Текст книги "Судьба, значит…"

И это главное…
Рассказы

Сестренка

Я буду долго гнать велосипед…

Н. Рубцов

В школьные годы был у меня друг Женька Бородин. С тех пор минуло немало лет, и мы, как это нередко бывает с однокашниками, потеряли друг друга. Сначала нас разлучила армия. На три года я ушел в погранвойска.

Женька писал мне довольно часто, делился новостями, подбадривал меня и непременно рассказывал о своих опытах – в то время он увлекался радиотехникой. Позже, когда поступил в институт, писал о полюбившемся им городе, где теперь жил, о студентах, преподавателях, но более всего о науках. Для него схемы, формулы, уравнения были родной стихией.

Расспрашивал меня о солдатской жизни. В армию его не брали из-за повреждения кисти правой руки. Как-то в детстве вместе со сверстниками он разряжал найденную в лесопосадке оставшуюся со времен войны мину. В те годы дети нередко наталкивались на подобные игрушки, и не раз окрестную тишину сотрясали глухие и страшные своей неожиданностью взрывы.

Женька остался жив. Но на кисти правой руки недоставало двух пальцев…

У Женьки я бывал часто. Меня тянуло к нему. И, несмотря на то, что мы ежедневно виделись в школе, пообедав и наскоро пробежав расписание завтрашних уроков, я садился на велосипед и уезжал к нему, на Песчаную.

В те годы в нашем городке велосипед был, пожалуй, самым главным видом транспорта. Велосипеды были у всех или почти у всех. В некоторых семьях даже по два: один для взрослых – отца, старших, уже работающих сыновей (женщины на велосипедах мало ездили), другой – для детей. Это была поистине велосипедомания. И не моды ради, а из-за удобства, практичности велосипеда. В небольшом городке, где всего-то расстояния – от улицы до улицы, велосипед был вещью просто незаменимой. Это потом уже появятся мопеды, мотоциклы, «Запорожцы», «Жигули».

Подъезжаешь, бывало, к гастроному или другому какому магазину и видишь: все места вдоль стены и даже у ближайших деревьев заняты. Вот и приходилось прислонять свой велик к другому такому же. Или наоборот: выходишь, а твое двухколесное чудо придавлено двумя-тремя другими. Проделываешь сложнейшие манипуляции, пока освободишь его, причем, нисколько не досадуя на причиненное тебе неудобство. Объединял тогда велосипедистов некий неписаный кодекс взаимоуважения, взаимовыручки. Случись что с тобой – помощь тут же, рядом. Кто нипель предложит, кто недостающую гайку, кто колесную спицу, не говоря уже о ремонтных ключах.

У Женьки я попадал словно в другой мир. Его комната – то ли лаборатория, то ли мастерская – поражала обилием всяческих предметов. На столах, стеллажах, подоконниках – разобранные или полусобранные радиоприемники, усилители; в ящиках столов, в коробках – радиолампы, длинноусые (редкость по тем временам) полупроводники и прочие красные, зеленые, известные ему одному штучки. Под потолком – гирлянды проводов, а на деревянной подставке – вечно дымящийся паяльник. Схемы, книги. Книг было особенно много: физика, астрономия, шахматы…

В углу комнаты стояло копье. Это была особая Женькина привязанность. Как-то на уроке физкультуры он сломал копье, сам же и починил его, и физрук отдал ему его насовсем. Каждый вечер Женька уходил с копьем в расположенную неподалеку рощицу и метал его по часу и дольше. Сильно и метко. Левой рукой.

Отца у Женьки не было. Жили втроем: он, мама, Екатерина Ивановна, и сестренка Ольга. Ольга была года на четыре моложе нас с Женькой, училась в той же школе, что и мы, была прилежной ученицей и образцовой пионеркой. Пожалуй, больше и сказать о ней было нечего. Ребенок, детский сад. Сестренка, как мы ее называли. И все же, ловил я себя на мысли, было в Ольге нечто такое… Не знаю, как Женька, а я угадывал в ней будущую красавицу. Огненно-карие глаза. Длинные ресницы.

Женьке об этом я никогда не говорил. Стеснялся, что ли? А может, потому еще, что, сделав для себя такое открытие, считал его сугубо личным, а о личном, как известно, не распространяются…

Я приезжал к Женьке, и мы подолгу засиживались в его комнате. Он показывал мне свои опыты, идеи которых рождались у него тут же. Нередко, как мог, я помогал ему в предвкушении результата.

Но, пожалуй, самым сокровенным в наших встречах были разговоры и сами по себе возникающие споры. Мы словно проверяли друг на друге свое понимание жизни, отношение к тем или иным событиям, фактам.

Говорили и о любви. Правда, редко. Женька не любил эту тему и со свойственной ему прямолинейностью называл всех девчонок дурами, существами без логики, хотя, я подозревал, некоторые из этих дур, из того же нашего 10-б, были ему далеко не безразличны. Но он всячески скрывал это.

– Во взглядах на женщин, – глубокомысленно заключал он, – в своих суждениях о них я, наверное, старомоден. Женщина стала слишком упрощенной и слишком доступной всем своим обликом. И, вообще, в своей эмансипации (нам очень нравилось это не очень непонятное нам слово) женщина зашла слишком далеко. Ни таинственности, ни загадочности. Будь сегодня Пушкин, наверняка бы разочаровался: женщина перестала быть божеством.

Я протестовал: мол, время теперь такое… Все напрасно. Женька был непоколебим.

А Ольга тем временем гоняла на моем велосипеде. Этих минут ждала она с нетерпением. Каждый раз, когда я приезжал к ним, она тут же выбегала навстречу, полыхая огромными и каждый раз разными бантами в туго заплетенных косичках.

– Можно? – сверкая глазами, спрашивала она, и без того зная, что можно.

Женька что-то ворчал насчет уроков.

– Все, все сделала, – заверяла она и уезжала.

Ездила она быстро. Ее радовали ощущение скорости, натиск ветра в лицо, проносящиеся мимо дома, деревья.

Иногда мы катались вместе. Мы уезжали за город, где поменьше движение, и тут уж я не щадил ног своих: жал на педали, что есть мочи.

– Быстрей! Быстрей! – веселилась Ольга.

Мы так неслись, что становилось зябко.

– Вот так бы и лететь всю жизнь! – как-то сказала она. – Только сколько не мчись, все равно придется остановиться…

Признаться, она удивила меня своей философией, и я еще подумал: а мы-то с Женькой считаем ее ребенком.

– Тебе и не надо останавливаться, – сказал я. – Ведь ты же будешь очень красивой… – сказал и, сам не знаю, зачем, поцеловал ее в щечку.

Она не отстранилась, не обиделась, а только напряглась вся и стала какой-то отрешенной, задумчивой…

А как-то спросила меня, кем ей быть. Учителем, врачом, геологом?

– Можно и учителем, – сказал я. – Или врачом.

– Знаешь, – продолжала она, уже не слушая меня, – мне хочется сделать что-то такое… Что-то очень-очень необыкновенное, чтобы весь мир заговорил обо мне. Открыть звезду или остров. Что-то придумать, сочинить…

– Вот и молодец! – отшутился я.

… Пролетели дни, месяцы, годы.

И вот я дома. Это первые мои студенческие каникулы. В институт поступил я сразу после армии. А с Женькой мы так и не свиделись, и не знаю, дома ли он сейчас или опять где-то в стройотряде. И все же решил съездить к ним, на Песчаную. Может, увижу Ольгу?

Достал из чулана велосипед (До чего же он запущен, старомоден!) и долго, любовно с ним возился. И засверкал он прежним блеском, резво зазвонил его звонок.

Встретила меня Екатерина Ивановна:

– Тебя и не узнать, Алеша, большой стал, возмужал. А Жени нет. Да, опять в стройотряде. Как он сам говорит, калымит. К концу августа обещал подъехать. А ты еще будешь? Не будешь? Жаль. А Жене еще годик остался. Потом – аспирантура…

Она гордилась своим Женей и не скрывала этого. А что же Ольга?

– Беда мне с ней, – Екатерина Ивановна вздохнула, – школу бросила. Уж сколько Женя писал ей, уговаривал продолжить учебу – бесполезно. «Ни к чему, говорит, мне все эти науки. Женщине нужно, что полегче да что попроще».

– Работает?

– Маникюрщицей. Ногти красит. Встречалась тут с одним. Хороший вроде парень. Вместе в школе учились. Да что-то там у них не заладилось. А теперь вот – другой, Альберт Михайлович. Не лежит к нему моя душа. Весь какой-то сахарный, липкий, и все «маменька» да «маменька».

Я попросил разрешения пройти в Женькину комнату, вернее, в бывшую Женькину комнату. Ничего от прежнего в ней не осталось. Все говорило о том, что хозяйка здесь теперь – женщина. Пахло духами и прочей парфюмерией. Все не так, все по-другому. Разве что большая рамка с фотографиями. Она и тогда висела здесь, в проеме между окнами. Вот Женькин отец – он в лейтенантской форме, танкист. Вот Екатерина Ивановна, в строгом деловом костюме, совсем еще молодая. А вот и сам Женька – снимок студенческий: усы, редкая бородка. Тут же и Ольга – глазастая, с огромными бантами. А поверх стекла, слева, в углу – моя фотокарточка. Я – в наглухо застегнутом мундире, в новенькой фуражке с блестящим козырьком. Лицо какое-то напряженное, даже суровое. Самому смешно стало: «Неужто и впрямь такой был?» Взял карточку, машинально перевернул ее и замер: «Любимой Ольге от Алеши!» Ничего себе! Почерк ровный девичий. Сама себе подписала? А фотка откуда? Вроде не посылал ей. У Женьки взяла. У него фоток моих было дополна. Торопливо, словно боясь быть уличенным в чем-то некрасивом, водрузил фотографию на место и поспешил к выходу.

– Пойду я, Екатерина Ивановна.

– Уже? А я чаек поставила. Думала, посидим, поговорим. Да и Ольга должна подойти.

– Спасибо! В другой раз, – одеревенелыми губами пробубнил я.

Во дворе послышался шум мотора.

– А вот и Ольга.

Честно говоря, мне не хотелось с ней видеться. Отчего вдруг возникло такое чувство, и сам не знаю, и сожалел, что сразу не уехал. Женьки нет, надо было по-быстрому попрощаться с Екатериной Ивановной и укатить. Нет же, покажите Женькину комнату…

А навстречу шла стройная, светловолосая девушка с большими карими глазами. И вправду красавица!

– Ба! Какие люди! – заулыбалась она. – Здравствуй, Алеша! Что же ты забыл нас?

– Да нет, не забыл. Вот приехал…

Ладошка у нее нежная, теплая:

– А это Альберт Михайлович. Знакомься.

– Очень приятно. Алексей.

Пружинисто развернулась, сверкнув разрезом юбки:

– Мам, мы ненадолго, мне только переодеться, – подошла к велосипеду, легонько провела рукой по никелю руля. – Тот самый?

На какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас выведет велосипед на дорогу и, смеясь, помчится навстречу ветру, мимо деревьев, домов, прохожих…

– Оля мы опаздываем, – нетерпеливо затоптался у «Жигулей» Альберт Михайлович и зачем-то стукнул ногой по колесу.

Она улыбнулась, подняла на меня погрустневшие глаза:

– Береги его…

– Постараюсь, – а сам чувствую, как ходуном заходило сердце.

Они уехали. Я тоже засобирался. Екатерина Ивановна проводила меня до калитки.

– Не расстраивайтесь, – говорил я ей. – Все образуется. А Жене я напишу…

Велосипед легко катил меня по асфальту. А прежде, по песку, здесь было не пробиться. И вообще многое изменилось с тех пор. Нет больше пустыря, где мы с Женькой устанавливали мачты антенны. Теперь здесь многоэтажки. И рощица поредела. И, конечно же, не найти то дерево, в которое угодило Женькино копье. А здесь, на углу, мы поджидали велосипедистку Ольгу.

– Алеша, а завтра приедешь? – спрашивала она, передавая мне велосипед, запыхавшаяся и счастливая…

Не приеду, Оленька. Не приеду…

Кавказская история

1

Я уезжал к морю, на Кавказ. Там меня никто особенно не ждал, и путевки или курсовки у меня не было, но был билет на самолет, и, как говорится, пора собирать чемодан.

Но прежде я позвонил Ирине, с которой виделся, бог знает когда, и отношения с которой давно уже стали не более чем приятельскими, если только можно назвать приятельницей женщину, за которой некогда волочился и даже был влюблен.

Но бури и страсти все позади; к счастью или к несчастью, кораблик наш они разрушили, и мы, благополучно выбравшись на берег в разных его местах, встречаемся теперь лишь для того, чтобы поглядеть друг на друга да обменяться дежурными комплиментами: «О, ты так возмужал!..», «А ты все хорошеешь…»

Прошлое стараемся не ворошить, хотя ее нет-нет да и заносит в дебри воспоминаний, и тогда я либо угрюмо молчу, либо увожу разговор в сторону, потому как на многое, оставшееся там, в прошлом, наши взгляды никогда не совпадали и не совпадают, а ссориться вроде ни к чему.

Словом, я позвонил ей и предложил встретиться. Просто так, посидеть, поболтать. Повода особого не было, разве что мой отъезд к морю, на Кавказ. Я понимал: все это из озорства, навеянного отпускным настроением и дружеским застольем, когда неудержимо тянет к некогда любимым женщинам, оставив которых, нам никак не удается их оставить. О, этот мужской эгоизм!

Я уже представлял ее легкую, стремительную походку. Вот она скользит взглядом по снующей у метро толпе, как бы предоставляя возможность всем и каждому и, прежде всего, мне, конечно, полюбоваться ею. Смотри, мол, это уже не прежняя Ирочка-дурочка, воплощение наивности и непосредственности, а вполне респектабельная и знающая себе цену женщина. О, это женское кокетство!

Но я знал: уже через минуту-другую она станет сама собой, какой была пять, шесть или даже семь лет тому назад – нежной, доверчивой, отзывчивой.

– О, ты так возмужал! – подставляет щеку для поцелуя. (Все те же духи. Завидное постоянство!)

– А ты все хорошеешь, – продолжил я.

Долго бродили по душной тополиной Москве. Больше говорила она. Работает в Интуристе, много ездит. Была даже в Самарканде. (Это – в пику мне. Я ведь тоже много езжу, а вот в Самарканде, как она считает, не был. Пусть так считает.) Вспоминали общих знакомых: кто-то женился, кто-то развелся…

– Да, чтоб не забыть: тебе привет от родителей.

Сказала как бы мимоходом, а в словах – заноза. Я-то знал, что родители ее по-прежнему хорошо ко мне относятся, и это меня то ли раздражало, то ли угнетало, словно я в чем-то был виноват перед ними.

– Спасибо! Как они?

– Ничего, держатся. Хотя, сам знаешь, силы уже не те, – улыбнулась. – Никак не дождутся моего замужества.

– Так в чем же дело? – как можно простодушнее спросил я.

– Не берут, Сереженька, не берут, – в тон мне ответила она.

– Ну, это ты зря.

– Может, и зря… Ты ведь тоже не женишься.

– Я – другое дело. С меня хватит…

Она знала историю моей женитьбы. Это была грустная история…

Несколько минут шли молча, взявшись за руки. Как пять, шесть или даже семь лет тому назад. Ее ладонь доверчиво лежала в моей ладони. Как родная.

– Вот на юг собрался, – прерывал я затянувшееся молчание.

– О-о! – встрепенулась она. – Поздравляю! Надолго?

– Дней на десять.

– Хоста, Сочи, Сухуми… – в ее голосе промелькнула грустинка.

– Да, наверное. А там как получится.

– Жестокий ты, Сережа. – Вскинула на меня огромные зеленовато-карие глаза. – Ты позвал меня для того, чтобы все это сказать?

– Ну, что ты? Мне, действительно, хотелось с тобой повидаться.

– Нет, ты неисправим.

– Исправим, исправим. Как все.

– Как вс-е-е? – удивленно и как бы прислушиваясь к своим словам, протянула она. – А я-то думала. – Глаза ее озорно засверкали. – Люди, он такой, как все, как все!..

Тополиный пух садился на ее волосы, ресницы. Все-таки глаза у нее красивые. (Кажется, это у Лермонтова: если о женщине больше нечего сказать, говорят о ее глазах.) Но уже не скрыть было легких морщинок у губ и на лбу, и когда она чему-то удивлялась или так некстати (у женщины это всегда некстати) сосредотачивалась, они прямо-таки портили ее лицо.

О, женщины! Поймав свое отражение в зеркале, иная из вас и ямочки на щеках изобразит, и губки подберет, и глазки состроит. Эх, преподнести бы вам сие зеркальце не в минуту победоносного кокетства, а когда вы раздражены, во гневе. Бр-р-р…

– Люди, он такой, как все! – не унималась Ирина.

– А ты-то думала.

– А я-то думала. Да, Сереженька, думала. Ну, да ладно. Привет Хосте, Сочи, всем нашим местам. А помнишь? Ты только не перебивай, – она перешла на шепот, словно боясь, что ее кто-то подслушает. – Помнишь, мы ездили в Ткварчели. Но сперва приехали в Сухуми. Ночь. Темень. Последний поезд ушел. Так и просидели до утра в скверике. Холод жуткий. Ты все пытался укрыть меня своей рубашкой. Помнишь, была у тебя такая: в голубую полоску, нейлоновая.

А я помнил другое. Я помнил, что именно там, в Сухуми, начались наши размолвки, выяснения отношений. Э-э, да что об этом вспоминать?

Когда уже прощались, совсем поздно, она достала из сумочки рыжий конверт (я догадался: фотокарточки.) и, увлекая меня к фонарному столбу, стала показывать его содержимое:

– Нравятся?

Карточки мне не нравились. Мне никогда не нравились ее фотокарточки, как и не нравилось ее неуемное желание фотографироваться, хоть с утра до вечера, и потом всем показывать эти фотки, дарить их. Не нравилось и то, что считала себя красавицей и мечтала стать актрисой.

– Опять кинопробы? – не без ехидства спросил я.

– Какие кинопробы? – с легким раздражением ответила она. – Это все в прошлом. Того времени уже не вернуть…

Я так и не понял, о чем она сожалела. О том, что не стала актрисой? Так через это прошли все мало-мальски смазливые девчонки. Или она самой себе завидовала? Той, другой Ире, юной, беспечной, счастливой.

– Вообще-то неплохо, – сказал я и для пущей важности задержал один из снимков в руке.

– Можешь взять. И этот тоже. Здесь хорошая подсветка. Смотри, какие волосы. Будешь вспоминать меня. Там, у моря.

Боже мой! Этих снимков у меня хоть пруд пруди. Я, кажется, сам их кому-то дарил.

2

Устроился я на турбазе “Бургас”, что неподалеку от Адлера. Своим названием обязана она болгарскому городу Бургас. И, как говорят, там, на земле Кирилла и Мефодия, есть здравница, носящая имя нашего милого Адлера.

А устроиться помог один товарищ, которому его товарищ, по просьбе моего товарища, звонил накануне. Кажется, так все было. И еще, помнится, несколько смутила специализация заведения: турбаза. Полегче бы чего. Но все тот же товарищ, то ли грек, то ли грузин, объяснил, что туризм здесь – дело сугубо добровольное. Хочешь быть туристом – будь им. Не хочешь – не будь.

Я сказал, что не хочу.

– Вот и отлично! Отдыхай себе на здоровье! Загорай, купайся, – тараторил он, ощупывая взглядом крупные бедра проходящей мимо туристки. – Телефон мой знаешь. Если что, звони…

– Спасибо! Будете в Москве…

– Нэ надо, – перебил меня красноречивым жестом. – Вы там всэ такие замотанные…

Мы коротко пожали друг другу руки в полной уверенности, что больше не увидимся. Да и зачем, в принципе? То, о чем его попросили, он сделал и, как я понимаю, не столько для меня, сколько для нужного ему товарища, который, в свою очередь, нужен моему московскому товарищу и так далее…

Плюхнулся в “Жигули” и, посигналив улыбающейся туристке, укатил. Та еще откровеннее заулыбалась и повела в мою сторону синими, как море, глазами.

Надо же, зауважала.

Позвала, однако, туристская тропа и меня. И не потому, что надоело быть матрасником, как в шутку называли здесь тех, кто только и знал, что пляж да послеобеденную койку. Быть матрасником – благо. Возлежи себе на солнышке, лениво переворачиваясь (лишь одна забота) с бока на бок, немного почитывая, немного покуривая, немного поплевывая, в душе, понятно, на весь белый свет. А захотелось – бултых в пенистое море. И опять – на солнышко. Для тебя единственного оно светит. И транзистор орет. И девушки прохаживаются…

В горы потащили меня Андрей и Марина, мои новые знакомые и тоже – москвичи. И поскольку судьбу мне было не ловить – для этого и в Москве возможностей предостаточно, – а всякие там пляжные мулечки уже мало вдохновляли, я согласился составить им компанию, тем более что парочка они были довольно симпатичная, жаль, что ссорились часто.

– Нет, ты обязательно должен пойти с нами, – уговаривали меня Андрей и Марина.

Мы сидим в их номере. Окно зашторено, но жара – спасу нет. На Марине легкий халатик. Русые, вьющиеся волосы собраны в тугой пучок. Стройная, изящная – столичная.

– Предстоит так-о-о-й маршрут! – нараспев протянула она и чмокнула Андрея в щеку. – Чудо! С восхождением на ледник.

– Какой ледник? – взмолился я. – Я выше Ленинских гор-то[12]12
  Ныне Воробьевы горы.


[Закрыть]и не поднимался.

– Да не бойся ты. Мы тоже поначалу сомневались и вот решились.

– Тем более с таким инструктором, – вставил Андрей.

– А что инструктор? – с несколько наигранным, как мне показалось, удивлением протянула она. – Инструктор как инструктор. Весельчак, балагур и на гитаре играет. Уж не ревнуешь ли ты? – заглянула ему в лицо. – О, если бы ты хоть ревновал!

– Ерунда, какая! – пробубнил Андрей.

– Для тебя все ерунда.

Странная они была парочка. И не супруги, а такое впечатление, что всю жизнь вместе. И даже как бы поднадоели друг другу. Впрочем, к чему я это? Вместе – значит, нужны друг другу.

В общем, стоим мы с Андреем под сенью разлапистого клена и с наслаждением потягиваем холодное свежайшее пиво. Не знаю, как сейчас, а в те времена каждое утро коротышка-абхазец, вечно небритый и в вечной общепитовской как бы белой куртке, надетой поверх темно-вишневой, опять-таки нейлоновой сорочки (во мода была!), доставлял сюда бочку пива – огромную, росистую. То-то было блаженство!

Мы щуримся яркому солнцу, раскаленным добела тротуарам, стенам домов, мерцающему рядом морю и снующим вдоль него синим, желтым, полосатым, в горошек, в клеточку купальникам. Лениво провожаем их взглядом и продолжаем потягивать наше пиво, аккуратно слизывая с губ коралловые островки пены.

– Вот бы всех их на Калининский![13]13
  Ныне улица Новый Арбат.


[Закрыть]– говорю Андрею.

– Зачем? Здесь они смотрятся лучше. Там – макияж, бутафория. Здесь – натура. Знаешь, чем всегда гордился мой сосед дядя Гриша, скромный чистильщик обуви? Тем, что добрую часть жизни провел у женских ног. Представляешь, сколько их побывало перед ним. Юных, стройных и не очень стройных, замужних, незамужних. И каждую ножку надо было обслужить.

– Художник твой дядя Гриша.

– Скорее, философ.

Мы допили наше пиво и поднялись ко мне в номер. Андрею хотелось лично убедиться в моей готовности к походу: кеды, штормовка, рюкзак – мне их выдали на складе турбазы. Андрей посоветовал захватить что-нибудь из теплых вещей: ночью в горах холодно. Свитер, джемпер. Джемпер у меня нашелся.

– Вот и замечательно.

– На-ка взгляни, – я протянул ему фотокарточки Ирины, нисколько не сомневаясь, что они произведут на него впечатление.

– Твоя что ли?

– Так… Из бывших.

– Актриса?

– Да нет. Однако ж мечтала стать актрисой.

– Ничего баба!

К походу у меня все было готово.

3

До Рицы нас довезли на автобусе. Дальше, сказали – пешком. «И пошли они солнцем палимые…» Хотя чаще повторяли другую присказку: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет», – умиляясь противоречивости человеческого духа. Мы-то как раз шли в горы.

Впрочем, очень скоро всем стало не до шуток. Приуныли даже острословы.

– Километров уж пять оттяпали, – оглядываясь на ниспадающий серпантин дороги, заметил Андрей.

– Да в гору с километр, – поддержал его быстроглазый экономист из Читы Федор. Рядом с ним, послушная, как сенсорное управление телевизором, скользила его жена Лариса в синих штанах-трико, закатанных до колен, отчего белокафельно и еще как-то светились ее икры-кегли, напоминая об уютной городской квартире и мягком диване.

– Отдохнуть бы…

– Да и перекусить бы не мешало…

– Он что, берет нас измором?..

Он – это инструктор Витюша, сухопарый и черный донельзя. Вот человек! Часами может топать, и хоть бы хны. Еще и песни орет. И анекдоты травит. Но сейчас и он притих и о чем-то шепчется с выпускницей Леночкой. Леночка впервые так далеко уехала от дома. Все ей здесь нравится: море, горы. И инструктор Витюша. Это для нее он песни поет. И рюкзак ее тащит.

– Присесть бы…

– С нами ведь дети…

Зароптали, заворчали… Инженер из Тольятти и стюардесса из Уфы, товаровед из Жмеринки и бухгалтер из Пскова… Нумизмат, заика, блондинка, алиментщик… Кого тут только не было.

Марина тоже приуныла и, нисколько не капризничая, повисла на плече у Андрея.

И тут ожил наш Витюша. Рванул струны казенной гитары и зарычал во всю мощь инструкторского горла: «Ведь это наши горы. Они помогут нам. Они-и-и помогут нам…»

Ну как можно было ему не верить, как и автору этих замечательных строк? И мы поправляли ненавистные лямки рюкзаков и еще громче шаркали ногами: инженер из Тольятти и стюардесса из Уфы, товаровед из Жмеринки и бухгалтер из Пскова, женщина с девочкой-подростком (женщину звали Зоя) и женщина без девочки-подростка, экономист из Читы с супругой, икры-кегли которой светились в горах седого Кавказа…

Вперед и вверх, а там!

4

А там все будет хорошо. Мы доберемся до заветного ледника. Пойдут, правда, не все, а самые-самые. Тут уже инструктор Витюша будет решать. Словом, дети и большинство женщин останутся в базовом лагере, как мы окрестили наши несколько палаток. Останется и Марина, сославшись на неважное самочувствие.

Вопреки нашим ожиданиям льда на леднике не окажется. Этот будет обычный снежный склон с той лишь разницей, что снег будет колючий и крупный, как морская соль. Мы тут же бросимся на него и, обжигая ноги и руки ледяным холодом, закидаем друг друга снежками.

Потом, стуча зубами, спрячемся от адского солнца за выступом скалы у крохотного, страшной глубины озера. Не помню его названия, помню только, что носит оно имя женщины-геолога, открывшей и исследовавшей его. Здесь же, у скалы перекусим: бутерброды, чай. И снова – на ледник. Уже попрощаться. И сфотографироваться.

– Давай оставим что-нибудь, – предложу я Андрею.

– Зачем? «Здесь был Вася?..»

– Да нет. В общем, смотри… – и я достану из нагрудного кармана фотокарточку Иры.

– Ну и ну, – скажет Андрей. – С собой носишь. А говорил, «так, из бывших»…

– Ладно, не фантазируй. Пусть и она в горах побывает. Жалко, что ли? Сам об этом и расскажу ей. Ручка есть?

– Откуда? – удивится Андрей. – Постой, наверное, у Витюши есть. Щас сбегаю…

«Привет Кавказу!» – напишу я на обороте фотокарточки, а ниже – семь цифр.

– Это еще зачем? – спросит Андрей. – А-а, понял: номер телефона, московский. Ну-ка? 137 99 78. Думаешь, кто-нибудь клюнет? А если после нас никто уже сюда не придет? Мало ли что может случиться. Возьмут и закроют маршрут.

– Значит, не судьба.

– Да ты, фаталист! – воскликнет Андрей. – Дай хоть напоследок взглянуть.

Мы вложим фотку в плотный целлофановый пакет, прижмем его со всех сторон камнями, чтобы ветром не унесло, а самым большим камнем прикроем от солнца.

Да помогут ей горы! И небеса тоже.

5

Я не сразу позвонил Ирине, не хотелось расспросов: как там Хоста, Сочи, Гагра? Я ведь, кроме как в Адлере, нигде и не был. Ну еще в горах. Но как раз об этом и не хотелось ей рассказывать. Да и неловко было за свою выходку. Фотокарточка та так и осталась на леднике. Отправившаяся вслед за нами группа туристов до него не добралась. Накануне в горах выпал снег (Андрей как в воду глядел), и руководство «Бургаса» приняло решеие снять группу с маршрута, а маршрут закрыть уже до конца сезона.

Потом мы встречали их, неудачников. Они же чувствовали себя, чуть ли не героями, восторженно рассказывали о снегопаде (и это в августе!), о том, как их разыскивал вертолет…

А потом я провожал Андрея и Марину. Марина была не в духе. Андрей тоже казался каким-то другим: вялым, скучным.

Боже мой! Какие мы интересные в отпуске, и какими становимся занудами, собираясь восвояси!

– Пока, Сережа! – грустно улыбнулась Марина, слегка прикоснувшись щекой к моей щеке. – Может, в Москве свидимся.

– Пока, старик! Ты звони, – поддакнул Андрей.

«Нет уж, ребята, подумал я, звонить я вам не буду. Разберитесь сначала в своих отношениях…»

Потом я провожал экономиста Федора и его жену Ларису. Хорошие они оказались ребята. К себе звали, на Урал:

– Бери командировку и – к нам! Чего тебе стоит?

Потом еще кого-то провожал. Потом – женщину с девочкой-подростком. Женщину звали Зоей. Она все заглядывала мне в глаза, поругивала своего начальствующего мужа (дома практически не бывает) и твердила, что никогда-никогда не забудет этот адлерский август. И пока дочка бегала за мороженым, целовала меня так, как, наверное, никого в жизни не целовала: с обидой и благодарностью, с упреками и прощением…

Словом, по возвращении в Москву я не стал звонить Ирине. Набежали всяческие дела, одна командировка, другая. И вдруг узнаю – прошло, наверное, с полгода, – что она выходит замуж. Узнал об этом я совершенно случайно от каких-то, бог знает откуда взявшихся общих знакомых. Значит, мог бы и не узнать. И я позвонил.

К телефону подошла ее мама, Клавдия Михайловна:

– Что же ты забыл нас, Сережа? А мы тебя часто вспоминаем. И я, и Алексеич, и Ира…

Пошло, поехало. Клавдия Михайловна любила поговорить. Пришлось ее перебить:

– Клавдия Михайловна, говорят, вас надо поздравить?

– Да, Сереженька, да! Дай бог ей счастья!

– Жених-то ничего?

– Вроде ничего. Самостоятельный, непьющий, – с удовлетворением констатировала она. – Он такой же, как ты, выдумщик. Представляешь, говорит, что в горах ее нашел. Был на какой-то вершине, и там она ему привиделась. Сочиняет, конечно… Извини, Сережа, звонок в дверь. Может, Ира?

Слышу в трубке, как хлопнула входная дверь, потом что-то загремело, зашуршало, заскрипело, как будто в прихожей, совсем крохотной, я ее до мелочей знаю, толпятся человек пять. «Ну, иди же, человек ждет». «Ничего, подождет…» А прежде неслась к телефону, все сметая на своем пути.

– А-а, Сережа, здравствуй!

– Здравствуй, здравствуй! Это что же получается? Оставил девушку на несколько месяцев, а она туда же, замуж…

– На несколько месяцев? На годы и годы, Сережа. Это, во-первых. А во-вторых… Знаешь, приезжай!

– Вот те раз! Может, еще на свадьбу позовешь?

– А почему бы и нет? Мы же друзья. Ты сам всегда так говорил.

– Один ноль в твою пользу. Скажи только, где ты его подцепила?

– Ты груб, Сережа.

– Извини! Что же прикажешь мне совсем не переживать? Не чужой же мне ты человек.

– Да? – с нескрываемым удивлением спросила она.

– Не кокетничай!

– Сережа, почему так? Когда к человеку всей душой, он ноль внимания на тебя. А стоит отвернуться от него – в ноги падает.

– Ну, это уж слишком.

– Я не про тебя. Я вообще…

– Сказать тебе правду?

– Скажи.

– Из эгоизма все это. Все на свете из эгоизма. Вот ты выходишь замуж, чтобы проучить меня, не так ли? Просто не хочешь в этом признаться.

– Глупости говоришь.

– Нет, не глупости. Ладно… Как хоть зовут его?

– Андрей.

– И он про тебя все знает? И где живешь, и где работаешь, знает даже, что мечтала стать актрисой?

– Да, знает. Господи, да что я перед тобой оправдываюсь? Нет, Сережа, не приезжай. Не надо.

– Понял. И привет Андрею! Он про меня тоже многое знает…

И я повесил трубку.