Текст книги "Чудесная скрипка"

Николай Николаевич Шпанов
Чудесная скрипка

Прежде чем рассказать о том, что произошло в нашем последнем рейде по немецким тылам, я должен раскрыть вам страницу из прошлого Прохора, имеющую непосредственное отношение к случившемуся.

Те, кто знавал Прохора до войны, помнят историю его женитьбы. В этом событии существенную роль сыграла скрипка – самая обыкновенная скрипка. Она принадлежала соседке Прохора по комнате, отведённой ему при переводе в один из авиагарнизонов Западной Украины. Я не без удивления отметил проявленный моим другом интерес к скрипичной музыке, до которой он прежде не был большим охотником. Впрочем, довольно быстро мне стало ясно: предметом нового увлечения Прохора были не столько мелодии, выходившие из-под смычка соседки, сколько сама соседка. Скоро Стефа стала женой нашего героя. Увы, счастье их было непродолжительным. Всем известны обстоятельства коварного нападения, совершонного гитлеровцами, на нашу западную границу. Пограничный город, где мы жили, оказался под первыми ударами вражеской авиации. Чтобы спасти материальную часть от предательских налётов немцев, нам было приказано немедля перебазироваться. Первый день войны стал последним днём, когда мы видели наши семьи. С тех пор мы неотлучно находились на фронте. Наша часть, как вы знаете, дралась не плохо. Прохор успел снова пройти все ступени служебной лестницы до командира части, когда вдруг был ранен. После выхода из госпиталя стало ясно, что летать он уже не сможет: зрение на один глаз было утрачено. Прохору предлагали ряд должностей в штабе, но он ото всего отказывался. Его не привлекал тыл. Он добился назначения в новый для того времени вид войск – в воздушно-десантную часть.

С тех пор мы с ним не раз побывали в германском тылу. Всякий раз, уходя на десантную операцию, Прохор надеялся узнать что-нибудь про оставшуюся на немецкой стороне Стефу. Но каждый раз, вернувшись из окружения, он с грустью говорил мне:

– Ничего.

Не в его манере было жаловаться. Единственное, что он позволял себе иногда, – если доводилось где-нибудь встретиться с музыкантами, – попросить их сыграть любимые мотивы Стефы. Мы делали вид, будто не знаем, почему именно эти, а не какие-либо иные вещи заказывает Прохор. Мы всегда со вниманием слушали их, хотя уже знали все наизусть. Больше того: мы могли заранее указать даже порядок, в котором он попросит играть её любимые вещи: «Танец ведьм» Паганини – Крейслера; затем крейслеровский же «Тамбурин» и третьим номером – скрипичный концерт Мендельсона. Эти мелодии на всю жизнь остались у меня в памяти…

Как сейчас помню, это было в начале декабря. Сидя в занесённой снегом до самой крыши штабной избе, мы коротали вечер, шаря в эфире. Англия слала нам, как всегда, бодрые созвучия джазбанда. Словно издеваясь над самим собою, Париж – город неизбывного траура Франции – посылал в эфир старые песни своих шансонье. Мы знали, что это пластинки. Наверно, те из певцов, кто чудом остался жить, поют свои очаровательные песенки товарищам по концлагерям (если только у них есть ещё силы петь). Тем страшнее были эти беспечные песни весёлых мертвецов.

То были голоса мира, тщетно делавшего ещё вид, будто ничего с ним не произошло, ничто в нём не изменилось. Но стоило на миллиметр передвинуть ручку – в молчание избы врывалась наглая медь трескучих немецких маршей и хриплый лай геббельсовских ораторов. Потоки хвастливой лжи лились в уши слушателей, вызывая возмущённые возгласы:

– К чорту!.. довольно!.. заткните глотку этой падали!

Я двинул верньер. На смену лаю опять пришли шансонье, джазы и спокойные проповеди английских пасторов.

– Надоело, – сказал Прохор. – Дай что-нибудь наше. – И, когда в репродукторе послышалась родная речь, радостно крикнул: – Так держать!

Диктор говорил по-украински:

– Мы передавали неаполитаньски писни в выконувании тенора… – следовало никому не известное имя певца. Диктор на секунду умолк и вдруг на чистейшем немецком языке произнёс:

– Йецт херен зи эйн музикалишес штюк… Слухайте музыкальни номер: цыганьски танцы Брамса. Выконаэ Стефания…

Прежде чем я разобрал фамилию скрипачки, железные пальцы Прохора впились мне в руку. Лишь спустя мгновение, когда раздались уже звуки скрипки, до моего сознания дошло, что диктор назвал фамилию Стефы. Сомнения не было: у микрофона стояла жена Прохора. В том, что передача велась немцами из города, занятого противником, тоже нельзя было сомневаться. Прохор стоял над приёмником со сжатыми кулаками. Ещё мгновение, и он обрушил бы на хрупкое сооружение страшный удар своего тяжёлого кулака. Я поспешил перевести рычаг.

Ночью, лёжа рядом с Прохором, я долго слышал его беспокойное сопенье.

– Не спится? – спросил я.

– Продаться немцам! – тихо сказал он. – Ты понимаешь, что это значит? Стефа продалась немцам. Моя Стефа!..

Наутро его вызвали в штаб для получения задания. День ушёл на подготовку операции, а ночью мы были уже в немецком тылу и устанавливали связь с начальником партизанского отряда, известного под кличкой «человека в очках». Вместе с партизанами мы должны были разгромить крупный немецкий штаб в близлежащем городе. Я сразу вспомнил, что именно из этого города шла вчерашняя радиопередача с участием Стефы, но нарочно не говорил об этом Прохору.

В землянке партизан, надёжно укрытой чащею непроходимого леса, был установлен походный радиоприёмник. Но пользоваться им разрешалось только самому «человеку в очка», так как партизаны очень берегли энергию батарей. Однажды днём, когда мы укрывались в этой землянке от немцев, «человек в очках» стал прощупывать эфир.

– Дай Москву, – проворчал из своего угла Прохор.

Но партизан пропустил его просьбу мимо ушей и продолжал вертеть верньер. Разноголосые зовы эфира отчётливо ложились на шум обступивших землянку деревьев – однообразный и внушительный, как морской прибой.

– Дай Москву, – повторил Прохор.

Но партизан даже не обернулся: склонив своё худое, обросшее редкой бородкой лицо к репродуктору, он внимательно прислушивался. Вот глаза его, под стёклами стареньких железных очков, стали строго-внимательными, клокастые брови сошлись. Все лицо выражало крайнее напряжение.

Я услышал в репродукторе звуки скрипки. Больше того: я различил мотив одной из любимейших вещей Стефы. Услышал его и Прохор. Он порывисто поднялся и, по-медвежьи ступая растоптанными валенками, подошёл к партизану.

– Закрой! – проговорил он отрывисто. Голос его хрипел, что бывало только в минуты величайшего гнева или волнения. Видя, что «человек в очках» не обращает на него внимания, Прохор потянулся к приёмнику.

Не оборачиваясь, партизан повелительно бросил:

– Не мешать!

Я услышал в его голосе такую непререкаемость, что сразу понял многое из слышанного об его железной воле и подвигах, плохо вязавшихся с мирной внешностью агронома. Прохор круто повернулся и забился в свой угол. С последними звуками скрипки партизан выключил приёмник.

– Ну, медведь, – ласково сказал он, подходя к Прохору, – чего озлился? Люблю скрипку, а ты мешаешь…

Прохор показал на свою постель из сосновых ветвей и сказал:

– Садись! – теперь голос его звучал так же повелительно, как минуту назад голос партизана. – Выслушай и рассуди.

Прохор старался говорить тихо, но, лёжа рядом, я слышал, он рассказывал историю Стефы, историю любви к женщине, продавшей немцам свой смычок. Закончив, спросил:

– Откуда была сейчас передача? Партизан назвал город, в котором предстояло провести нашу операцию. Прохор привстал от волнения.

– Ошибки быть не может?

– Мне ошибаться нельзя, – усмехнулся партизан.

Прохор задумался. Я видел, что думы его не легки. Потом он поднял на партизана тяжёлый взгляд и сказал:

– Прошу тебя, начальник, собери суд из своего народа. Будем судить её.

– Кого? – удивлённо спросил партизан.

– Стефанию.

– Чего ты хочешь?

– Приговора.

– Вон что задумал. – Партизан покачал головой. – Может статься, не так уж спешно? Чего народ волновать перед операцией? Этой ночью большое дело предстоит.

– Потому и хочу слышать приговор. Хочу знать его сейчас. Этой ночью мы будем в городе. Там найдём её…

– Подумай хорошенько. Небось не о чужом человеке речь идёт. Может, ошибка тут? – ласково проговорил «человек в очках».

Прохор стоял на своём. Когда в землянке собрался суд, он выступил в роли обвинителя и потребовал для Стефы сурового приговора.

– Не может быть пощады тому, кто продался врагу. Кто бы ни был: боец ли, командир, колхозник, конторщик или музыкант – до последнего дыхания служи народу, служи Родине. Ни за что, ни за какие посулы, хотя бы это стоило тебе жизни и величайших мучений перед смертью, не смей поганить имя советского гражданина, продаваясь врагу. Так я думаю, товарищи, – закончил он свою обвинительную речь.

– Что ж, – сказал председатель – бородатый ласковый партизан, – дело ясное. Обсудим?

Совещание было недолгим. Приговор ясен: смерть. Прохор выслушал его, снявши шапку.

– Приведение в исполнение прошу поручить мне, – сказал Прохор.

И я снова услышал в его голосе то же характерное хрипение. Наступило молчание. Судьи переглянулись. На тишину ясно лёг голос «человека в очках»:

– Ты не сможешь выполнить приговор.

Прохор вскинул голову:

– У меня хватит сил.

– Верю, – спокойно произнёс партизан. – Но тебе не доведётся быть в городе.

– А нынче ночью? – спросил Прохор. – Я буду с тобой.

– Нет. – Партизан подумал несколько мгновений и твёрдо повторил: – Не будешь.

Прохор стоял в недоумении… Я видел, как ходят желваки на его щеках, и ждал, что вот-вот разразится буря неудержимого гнева. Но прежде чем он собрался что-либо произнести, «человек в очках» сказал:

– На регулярный счёт ты, может статься, уже и не лётчик, но среди нас ты единственный человек, способный вести самолёт. Поэтому приказываю: сегодня ночью изготовить к полёту машину, которую тебе укажут наши люди. Быть готовым с первым светом итти в воздух.

– Пойми же, я имею право быть ночью в городе и… – Прохор поднял туго сжатый, так что побелели костяшки, кулак.

– Это я беру на себя, – сказал партизан.

Прохор стоял, опустив голову. Впервые в его жизни я видел, что этот человек силится удержать слезы. Он сделал вид, будто закрыл глаза в задумчивости.

– Говори, какое задание будет в полёте?

– Задание простое: принять на борт и доставить в советское расположение того, кому я поручу доставить оперативные документы немецкого штаба.

– Надёжный товарищ? – спросил Прохор.

Но в голосе его я не уловил обычной горячей заинтересованности. Он говорил для того, чтобы не молчать.

– Будь покоен, – ответил партизан. – Если этот товарищ ошибся, на одну секунду, и ему и нам в сегодняшнем деле верная крышка. – Партизан внимательно поглядел на Прохора. – Ты должен дать мне слово: ты доставишь его в целости и сохранности.

К ночи мы расстались с нашими хозяевами партизанами. Они отправились в город, а мы принялись тщательно готовить к полёту спрятанный в лесу «У-2». К середине ночи мотор был опробован. От воздушной струи, бросаемой винтом, срывался снег с ветвей обступивших нас сосен. Стрекотанье мотора смешивалось с могучим шумом леса.

До рассвета оставалось с полчаса. Прохор забрался на пилотское место. Я запустил мотор. Он крутился на малом газе. Было отчётливо слышно мелодичное позваниванье клапанов. Где-то над лесом появилась серая полоска зари. На опушке показались силуэты нескольких партизан. Они пробирались к самолёту, заботливо помогая выбраться из сугробов маленькому человеку, высоко подобравшему полы непомерно длинной шубы. «Человек в очках» первым подбежал к машине. Я с трудом опознал его в полутьме.

– Двоих возьмёшь? – крикнул он, надрываясь, чтобы перекричать мотор. Прохор кивнул.

– Гляди же, – крикнул партизан, – человек этот мне дороже всего! Ты за него отвечаешь.

Прохор снова кивнул. Спутники партизана легко подняли человека в длинной шубе и бросили в заднюю кабину. За ним полз «человек в очках». Я стая вытаскивать колодки из-под колёс, но вдруг Прохор жестом подозвал к себе начальника отряда:

– А обещание? Дай слово, что исполнил.

«Человек в очках» согласно закивал:

– Не только слово могу дать, но даже квитанцию принёс. – Он обернулся к своим людям и принял у них из рук длинный чёрный предмет. Я различил футляр скрипки. – Вот тебе доказательство. Храни.

Прохор жадно схватил скрипку и сунул себе в кабину. Через минуту в воздухе появилась его большая перчатка. Я выдернул колодки. Взвыл мотор. Снежный буран метнулся из-под винта. Машина побежала, подняла хвост и с характерным для Прохора рискованным разворотом взмыла над лесом.

Было почти уже совсем светло, когда самолёт Прохора, прижатый к земле меткими очередями советских истребителей, был ими прижат к сугробам первого попавшегося поля. С автоматами наготове к самолёту бежали бойцы. Прохор встал на сиденье и поднял руки.

– Сдаюсь! Первый раз в жизни сдаюсь. Не стрелять, товарищи! – крикнул он. – Неровен час, пассажира моего подстрелите, а я за него головой отвечаю.

Бойцы вытащили из задней кабины пассажира. Когда тот скинул большие очки, Прохор оттолкнул стоявших по бокам бойцов и неудержимо метнулся вперёд: перед ним стояла Стефа.

Они пошли к штабу. Прохор весело повторял бойцу, нёсшему футляр со скрипкой:

– Гляди не оборони. Это самый дорогой подарок, какой я получал когда-либо в жизни.

А вечером в штабе, когда Стефа сдала привезённые ею важные оперативные документы противника и я хотел было, как обычно, прощупать эфир, Прохор отвёл мою руку от приёмника. Он бережно принёс из-за перегородки чёрный футляр со скрипкой и протянул его Стефе.

Через несколько минут командиры, затаив дыхание, слушали скрипку. Игра Стефы была поистине вдохновенна. Прохор тихонько сидел в уголке и блестящими глазами следил за тонкой рукой, водившей смычком. Когда мелодия оборвалась, Прохор вскочил, подбежал к скрипачке и порывисто протянул руки. Все мы сделали вид, что очень заняты своими разговорами. В дверях горницы показался начальник штаба армии, рядом с ним шёл старенький сутулый человек с круглой бородкой, в старых железных очках. Проходя мимо Стефы, он как бы невзначай бросил:

– Ты готова?

– Да, – не оборачиваясь, ответила она.

– Пора, – так же коротко бросил «человек в очках» и вышел следом за начальником штаба.

– Куда? Куда пора? – удивлённо спросил Прохор.

– Обратно, – сказала Стефа.

– Я ничего не понимаю! – В голосе Прохора послышалось беспокойство: – Куда обратно, зачем?

– В тыл к немцам, – просто ответила Стефа. – Надо работать. Каждый должен бить врага чем может: ты самолётом, я – скрипкой.

– Скрипкой… скрипкой, – машинально повторил Прохор. Он схватил её маленькие руки своими огромными тяжёлыми лапищами и крепко-крепко сжал, – Этой самой чудесной скрипкой?

Она молча кивнула. Он ответил ей таким же кивком и выпустил её руки.