Текст книги "Сталин летом сорок первого"

Дороже злата-серебра!

За пару дней до отъезда к новому месту службы Николай Теремрин спросил:

– Мама, когда ты давала мне почитать томик Бунина, то напомнила об отце. Я понимаю, что тема, возможно, запретна по понятным причинам. И всё же скажи, кем он был и как погиб?

До сих пор Теремрин мало что знал о своих предках. Мать не рассказывала, молчали её сестра и братья. Нельзя было в те сложные предвоенные годы насыщать его такой информацией. Ведь происхождение его было далеко не пролетарским. Ему сказали, что отец погиб, правда, краем уха он слышал, когда жил в Малаховке, что погиб он не в Первую мировую, как удалось записать в документах, а в Гражданскую. Но он не стал расспрашивать, да и, наверное, спохватившись, не рассказали бы то, что не стоило ему знать.

Ведь только обмолвись где-то, что отец погиб в Гражданскую, сразу вопрос: на чьей воевал стороне? Когда они с матерью жили в Малаховке у её сестёр, документы выправили на него, ещё маленького, так как надо. Мужья сестёр были отчаянными рубаками в 1-й Конной, известными самому Семёну Михайловичу Будённому. Помогли. Ну а мать в деревню потянуло, в родительский дом в Тихих Затонах. Учительствовала. А учитель на селе – персона особая, уважаемая. Как-то всё спокойно в этих краях обошлось и в годы революции, и при коллективизации.

При поступлении в Школу ВЦИК Николай Теремрин указал, что отца никогда не видел, ушёл тот на Первую мировую, когда младенцем был, да и погиб. Мать – учительница. Всё…

Армия нуждалась в грамотных молодых людях, нуждались в таких людях военно-учебные заведения, ведь даже позднее, когда Николай Теремрин окончил академию, на том самом торжественном приёме в Кремле он услышал цифры, заставляющие задуматься: из 579 тысяч советских командиров лишь 7,1 % имели высшее образование, 55,9 % – среднее, 24,6 % окончили различные ускоренные курсы, а 12,4 % вообще не имели военного образования.

А он, сын учительницы, грамотный, к тому же хорошо воспитанный молодой человек. В Школе ВЦИК он сразу стал младшим командиром.

Ну а потом – потом Николай Теремрин отличился в боях на озере Хасан и вскоре был направлен в академию. Вот и вся короткая биография.

Мать попросила принести самовар, который уже пыхтел на улице, нетерпеливо сообщая, что готов побаловать чаем. Разлила заварку, добавила кипяток и села в своё любимое старенькое кресло с давно уже порванной обивкой. Заговорила тихо, словно кто-то мог подслушать:

– Сердцем чувствую: грядут суровые испытания, очень суровые. Раньше не нужно было тебе говорить то, что сейчас скажу. Да и теперь ещё не время. Но, кто знает, что будет завтра? Тебе, быть может, снова в бой идти за Россию, пора узнать, кто твои предки. Только никому о том не говори.

– Не меня предупреждать о военной тайне! Сейчас куда ни кинь – всё тайна. Время такое! – ответил Теремрин.

– Как погиб твой отец, Алексей Николаевич, не знаю. Да и никто не знает. Просто думаю, что, если б не погиб, остался бы в России. Ведь здесь у него – мы с тобой. А как он радовался твоему рождению!

– А разве мог он остаться? Он же…

Мать сделала жест, чтоб не продолжал, и приложила палец к губам. Сказала совсем тихо:

– Что ж ты думаешь, белых одолели эти самые, ну которые в тридцать седьмом были расстреляны? Все эти Якиры, Уборевичи и прочие только посты занимали, подаренные им Троцким, а победы одерживали офицеры старой русской императорской армии, оставшиеся с Россией! Между прочим, скажу тебе по секрету, что муж моей сестры Кати… Ну тётки твоей Екатерины Николаевны, в прошлом офицер русской армии. Служил в драгунах. Шашку за храбрость имеет в награду! Отчаянным был рубакой, ох и отчаянным! Он в конной Будённого воевал, и Будённый его очень любил. Вот как…

– Этот добрый, скромный, с виду совсем не военный, доктор?

– Да, представь! Много, говорил, народу порубал. Хоть и за дело, хоть и на войне, да много. Теперь до конца дней своих лечить буду!

– Так, значит, не известна судьба моего отца?

– Что с ним случилось, никто не знает. Был тут у нас старичок один древний – недавно ушёл в лучший мир. Да ты его помнишь, наверное, Ансифорычем звали его в деревне.

– Помню…

– Так вот он мне незадолго до смерти рассказал, что побывал здесь твой отец, когда Деникин к Москве рвался… Да вот вышло так, что побывал как раз после того, как его отца, а твоего деда убили по приказу комиссара одного. Эту историю ты знаешь. И ещё кое-что рассказал. Ну об этом завтра… Ты же хотел по ягоды сходить в лес наш Спасский, детство вспомнить. Ну так сходим, и там я тебе кое-что ещё расскажу. А сейчас попробую ответить на твой вопрос – кто твои предки…

Она отпила несколько глотков из своей любимой старинной чашки, большой, с узорчатым рисунком, и продолжила таким же негромким голосом:

– Так вот, род Теремриных – род воинов. От царя Иоанна Васильевича Грозного дворянство получил пращур твой за то, что храбро сражался в битве при Молодях, ныне уж совсем забытой. За то и землю здесь пожаловал царь на берегах реки Теремры. Правильно бы писать название реки этой с двумя заглавными буквами, хоть и орфографически-то неверно. Терем с большой и Ра с большой! То есть Терем Ра!

– Терем, – повторил Теремрин, разделив название, и закончил: – Ра!

– Вот, вот: Терем Бога Ра! Края здесь какие… Благословенные края.

Теремрин подвинул стакан в подстаканнике с царским гербом к самовару, наполнил его кипятком, продолжая слушать:

– Твой дед, Николай Константинович, защищал Порт-Артур, а прадед, Константин Дмитриевич, отличился на Шипке. Прапрадед, Дмитрий Николаевич – участвовал в героической обороне Севастополя. Был там знаком с молодым Львом Толстым, тот ведь тоже воевал там. Земляки!

Мать встала, подошла к шкафчику, взяла из ящика какую-то тетрадь в кожаном переплёте, снова села на место и слегка прибавила фитилёк керосиновой лампы:

– Всего-то и не упомню. Вот тут сделала я пометки. Знала, что когда-то надо будет тебе обо всём рассказать.

– И не боялась хранить тетрадку?

– Да тут всё планы учебные, планы. А потом ведь я так записала, что только сама пойму. Так вот… Отец, прапрадеда твоего, Николай Дмитриевич, участвовал в Итальянском и Швейцарском походах Суворова, в Аустерлицком сражении, в кампании 1807 года, в Бородинском сражении, в Битве народов и взятии Парижа, а дед – в Кинбурнской баталии, в штурмах Очакова и Измаила. Пращуры более дальние твои сражались и в Первую турецкую войну в войсках Румянцева, и в Семилетнюю войну, участвовали в Крымском походе Долгорукова, в Северной войне и многих других войнах в защиту Отечества.

– Откуда же ты всё это знаешь? – удивился Теремрин. – Это ж столько информации! И почему, почему я ничего о том не знал?

– Трудно тебе, сынок, было бы жить с такими знаниями, ой как трудно! Ведь мы с тобой чудом уцелели в годы революции, когда деда твоего убили. Я не оговорилась, действительно произошло чудо. После того как комиссар Вавъесер сгорел в доме твоего деда, все ждали карателей. Нас с тобой прятали в окрестных селениях. Жили мы и в Мясновке, и в Хилково. А потом вдруг словно что-то произошло. Карателей Вавъесера убрали сами же красноармейцы. Говорили, будто в наши края прибыл комиссар высокого ранга из Москвы, которого сам Ленин послал, чтобы остановить наступление Деникина, и что с ним прибыли совсем другие люди – те же революционеры, да не те. Они действительно были за народ, как сразу определили крестьяне. Вавъесер и его каратели были из бесчеловечной шайки Троцкого, а эти – от того нового комиссара, который остановил Деникина и разгромил белогвардейцев и интервентов. Имя этого комиссара тебе известно. Ты его слышал на приёме пятого мая.

– Неужели? Неужели Сталин?!

– Да, сынок, представь, вот по такому странному стечению обстоятельств мы обязаны своим спасением Сталину. Я, дочь священника и жена русского офицера, и ты, внук священника и сын русского офицера, обязаны жизнью большевистскому лидеру. Я, конечно, далека от военных дел, но то, что известно мне из рассказов некоторых моих учеников, которые частенько навещают меня, когда бываю в Малаховке, да из рассказов моих братьев, позволяет судить, что во главе России стоит великий полководец.

– Твои ученики? – недоверчиво переспросил Теремрин, сразу подумав о начальной школе в Тихих Затонах.

– Да не эти ученики. Я ж ведь и в Малаховке под Москвой преподавала. Причём там в старших классах. Историю вела! Вот оттуда иные ученики высоко пошли.

– Понятно. Ну а то, что Сталин – настоящий полководец, я это знаю! – заметил Теремрин.

И услышал в ответ:

– Ты это знаешь из пропагандистских речей и публикаций. В подобных речах любого могут возвеличить. Но в данном случае это действительно так. Сталину принадлежат заслуги в разгроме Юденича под Петроградом, в разгроме Деникина неподалёку от краёв наших, и в разгроме Краснова при обороне Царицына. Это не пропагандистские трюки – это правда. Ну а как поднялась при нём наша страна! Мне, учительнице, видно и ещё одно. С начала тридцатых годов изменилось отношение к великому прошлому нашей Державы. И сегодня мне непонятно только одно, почему нас убеждают в незыблемости договора с Германией, почему не объявляют мобилизацию? Ведь говорят, что Гитлер собирает на наших границах полчища несметные. Но, очевидно, есть какое-то объяснение, которое нам знать не положено.

– Мы тоже готовимся, – сказал Теремрин. – Не случайно многие наши выпускники направлены в приграничные округа. Вот и я еду в Белоруссию. – И, желая перевести разговор на другую тему, поинтересовался: – Откуда ты так хорошо знаешь всю нашу родословную? Сохранились какие-то документы?

– Как не знать? Раньше выходили замуж однажды и навсегда. Судьба мужа становилась судьбой жены, его родословная – предметом её гордости. Многое слышала от твоего отца, многое от твоего деда. Умнейший был человек. И крестьяне его любили, потому, видимо, нам и удалось скрыться от людей Вавъесера. Да и потом никто не выдал. Время-то опасное для так называемых бывших. А документы? Были документы. Да вот только где они, не знаю. Хотя есть одна мысль… Но об этом завтра, завтра.

Утром пошли в лес по ягоды. Поднялись на высотку, где когда-то была дворянская усадьба, а теперь виднелись серые приземистые строения с подслеповатыми окошечками, обозрел живописные окрестности и вдруг почувствовал с особой силой, как дорог ему этот небольшой мир, эта малая родина. Текли годы, десятилетия, проходили века, менялись государи, менялся государственный строй, но оставалась она одна, эта Земля Родная, давшая жизнь детям своим и взывавшая к ним только с одною мольбою – защитить её, не дать опоганить иноземным ублюдкам-нелюдям. Он уже побывал в боях и убедился в том, что умеет драться с врагом, презирая смерть. Но в эти минуты, стоя на взгорке, в которой вырос, он с особой силой понял, что нет у него иного пути, чем путь защитника Родной Земли – Земли, по имени Россия, ибо этот путь проложен через века его предками. Понял, что весь он до последней капельки крови принадлежит этой земле и что будет стоять, не дрогнув, против любого ворога, который осмелится посягнуть на неё.

– О чём задумался? – спросила мать.

– О Родине. Да и книжку Бунина вспомнил. Так что ты мне хотела рассказать?

– Вон, видишь скотный двор, что через балку от церкви?

– Вижу!

– Так вот под домом подземный ход вырыт. После революции девятьсот пятого года его сделали. А в ходу том, в хорошо укреплённом туннели, был тайник. Целая комнатка такая. А в ней архив Теремриных. Чего там только не было. Мы с отцом твоим хаживали туда перед германской. Брали кое-какие рукописи почитать. Так что там вся родословная…

– А если архив уцелел. И сейчас там, под землёй?

– И что? – спросила мать.

– Попробовать откопать…

– Это невозможно. Как ты себе представляешь? Приходишь и начинаешь копать, толком не зная, где искать этот ход, который, возможно, и уцелел частично. Одному не справиться. Нанимаешь мужиков. Ну тут сразу и милиция, и НКВД… Клад ищем?! А если найдём? Что с тобой будет, как узнают кто твои предки? Нет, пока это невозможно. Но, верю, придёт время. Твой дед, когда я спросила, зачем тайник, так и ответил: для потомков! В роду Теремриных повелось издревле записывать всё, что с каждым происходило, и привозить сюда, в имение.

Теремрин осмотрел местность, согласился, что ничего пока не сделать по поиску архива. Действительно ведь решат, что там какие-то ценности, хотя мать сразу сказала:

– То, что там хранится, под землей, – не золото, не брильянты, но дороже злата-серебра!

А через пару дней Теремрин попрощался с матерью, попрощался с родными краями и отправился навстречу судьбе, навстречу испытаниям…

Он знал, что едет защищать родную землю, которая не только дороже злата-серебра, но и дороже жизни!

Заявление ТАСС

Утром 11 июня Сталин получил первое уже письменное подтверждение о том, что Гитлер планирует начало вторжения на 22 июня 1941 года. Документ, добытый разведкой, именовался: «Распоряжение главнокомандующего сухопутными войсками о назначении срока начала наступления на Советский Союз» № 1170/41 от 10.6.1941 года. В этом распоряжении были указаны дата и время перехода советской границы.

Разведка и прежде определяла эту дату, но ни одного документального подтверждения, совершенно конкретного, в виде приказа, не было. И вот копия директивы получена.

Итак, 4 часа утра 22 июня 1941 года.

Сталин вызвал к себе наркома обороны Тимошенко. Отдал приказ уже с сего дня, 11 июня 1941 года, соблюдая строжайшую секретность, начать постепенное приведение в боевую готовность войск приграничных округов и выдвижение соединений вторых эшелонов в районы сосредоточения.

В это сложное время существовал строжайший порядок: военное командование имело право самостоятельно принимать решения по перемещению соединений только вдоль границы, по так называемым рокадным маршрутам. Что касается непосредственно западного направления передислокации, то она могла производиться только по распоряжению Сталина. Такая предосторожность необходима, ведь можно и в агрессоры угодить со всеми вытекающими последствиями. Именно не стать агрессорами, а получить этакое клеймо. Заправилы рейха только и ждали того, что Сталин допустит хотя бы малейшую ошибку, а дальше уже привычное дело для лживой и бесчестной германской пропаганды.

Сталин не сомневался в том, что решение Гитлером принято окончательно. Сосредоточение крупных германских сил и сил союзников Третьего рейха на границе с СССР было в целом завершено. Приказа на вторжение ждали 190 дивизий (в том числе 45 танковых и моторизованных). Из них 152 дивизии немецких, 18 финских, 18 румынских и 2 венгерских. Общая численность – около 5,5 миллиона человек.

И всё-таки была надежда, что это окончательное решение не бесповоротно. Группировки войск были сосредоточены вдоль границ, но пока ещё на некотором удалении. Оставалось ждать, что Гитлер предпримет дальше. И он сделал свой ход, как всегда лживый и циничный – прислал очередное письмо с очередной, как уже Сталин был убеждён, дезинформацией. Читал с горькой усмешкой:

«Час настал. 19 июня я начинаю снимать войска с Восточной границы, в чём Вы легко убедитесь, когда взревут моторы боевых машин, следующих на погрузку к ближайшим железнодорожным станциям… Самое опасное время приближается. К сожалению, распространяемые англичанами слухи о конфликте между нами очень отразились на настроениях войск… В войсках бытует мнение, что, когда они пойдут маршем на англичан, Вы прикажете своим войскам наступать на Берлин… Убедительно прошу Вас сделать какое-нибудь официальное заявление, опровергающее английские домыслы… Признаюсь, что опасаюсь своих генералов даже больше, чем англичан, и поэтому снова обращаюсь к Вам с просьбой не давать им никакого повода даже попытаться сорвать план, который я считаю целью своей жизни».

Не менее лицемерной была и подпись: «Искренне Ваш Адольф Гитлер».

Сталин усмехнулся: «Взревут моторы! Они, конечно, взревут, поскольку начнётся построение предбоевого порядка, а там, где позволяет местность, и боевого, уже для нашествия».

Разведывательных данных у Сталина было предостаточно. Пройдут годы, и будет доказано, что советская разведка в период с 11 по 21 июня 1941 года 47 раз с точностью назвала дату и время нападения. Разведка же осуществлялась и Первым управлением НКГБ СССР, и Разведывательным Управлением Генштаба, и Разведывательным Управлением Наркомата Военно-морского флота, и Отделом международных связей Исполкома Коминтерна. Все эти разведывательные органы имели зарубежные резидентуры. В приграничных округах, кроме того, разведку вели территориальные органы госбезопасности и погранвойск, ну и, конечно, непосредственно разведотделы штабов западных округов. Кроме того, к разведывательной деятельности, по мере возможностей, подключались наркоматы связи и транспорта. Особую роль играла и личная секретная разведка Сталина. Наряду с точными данными о дислокации германских войск, чуть ли не до батальона включительно, сообщалось и о том, что на всех узловых станциях близ границ СССР идёт непрерывная разгрузка воинских эшелонов. Это прямая информация. Но Сталин получал и информацию, косвенно свидетельствующую о приближении войны.

К примеру, поступило сообщение о том, что германские торговые суда получили распоряжение срочно вернуться в свои порты, и покинули советские причалы, порою не закончив не только погрузку, но и разгрузку.

И вот 13 июня утром поступили сообщения о массовом выдвижении германских соединений и частей к границам СССР. То есть они фактически выходили на исходные позиции для нападения. На аэродромах, где было до сих пор по нескольку десятков самолётов, приземлились по две сотни бомбардировщиков.

Прочитав это тревожное сообщение, Сталин вызвал к себе Молотова и сказал:

– Необходимо срочно подготовить заявление ТАСС, в котором поставить Гитлера перед фактом – отвести войска или признать подготовку к нападению на нас. Это заявление должно ещё раз продемонстрировать всему миру, а особенно Англии и США, нашу миролюбивую политику. Пусть все знают, кто на самом деле разжигает войну. Молчание Гитлера в ответ на заявление советского правительства покажет, кто является агрессором. В заявлении надо указать, что и Советский Союз, и Германия строго соблюдают договор о ненападении. Давайте составим текст.

Давайте составим – это условно. Сталин обычно сам диктовал важнейшие документы. Вряд ли у кого либо, в том числе и у Молотова, могли после этого появиться какие-то добавления и изменения. Всё было предельно ясно и кратко.

Сталин диктовал не спеша, выделяя главное:

– Советский Союз, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что Советский Союз готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными.

Молотов с удивлением посмотрел на Сталина:

– Да, да, именно так. Лживыми и провокационными. И отметим также следующее: по нашим данным, Германия неуклонно соблюдает условия советско-германского договора о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерениях Германии порвать договор и предпринять нападение на нас лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…

Продиктовав полный текст заявления, Сталин сказал:

– Сегодня же в восемнадцать часов передать это заявление по радио. Необходимо напомнить Гитлеру, что он обещал через месяц начать отвод войск. Месяц истёк. И вручите текст заявления германскому послу графу Шуленбургу. Кроме того, направьте его нашему послу в Великобритании Майскому. Пусть передаст текст премьер-министру Черчиллю. Завтра же Заявление должно быть опубликовано во всех центральных газетах!

Молотов всем своим видом показывал, что не совсем понимает этого хода Сталина. Пришлось пояснить:

– Повторяю: у Гитлера практически нет выбора. Если он выступает с заявлением, в котором сообщает о том, что Германия разделяет позицию советского правительства, изложенную в Заявлении ТАСС, ему очень сложно вывернуться. Отказаться от агрессии он не может. Перенос же начала войны, если всё готово, дело весьма и весьма сложное.

– Промолчит! – сказал Молотов.

– Это будет означать, что военная машина действительно запущена, и мы должны ждать нападения двадцать второго июня.

– Не будет ли это дезориентаций наших военных? – спросил Молотов.

– Думал об этом и думаю, – мягко ответил Сталин. – Военные для того и военные, чтобы стоять на страже границ в любое время и при любых обстоятельствах. Политика – политикой. Служба – службой. Если Гитлер отмолчится, мы дадим директиву о приведении войск приграничных округов в полную боевую готовность.

И ещё одного обстоятельства опасался Сталин – обвинения Советского Союза в агрессии. Он понимал, что это очень важно не только сегодня, когда за дипломатической игрой СССР и Германии внимательно наблюдают руководители западных стран, когда за ней следят миллионы европейцев и американцев. Это будет важно, когда пройдут десятилетия и насквозь лживые, беспринципные и подлые западные политики будут искать любой, даже самый малейший факт, чтобы всё перевернуть с ног на голову.

Через некоторое время агент советской разведки, внедрённый в германское посольство, сообщил, что граф Шуленбург передал в Берлин срочную телеграмму такого содержания:

«№ 1368 от 13 июня 1941 года.

Народный комиссар Молотов только что вручил мне следующий текст сообщения ТАСС, которое будет передано по радио сегодня вечером и опубликовано завтра в газетах:

«…В английской и вообще в иностранной прессе стали муссироваться слухи о близости войны между СССР и Германией. По этим слухам:

1. Германия будто бы предъявила СССР претензии территориального и экономического характера…

2. СССР будто бы отклонил эти претензии, в связи с чем Германия стала сосредотачивать свои войска у границы СССР с целью нападения на СССР.

3. Советский Союз, в свою очередь, стал будто бы усиленно готовиться к войне с Германией и сосредотачивает свои войска у границы последней.

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве всё же сочли необходимым уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем расширении и развязывании войны… Шуленбург».

А вскоре пришло сообщение о том, что на границе всё стихло. Замолкли ревущие двигатели танков, тягачей и автомобилей. Разведка погранвойск сообщила, что выдвижение германских войск на исходные позиции прекратилось.

– Ну что ж, Гитлер в раздумье, – сказал Сталин Молотову. – Значит, мы поступили правильно.

– Но нет никаких заявлений. Никакой реакции.

– Подождём. Реакция будет! – Сталин в данном случае имел в виду реакцию отнюдь не Гитлера.

И уже в ближайшие дни после оглашения по радио и публикации Заявления ТАСС мир отреагировал на него довольно горячо и остро. Приходили сообщения о повороте общественного мнения в США и Великобритании в пользу Советского Союза, а с общественным мнением в своих странах и премьер-министр Черчилль, и президент Рузвельт вынуждены были считаться. Как-никак там происходила игра в демократию.

Дошло заявление и до сознания руководства США и Великобритании. Вплоть до начала войны США придерживались особой политики, никак не дружелюбной по отношению к СССР. Даже Рузвельт, впоследствии казавшийся чуть ли не другом Советского Союза, декларировал иные задачи: в войну не ввязываться до тех пор, пока не обозначится победитель. И лишь после этого помогать именно победителю, чтобы урвать жирный кусок во время передела мира!

Едва прозвучало Заявление ТАСС, как Рузвельт отдал распоряжение послу США в Великобритании сообщить премьер-министру Черчиллю, что президент США поддержит любое заявление премьер-министра, касающееся объявления России, как союзника Великобритании в этой войне. Черчилль тут же направил дипломата Криппса к послу СССР Майскому с поручением сообщить о том, что вероятной датой нападения Германии на СССР является 22 июня 1941 года.

К концу недели Сталин мог констатировать, что и США и Великобритания, пусть и без искреннего желания, пусть вынужденно, но станут его союзниками и на стороне гитлеровской Германии не выступят. Единый фронт империалистических стран в очередной раз был разорван. И последней каплей в этом прорыве было Заявление ТАСС. В то же время он вскоре понял, что Гитлер и в этом случае продолжал вести сложную игру. Да, он, получив телеграмму Шуленбурга, остановил выдвижение соединений на исходные позиции, но тут была и ещё одна причина: вяло текущие переговоры Гесса с Черчиллем, казалось, зашли в тупик.

Советская разведка докладывала об этом, то только в самом общем плане – добраться до материалов переговоров не было никакой возможности. Обстановка особой секретности и узкий круг лиц. Недаром эти материалы не рассекречены и по сей день.

Однако поступило сообщение Сталину, что к переговорам подключился лорд Джон Олсбрук Саймон, который с 1931 по 1935 год являлся министром иностранных дел Великобритании и был известен тем, что сорвал заключение Восточного пакта, инициированного Францией и СССР для создания системы коллективной безопасности в Европе. Именно он помог Германии разрушить требования Версальского договора и начать вооружаться. С мая месяца 1940 года он занимал пост лорда-канцлера в правительстве Черчилля.

Начало его участия в переговорах разведка зафиксировала, но не удалось узнать итогов соглашений, хотя он, по сути, отразился на грядущих событиях.

Сталин держал руку на пульсе. В начале недели было сообщение разведчика, внедрённого в окружение Геббельса. Геббельс в узком кругу заявил следующее: «Опровержение ТАСС оказалось более сильным, чем можно было предположить по первым сообщениям. Очевидно, Сталин хочет с помощью подчёркнуто дружественного тона и утверждений, что ничего не происходит, снять с себя всевозможные поводы для обвинений в развязывании войны».

О войне говорилось, как о деле решённом. Но было очень важно то, что теперь при любом раскладе гитлеровская Германия выглядела агрессором и свалить вину за начало войны на СССР ей становилось всё труднее, хотя и такую опасность было рано сбрасывать со счёта.

Сталин знал неумолимую логику развития предвоенных событий.

Надо было не просто ждать – необходимо было всемерно влиять на происходящее.