обороны. Сил для этого не хватало. Создавали опорные пункты, взводные и ротные, они составляли районы обороны батальонов. Преимущественно старались перекрывать наиболее удобные направления действий врага, дороги, танкоопасные участки местности. Зима выдалась снежной. Действовать вне дорог, на местности, изрезанной небольшими речушками и ручьями, оврагами и балками, богатой лесными массивами, сложно.

В этих условиях разведка приобретала особое значение. Ведь своевременно разгаданный замысел врага мог помочь подготовиться к атаке на том или ином направлении.

До исхода дня бои шли в прежнем режиме. Как стемнело, комбат уточнил разведчикам задачи и пожелал успеха.

Ушли в ночь кремлёвцы, все молодцы как на подбор. В батальонах разведподразделения по штату не предусмотрены. Это в полку есть взвод пешей разведки. Но комбат создал небольшой резерв, в который собрал ребят, наиболее подготовленных к действиям в тылу врага. Командовать этим своим резервом и назначил сержанта Овчарова.

Сейчас важно было знать, что готовят немцы на завтра, да и на все последующие дни. Знать, чтобы сосредоточить усилия батальона там, где наиболее вероятны основные направления действий врага.

Разведчики вернулись под утро. И сразу к комбату. Первым в землянку зашёл сержант Овчаров, доложил, что собрали важные сведения.

– А ну, заводи всех в землянку, – велел комбат. – Замёрзли небось, да скажите ординарцу моему, чтоб чайку согрел…

Когда курсанты расселись на патронных ящиках, капитан распорядился:

– Докладывайте…

– Вот здесь, – указал на карте Овчаров, – сосредоточивается усиленный пехотный батальон. Танков пока не видно, но десятка полтора мотоциклов мы заметили на опушке леса. – Он снова показал. – Видимо, нащупали промежуток в нашей обороне.

– Да, на этом направлении действительно у нас сил маловато, – согласился капитан. – Ну, ну, дальше… Слушаю.

– Мы взяли унтер-офицера. Тот сообщил, что пехотный батальон получил задачу на рассвете атаковать в направлении развилки дорог и далее повернуть на город Клин.

– Где пленный?

– Убит в стычке с немецкими автоматчиками, когда мы возвращались назад.

– Ещё раз покажите на карте направление их атаки…

Капитан снял трубку полевого телефона и доложил командиру полка полковнику Младенцеву о том, что узнали разведчики. Во время разговора задал несколько уточняющих вопросов сержанту Овчарову.

Видимо, командир полка спросил о том, какое принято решение. Комбат доложил, что принял решение устроить засаду в балке, через которую проходила дорога, прежде чем вырваться на простор. Пропустить разведку на мотоциклах и разгромить батальон перекрёстным огнём двух рот, замаскированных по обе стороны балки. Мотоциклистов разгромить силами третьей роты.

Командир полка одобрил решение и приказал оставить третью роту на позициях, пообещав уничтожить мотоциклистов силами полкового резерва.

– Ну что, разведка, молодцы, благодарю вас. Будете отмечены. Ну а сейчас за дело.

Разработать замысел, отдать предварительные распоряжения, а затем и приказ, конечно, дело важное, но ещё важнее в точности выполнить задуманное.

Две роты батальона затемно выдвинулись на указанные рубежи. На позициях осталась одна рота в готовности отразить возможные атаки врага.

Заняли позиции кремлёвцы, а вскоре показались мотоциклисты. Они не спешили, часто останавливались, прислушивались, присматривались, но ничего подозрительного не заметили, а потому, подав сигнал ракетами, двинулись вперёд. Но вот появились главные силы. Они выдвигались во взводных колоннах.

По общей команде роты кремлёвцев забросали их гранатами и открыли огонь из автоматов и пулемётов. Батальон был полностью уничтожен. А в тылу уже была слышна перестрелка. Там попали в засаду мотоциклисты.

Истёк ещё один трудный день на рубеже западнее Истринского водохранилища. Снова врагу не удалось продвинуться ни на шаг, несмотря на все ожесточённые попытки, несмотря на численное превосходство, несмотря на танки, которые снова и снова перебрасывались под Москву, даже из Африки, причём перебрасывались в такой спешке, что их даже не успевали перекрасить, и они удивляли своей жёлтой окраской под цвет пустыни.