Текст книги "Сталин в битве за Москву"

А вот из воспоминаний бывшего командующего войсками Московского военного округа и Московской зоной обороны генерала Артемьева.

«Когда нависла угроза над Москвой, все мы не были уверены в успехе наших войск. Тут и Жуков не выдержал. Он позвонил Сталину и попросил разрешения перенести свой штаб из Перхушково на Белорусский вокзал. Сталин ответил: “Если вы попятитесь на Белорусский вокзал, я займу ваше место”».

Белорусский вокзал! Улавливаете? Сел в поезд – и вперёд, на восток!

Но Жуков не успокоился. Не решаясь больше звонить Сталину, он попросил обратиться к нему с тем же вопросом – о переводе штаба фронта восточнее Москвы – члена Военного совета Военно-воздушных сил Красной армии корпусного комиссара Павла Степановича Степанова, как раз в то время приехавшего в штаб Западного фронта.

В своих мемуарах Главный маршал авиации Александр Евгеньевич Голованов, в ту пору генерал-майор, командир авиационной дивизии дальнего действия, рассказал:

«В один из тех дней в Ставке я стал свидетелем весьма знаменательного разговора, который ярко показывает роль Сталина в битве за Москву, в противовес злобным утверждениям Хрущёва о малой значимости Верховного главнокомандующего в годы войны.

Шло обсуждение дальнейшего боевого применения дивизии. Раздался телефонный звонок. Сталин не торопясь подошёл к аппарату и поднял трубку. При разговоре он никогда не держал трубку близко к уху, а держал её на расстоянии, так как громкость звука в аппарате была усиленная. Находящийся неподалёку человек свободно слышал разговор. Звонил корпусной комиссар Степанов – член Военного совета ВВС. Он доложил Сталину, что находится в Перхушково (здесь, немного западнее Москвы, находился штаб Западного фронта).

– Ну, как у вас там дела? – спросил Сталин.

– Командование ставит вопрос, что штаб фронта очень близок от переднего края обороны. Нужно штаб фронта вывести на восток за Москву, а КП организовать на восточной окраине Москвы!

Воцарилось довольно длительное молчание…

– Товарищ Степанов, спросите товарищей – лопаты у них есть? – спросил спокойно Сталин.

– Сейчас… – Вновь последовала долгая пауза. – А какие лопаты, товарищ Сталин?

– Неважно, какие.

– Сейчас… – Довольно быстро Степанов доложил: – Лопаты, товарищ Сталин, есть!

– Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушково, а я останусь в Москве. До свидания.

Не торопясь Сталин положил трубку».

Вот так… Жуков носился с идеей стойко защищать Москву от противника, наступающего с запада, находясь при этом восточнее Москвы. Зато разумное решение генерала Рокоссовского о планомерном отводе войск за Истринский рубеж в целях сохранения их, ибо там помогла бы удобная для обороны местность, решение, согласованное с начальником Генерального штаба Шапошниковым, проконсультировавшимся, прежде чем дать согласие, со Сталиным, – с грубой руганью и оскорблениями в адрес Константина Константиновича отменил, в гневном запале прокричав: «Фронтом командую я!» Чего было больше? Гордыни или разума? Гениальный стратег Рокоссовский дурного бы не предложил, тем более он, в отличие от Жукова, не питал ненависти к штабной работе и при детальной разработке каждой операции думал прежде всего о сохранении людей. Недаром немцы окрестили Рокоссовского «генерал-кинжал», а Жукова – «генерал-мясник».

Враг рвался к Москве.

Героическое ПОСЛУШАНИЕ Сталина продолжалось…

«Не убiй» или убей?!

29 ноября танковая бригада, вновь прибывшая в Москву, сосредоточилась в парке Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Одним из батальонов этой бригады командовал капитан Николай Алексеевич Теремрин, с которым мы уже встречались в книге «Сталин летом сорок первого». Теремрин начал эту вторую свою войну 22 июня на самой границе спустя месяц после окончания Военной академии имени Фрунзе. Первая была на озере Хасан. Вторая уже превысила по времени первую, а конца не видно было. Теремрину довелось испытать горечь потерь, тяжесть отхода под ударами превосходящего численно врага, а сколько испытаний ожидало впереди, и сказать трудно.

После выхода из окружения он попал в танковую бригаду, был дважды ранен, сменил ещё две части и вот теперь командовал танковым батальоном танковой бригады, спешно переброшенной под Москву, но оказавшейся в самом городе.

Его батальон был одним из наиболее боеспособных, потому что имел на вооружении несколько новеньких тридцатьчетвёрок, недавно полученных прямо с завода, и даже два могучих КВ. Постарался командир бригады, который сразу проникся к нему уважением и особым доверием. Впрочем, молодой капитан, награждённый орденом Боевого Красного Знамени ещё за Хасан, имевший за плечами военную академию, успевший повоевать не только на границе, но и, что особенно важно, в танковой бригаде Катукова под Мценском, где сорок наших танков остановили 600 танков Гудериана, не мог не внушать доверие. Комбриг тоже имел за плечами боевой опыт, а вот все остальные командиры такого опыта не имели – бригада сформировалась недавно.

Когда колонна танков остановилась, Теремрин открыл люк и огляделся. Ровные аллеи парка предстали перед его взором. Он собрал командиров рот, взводов и командиров танков. Приказал строго:

– Парк берегите. Постарайтесь поставить машины так, чтобы не повредить деревья. Я бывал здесь во время учёбы в академии. Летом красотища.

Снова взревели двигатели, и танки осторожно, словно это были не многотонные боевые машины, а лёгкие эмки, стали занимать места на аллеях и полянах.

Подбежал связной и передал распоряжение прибыть через десять минут на совещание к командиру бригады в штаб, который срочно оборудовался в расположенном неподалеку от парка здании школы. Теремрин оставил за себя старшего и зашагал к подъезду школы. Когда смолкли двигатели, до слуха донёсся шум боя где-то на северо-западе, в предместьях Москвы. В то, что враг у стен столицы, не верилось, а точнее, не хотелось в это верить, но почти непрерывная канонада гремела слишком явно, чтобы перепутать её с какими-то другими шумами.

Комбриг был краток. В общих чертах обрисовав обстановку, приказал проверить готовность подразделений к бою и дать людям отдых.

– Все свободны, – сказал он в заключение короткого своего монолога.

Теремрин вслед за товарищами направился к выходу из класса, но задержался у стола, на котором была расстелена рабочая карта. Бросились в глаза условные обозначения московских кварталов, улиц, даже отдельных строений. Он присмотрелся.

– Что-то заинтересовало, капитан? – спросил командир бригады.

– Товарищ полковник, глазам не верю, – сказал Теремрин. – Мы ведь вот здесь находимся. – Он указал точку на карте близ района сосредоточения бригады. – Надо же, всего в квартале от дома…

– Вашего?

– Нет… Я вам рассказывал о дочери генерала Овчарова Людмиле. Помните?

– Помню.

– Так вот, она здесь живёт у своей бабушки, – пояснил Теремрин.

– Дочь генерала Овчарова? – переспросил комбриг.

– Так точно… Да, да, вот та самая улица, а дом, дом буквально в пяти минутах ходьбы отсюда.

– Она сейчас там?

– Во всяком случае, письма приходили отсюда, с этого адреса. И я писал сюда. А потом вдруг как обрезало, – вздохнув, сказал Теремрин и, посмотрев на комбрига, молвил: – Товарищ полковник…

Тот понял без слов и договорить не дал:

– Хочешь сходить?

– Ведь совсем рядом…

– Только возьми с собой двух автоматчиков. Мало ли что. Москва ноне даже и не прифронтовой город, а почитай – фронт…

– Я мигом.

– У тебя есть полчаса.

Через минуту Теремрин уже спешил по заснеженной улочке к заветному кварталу.

– Это где-то здесь, где-то здесь, – говорил он едва поспевавшим за ним красноармейцам. – Дом номер десять, дом номер десять… Вот уже восьмой… Да где же, где?

За восьмым домом было место, огороженное забором. Теремрин поспешил к следующему дому, но увидел на нём цифру 4.

– А где же шестой? – растерянно проговорил он, ещё не догадываясь, а скорее, убегая от страшной догадки: – Где же?

Старик, стоявший у соседнего дома, подошёл ближе и сказал с горечью:

– Разбомбило его, дом этот.

– Что? Когда? – с дрожью в голосе спросил Теремрин.

– Да ещё в октябре.

– В октябре, – повторил Теремрин, соображая, когда пришло последнее письмо от Людмилы.

С ужасом вспомнил: письмо пришло в начале октября, но написано было ещё в сентябре. Это означало, что после роковой бомбёжки писем не было.

– Вы не знаете, может, всё-таки кто-то спасся? – спросил он у старика. – Я ищу девушку, Людмилу Овчарову.

– Бомба-то попала ночью.

– Может, кто-то был в бомбоубежище? – с надеждой спрашивал Теремрин.

– В том и беда-то, что бомбоубежище было в этом доме, в подвале. А бомба тяжёлая упала. Тяжёлая, – вздохнул старик и прибавил: – Одним словом, погибли все. Не слышал я о том, чтобы кто-то спасся. Никого, сколь я знаю, в живых не осталось. Даже раненых не было. А вы кем приходитесь той девушке? – зачем-то спросил старик, но Теремрин уже не слышал его.

Он повернулся и быстро зашагал к месту расположения бригады. Комок подступил к горлу, мешая справиться с собою. И медленно, но неукротимо росла в душе ярость. Именно ярость – не злоба, а ярость. И была она не обычной жаждой мести – была осознанием долга, призывающего свершить возмездие, наказать тех, кто, придя на землю Русскую, убивал ежедневно и ежечасно. Этот грех убийств умножался тем, что звероподобные пришельцы убивали без разбора женщин, детей, стариков, убивали даже тех, кто по всем законам человеческим достойны милосердия.

Теремрина охватывало осознание, что нет, не было и не могло быть места на нашей матушке-земле для тех, кто презрел все человеческие законы, для тех, кто пришёл изуверствовать на русскую землю, землю многострадальную, веками поливаемую кровью, пропитанную этой кровью на такую глубину, которую не измерить обычными земными мерками.

Когда Теремрин поступил в военное училище и приехал в свой первый курсантский отпуск к матери в село Спасское, она сказала ему:

– Помни, сынок, что теперь ты в ответе за землю русскую. Помни, что те, кто приходит не с добром на нашу землю, не подлежит суду человеческому, но подлежит суду Божьему. И нет здесь дела, верите или не верите вы сегодня в Бога. Всевышний заповедал не зря: «И никто не избавит от руки Моей!»

– А как же с заповедью, мама: «Не убей»? Или как там у верующих?

– Не убий! – поправила мать, но тут же и пояснила: – Не убий единоверца, не убий честного соотечественника, а врага Господа, врага Государя твоего, врага веры твоей, земли твоей и народа твоего – убий!

Николай Алексеевич Теремрин знал, что его мать была дочерью священника, но он знал, что она, кроме того, жена русского офицера, защищавшего Отечество на фронтах Первой мировой войны, а потом сражавшегося в Гражданскую и сгинувшего бесследно в горниле той братоубийственной бойни. Мать говорила жёстко, соединяя в своих словах то, что слышала от своего отца, и то, что не могла не сказать как супруга воина, продолжателя славных традиций династии защитников Отечества. Она не любила называть себя вдовой, ведь данных о смерти мужа так и не получила.

Она мало рассказывала, или даже почти не рассказывала ему об отце, пока не вырос, пока не научился понимать, о чём можно говорить, а о чём нет. Врезались в память слова, твёрдые и жёсткие, сказанные сильной русской женщиной. А русские женщины, по большей части своей, женщины сильные. Духовно-душевная сила их всегда превосходила и превосходит духовные силы любых недругов, ибо у них, у бесчисленных нелюдей-завоевателей, в отличие от тех, кто проживает на великих просторах Великой Державы, если и есть кроме тела некоторое подобие души, а точнее маленькой, подленькой душонки, то нет главного – нет духа. Недаром святитель Крымский Лука (Войно-Ясенецкий) в своё время справедливо указал, что только тот человек является Человеком и отличается от нелюдя, равнозначного животному, у которого, кроме тела и души, есть ещё и дух. Агрессоры лишены духа, иначе бы, обладай они этим высшим даром Божьим, не стали бы агрессорами. Они бы жили на своих землях, заповеданных им, а не бродили по миру с алчностью гиен и шакалов, грабя, убивая, изуверствуя и стараясь обеспечить себе сладкую жизнь за счёт других, за счёт чужого труда. Агрессоры недостойны называться не только сынами человеческими, но даже и просто людьми. Агрессоры всегда, во все времена, есть нелюди, есть слуги тёмных сил, а потому ни малейшего милосердия они не заслуживают по Высшим законам, по Вселенским законам, по Законам Создателя. Нацепил на себя военную форму банды агрессора, ступил с этой бандой на чужую землю – значит, поставил себя вне Высшего закона, начертанного Создателем в Своих Творениях в мире Божьем.

Николай Алексеевич Теремрин не был верующим в полном смысле этого слова. Но не мог быть воинствующим безбожником внук священника и сын сельской учительницы, сохранившей в себе православное мировоззрение. Да, его мать сумела остаться православной, несмотря на все тяготы первых лет советской власти, когда сама её жизнь и жизнь её маленького сынишки были под страшнейшей угрозой. Ведь в жуткие годы революции и не менее страшные первые послереволюционные годы шло варварское, методичное уничтожение троцкистами русского культурного слоя.

В те минуты, когда Теремрин возвращался в расположение бригады после того, как увидел следы деятельности лютых нелюдей, ему помогли сохранить самообладание мысли именно о том высшем и непостижимом, о чём часто говорила ему мать, мысли о Создателе всего сущего.

Он исправно воевал все первые месяцы войны, воевал грамотно, как учили в академии, как учили фронтовые учителя, он бил врага так, как и положено бить тех нелюдей, которые явились на родную землю. К страшному горю родного народа, которое он видел ежедневно, его сердце не было безучастным, но до сих пор он старался гнать от себя горестные мысли, старался делать то, что обязан делать, всячески прогоняя эмоции. Но в те минуты, когда он стоял над воронкой авиабомбы, сброшенной нелюдем в образе человеческом, воронкой, оборвавшей жизни ни в чём не повинных людей, даже не державших в руках оружия, воронкой, сломавшей мечты и надежды, произошёл невидимый внешне, но решительный внутренний перелом. Он осознал, что его священный долг состоит именно в том, чтобы вершить возмездие так, как заповедал Создатель, – не давать никакой пощады тем, кто нарушил священные заповеди, кто пришёл на земли, ему не принадлежащие, кто посмел выступить против Высшего Закона Жизни на земле, а следовательно, поставил себя вне этого закона. И над развалинами дома он поклялся быть беспощадным к врагу до тех самых пор, пока враг будет топтать его родную землю, ставя себя вне всякого закона. Он поклялся перед самим собою, что о милосердии вспомнит лишь только тогда, когда пересечёт границы оодной земли и ступит на земли, заповеданные тем нелюдям, которые преступлениями своими лишили себя права защиты земель, опозоренных ими.

Он слышал мнение, что всеобщее горе притупляет горе личное. Сегодня он этого не заметил. Его горе было тем страшнее, что оно не могло кричать, что переносил он его в себе. Он впервые был влюблён с такою силою, да и вообще впервые влюблён, хотя возраст его вышел за рамки юношеского. Увлечения юности не оставили следов в сердце. Он ждал свою принцессу, хотя и не искал, ибо времени на поиски ему не хватало. Курсантская жизнь, затем жизнь боевая, участие в схватках с японцами на озере Хасан, академия… Академия – это Москва, но академия это и учёба. Да какая учёба! Напряжённая, занимающая всё время без остатка.

И надо же было такому случиться – он встретил любовь в самое неподходящее время развернувшейся на его глазах трагедии лета сорок первого. Он полюбил не просто на фронте, он полюбил во время тяжёлых боёв в окружении. И он не сомневался, что любовь его была взаимной, и не просто взаимной, а светлой, трепетной, всепобеждающей любовью. Именно такую любовь человек способен пронести через всю жизнь.

Теремрин вошёл в тот же класс, который покинул всего несколько десятков минут назад, вошёл, чтобы доложить командиру бригады о своём возвращении. Полковник внимательно посмотрел на него и спросил:

– Что-то случилось?

– Они разбомбили дом, – сказал Теремрин и без всякого пафоса, а с жутковатой искренностью добавил: – Они разбомбили мою любовь… Они убили её. – И срывающимся голосом попросил: – Когда получим приказ, прошу вас назначить меня в авангард! Я не могу ждать, я хочу бить эту нечисть… Им не место на земле. – И прибавил, несколько успокоившись: – Когда попала бомба, в доме были одни старики, женщины, дети… Одни старики и дети…

– Хорошо. Будешь в авангарде. Но, надеюсь, ты сохранишь ясный ум и твёрдость, – сказал комбриг.

– Обещаю!

В последних числах ноября темнеет рано. Уже в пятом часу пополудни сумерки окутали парк. Комбриг собрал командиров подразделений, когда школьный двор уже погрузился в зыбкий полумрак поздней осени. Темнели громады тридцатьчетвёрок, расставленных под деревьями парка и накрытых маскирующими сетями. Свет зажгли лишь после того, как тщательно зашторили окна и снаружи проверили светомаскировку.

– Обстановка более чем серьёзная, – начал комбриг. – Фашисты рвутся к Москве. По данным разведки, их передовые части вышли к Красной Поляне, приблизились к Химкам. Прошу подойти к карте.

Командиры обступили стол, а точнее, несколько сдвинутых столов, на которых была разложена рабочая карта.

– Так чего же мы стоим? – спросил Теремрин.

– Вы знаете, капитан, – спокойно отозвался комбриг, – что командир, не израсходовавший резерв, ещё не побеждён. Полагаю, что наше командование бережёт резервы и стремится вынудить гитлеровское командование израсходовать все их ресурсы.

– Это я понимаю, – вздохнув, молвил Теремрин. – Умом понимаю, а сердцем постичь трудно. Где-то наши части сражаются из последних сил, а мы стоим – целая бригада, укомплектованная по штату.

– В том и суть. Сегодня наша бригада их танковой дивизии численностью равна. Ведь в иных дивизиях у них осталось около двадцати процентов живой силы и боевой техники. И всё же у нас до сих пор нет общего численного превосходства. Вот и всё, что я могу пока сказать. Большего и сам не знаю. Догадываюсь лишь, что наиболее вероятное направление наших действий – Ленинградское шоссе, то есть направление Речной вокзал – Химки.

– Речной вокзал. Боже мой. Когда учился в академии, несколько раз по выходным отправлялся с него на прогулки по каналу, – сказал Теремрин.

– Ничего, придёт время, будут и прогулки, – молвил комбриг. – А пока всем отдыхать. Может статься, как вперёд пойдём, сутками не до отдыха будет.

– Пойдём вперед? Есть приказ? – почти хором спросили комбаты.

– Приказа нет, но я старый воин, а потому нутром чую – скоро, скоро вперёд пойдём. Очень скоро, – сказал комбриг и ещё раз повторил своё требование: – Всем отдыхать.

Теремрин не ушёл. Он остался в классе, пояснив:

– Не до отдыха мне. Не засну.

– Тогда я вздремну чуток, – сказал комбриг. – Подежурь тут с радистом. Раз тебе не до сна, так и начштаба будить не буду. Для него ведь тоже скоро настанут горячие деньки. Не вешай нос. Пойдём, обязательно пойдём вперёд. Да ещё как пойдём – земля дрожать будет у них под ногами.

Теремрин сел за стол. В углу класса пиликала радиостанция, работавшая «на приём». Зимний вечер, школа. Трудно верилось, что всего в нескольких километрах фронт. С наступлением темноты гул канонады поутих, но, хотя окрестные городские кварталы были безлюдными и безмолвными, тяжёлое, прерывистое дыхание фронта слышалось повсюду. Мог ли Теремрин подумать, когда прибыл в начале июня после окончания военной академии на должность командира стрелкового батальона в приграничный военный округ, что через полгода окажется в прифронтовой Москве, да к тому же во главе танкового батальона. Сколько же произошло за эти полгода! Но за долгие месяцы испытаний он не мог не выделить одного события, перевернувшего всё в его душе. То была любовь к Людмиле, любовь, как это ни парадоксально, дарованная ему войной…

Любовь подарила война

Они расстались на небольшой железнодорожной станции. Генерал Овчаров перед тем, как покинуть этот мир, просил Теремрина сопроводить Людмилу в Москву, но обстановка не позволяла этого сделать. Рославлев, который принял дивизию и вывел её к своим, был тяжело ранен при прорыве. Сменивший его полковник, назначенный уже командованием фронта, сказал:

– Всё понимаю, но при всём уважении к погибшему генералу отпустить вас в Москву не могу. У меня есть другое предложение. Поручить дочери генерала сопровождение полковника Рославлева, тем более, как мне известно, раненых сейчас отправляют непосредственно в московские госпитали и клиники. Из медсанбатов – прямо в санитарные поезда, поскольку армейский госпиталь начал передислокацию. Ну что, готовы в путь? Определите полковника вместе с дочерью генерала Овчарова в санитарный поезд – и сразу назад…

С трудом, но удалось договориться с начальником поезда, чтобы взяли Людмилу в качестве сопровождающей. Сам же Теремрин в дивизию не вернулся. Одновременно с погрузкой раненых в санитарный поезд на станции проходила разгрузка танковой бригады, командир которой оказался знакомым Теремрина ещё по боям на озере Хасан. Комбриг быстро решил вопрос о переводе его в бригаду командиром механизированного батальона, а вскоре в разгар боёв Теремрин принял танковый батальон. Так началась его служба в танковых войсках.

Ну а Людмила через пару дней была уже в своём 2-м Московском медицинском институте.

Начались суровые учебные будни, потекли насыщенные до предела недели. Готовился ускоренный выпуск, и никто из слушателей не роптал. Все понимали, что нужно набираться терпения, выдержки, что отдохнуть удастся только после победы.

Во время коротких перерывов между занятиями, по пути из одной аудитории в другую студенты и слушатели военфака забегали в деканаты, чтобы узнать, нет ли вестей от недавних однокашников, с которыми вместе начинали учёбу на младших курсах. Особенно беспокоились за своих девушек. Кое-кто даже приуныл, не получая от них вестей, и для того были основания. Известия с фронта не радовали. Они становились день ото дня всё более тревожными.

Людмилу встретили с радостью, расспрашивали о том, как она вступила в войну, как добиралась до института, сочувствовали её большому горю – потерять отца, мать и маленького братишку. Всенародное горе ещё не вошло в каждый дом, ещё не распластало свою чёрную тучу над каждой советской семьёй, но всех уже объединяло одно стремление – скорее окончить институт и попасть на фронт, чтобы оказывать помощь раненым. Каждый понимал, что медицинское обслуживание стоит в одном ряду с авиационным и артиллерийским, что медработники так же нужны армии, как бойцы и командиры. На это указывалось во многих приказах и установочных документах.

С 21 на 22 июля Людмила заступила на дежурство. Оно начиналось утром и продолжалось сутки. В обязанности дежурного входили участие в операциях, контроль за прооперированными ранеными и больными, различная лечебная работа.

Весь день прошёл в неотложных делах. Операции, перевязки следовали одна за другой.

И вдруг около полуночи объявили воздушную тревогу.

Всю ночь по небу шарили лучи прожекторов, и оно было словно изрезано на разнообразные геометрические фигуры. Стучали зенитки, грохотали разрывы снарядов, вспыхивали жёлто-красные облачка в небе, надрывно и монотонно выли моторы вражеских бомбардировщиков.

Отбой воздушной тревоге дали только под утро.

Сменившись с дежурства, Людмила не ушла из клиники, хотя очень волновалась, как там бабушка. Отдохнув в ординаторской, снова включилась в работу. В тот день в клинику доставляли москвичей, пострадавших при бомбёжке.

Вечером, возвращаясь домой, она заметила, как сильно изменилась столица. На окнах появились бумажные перекрестья, у стеклянных витрин магазинов – мешки с песком. Во дворах притаились зенитки и прожекторные установки. Они были и раньше, зенитки и прожектора, да как-то на них не обращали такого внимания, как после налёта.

Бабушка встретила вся в тревоге.

– Я так волновалась, так переживала, – говорила она. – Было так страшно. Бомбоубежище-то хоть и под нашим домом, но, сказывают, слабенько оно очень. Если тяжёлая бомба, то всё…

А потом раскрыла газету и продолжила уже радостно:

– Ничего у них не вышло. Наши сбили двадцать два ихних самолёта. Это только по предварительным подсчётам. Ну а если ещё сунутся, ещё получат.

Но фашисты сунулись, и не раз. Их не останавливали потери. Враг хотел деморализовать москвичей, сломить волю к сопротивлению, но просчитался. Части зенитной артиллерии и истребительной авиации надёжно защищали небо столицы. К Москве прорывались единицы вражеских бомбардировщиков, да и те редко возвращались на свои аэродромы. Но разрушения были, бомбы попадали в дома, несли смерть и разрушения.

Учёба и работа с тех пор проходили в боевой обстановке. Вскоре студентов других институтов стали посылать на строительство укреплений, но медиков не трогали, медиков усиленно готовили к предстоящей боевой работе.

Выпуск был ускоренным. Программу завершили уже к концу лета, и в сентябре прошли экзамены.

Сначала, уже 25 сентября, состоялся выпуск военного факультета. Он проходил в Центральном доме Красной армии. Людмила с нескрываемой завистью смотрела на выпускников военного факультета. Они были в новенькой форме со знаками военных врачей третьего ранга в петлицах. Но и юноши из лечебного факультета тоже должны были вот-вот надеть форму. 28 сентября состоялось распределение.

– Прошу направить меня на фронт! – твёрдо сказала Людмила, когда подошла её очередь предстать перед комиссией.

Военврач 1-го ранга, возглавлявший военный факультет, возразил:

– На фронт посылаем в первую очередь мужчин. Вам, как отличнице предоставляем право выбора тылового госпиталя.

– Прошу отправить на фронт! – повторила Людмила. – Мои мама и младший братишка погибли в первый день войны. Их расстреляли немецкие танки. Мой отец, командир стрелковой дивизии генерал-майор Овчаров, был смертельно ранен, когда выводил дивизию из окружения. Прошу направить меня на фронт!

Весь этот небольшой монолог она произнесла с такою убеждённостью в своей правоте, что никто из комиссии не возразил ни слова.

– Прошу также учесть, что я занималась в аэроклубе и имею разряд по парашютному спорту.

– Так эту храбрую барышню надо направить в воздушно-десантный корпус, в тот, что отправили группу Миши Гулянина, – предложил военврач 1-го ранга, сражённый прямотой и настойчивостью Людмилы Овчаровой.

– В воздушно-десантный? – переспросил кто-то из членов комиссии. – Но там предстоят действия в тылу врага…

– Я имею опыт медицинского обеспечения таких действий, – сказала Людмила. – Я работала в медсанбате дивизии, когда мы выходили из окружения.

– Не возражаю, – сказал военврач 1-го ранга.

Решение было принято, и в тот же вечер Людмила написала Теремрину о том, что скоро будет на фронте. Она не знала, что это письмо не дойдёт до него, потому что во время неудачной контратаки его танк будет подбит и сгорит на глазах у всех на нейтральной полосе.

Никто в бригаде, которая спустя час после контратаки будет переброшена на другой участок фронта, не узнает, что за минуту до взрыва боеприпасов в танке механик-водитель, сам серьёзно раненный, успеет вытащить Теремрина и укрыться с ним в ближайшей воронке. Они дотемна пролежат там, перевязав раны, а затем доползут до своих. Причём Теремрин потеряет много крови и в ближайший медсанбат его доставят без сознания. А потом будет госпиталь, находясь в котором он узнает о гибели бригады в окружении под Вязьмой.

Но ещё до трагедии под Вязьмой сослуживцы Теремрина, получив адресованное ему Людмилой письмо, доложат командиру бригады и тот ответит ей. Он расскажет о том, что произошло на его глазах. Расскажет, как загорелся подбитый танк и как через несколько минут взорвались в нём боеприпасы… Это письмо Людмила получит перед самым отъездом к месту службы.

Путь Людмилы на фронт пролегал через Ульяновск, в районе которого формировались воздушно-десантные корпуса. Её ждали два месяца напряжённой учебы, сопровождавшиеся первой практикой, ибо военврач всегда в бою.

Лишь в конце ноября корпус был переброшен под Москву. Людмила очень беспокоилась, не получая весточек от бабушки. От Теремрина она писем уже не ждала…

Когда начальника медицинской службы корпуса вызвали по каким-то делам в Москву, она попросила взять её с собой. Хотела хоть что-то узнать о судьбе бабушки. Как было отказать?! Много, слишком много выпало горя на долю этой девушки.

В Москву прибыли рано утром и все дела решили очень быстро. Волокиты и проволочек не было. Вот тогда и попросила она заехать к бабушке. Развалины дома поразили, как громом.

Она долго стояла у забора, через щели в котором было видно то, что осталось от дома.

Неожиданно на улице показались танки. Они шли колонной, сотрясая землю и выпуская сизые дымы из глушителей. Слёзы сами покатились из глаз. Она ещё не успела оплакать маму с братиком, как ушёл из жизни отец не успела оплакать его, как пришло известие о гибели Теремрина. А теперь вот бабушка…

Колонна танков прошла, а она стояла, не чувствуя холода, пока начмед не позвал её, осторожно напомнив, что пора ехать в корпус.