Текст книги "Судьба, значит…"

Сивый ус

Жил-был такой парень Панас. «Жил-был» говорю, потому что давно он уже никакой не парень, а – седина сединой, и вся ребятня, тот же внучек, единственный, кстати, внучек, называет его не иначе, как дид Панас.

– Так, так, – кряхтит Панас, поглядывая на желтый подсолнух, что примостился у самой изгороди. – Места, видите ли, ему в огороде мало. Желтел бы себе рядом с кабачками да гарбузами. Нет же, выпендриться решил, эгоист чертов! – и крутит свой сивый ус.

Ус свой он сколько угодно может крутить, но я-то догадываюсь, чем достал его этот подсолнух. В нем Панас увидел себя, молодого, горячего. Парень он и в самом деле был бедовый, и если бы надумал написать о себе, то вещица получился бы занимательнейшая. Но за перо Панас (знаю, знаю его блаженную лень) никогда не возьмется, поэтому попробую сам о нем рассказать. Он, действительно, того стоит.

А всему причиной любовь. Здорово она потрепала Панасову душу, раз за разом выворачивая ее наизнанку и подвигая его на такие подвиги, что и не снилось никому.

Влюбился Панас еще в школе. В одноклассницу Кристину. После уроков провожал ее домой и вообще всегда и всюду старался быть рядом с ней, всем видом своим показывая, что она, Кристина – его Кристина (голубоглазая, тугая русая коса). Кристине, понятно, приятны были его знаки внимания, но воспринимала она их не более чем проявлением школьной дружбы, и со временем все более настойчивые ухаживания Панаса стали ее раздражать.

Она уже не знала, куда деваться от него, и с нетерпением ожидала окончания школы.

Уехала она в другой город. И с ходу поступила, как о том и мечтала, в педагогический. Панас – за ней следом и тоже поступил: в политехнический. Такого от него Кристина явно не ожидала. А, надо сказать, и она, девка, горячая. Едва завершила первый семестр, забрала документы и – назад, в свой Миргород. И тоже – в педагогический. Панас хотел было рвануть следом, но перевода ему не дали. Расстроился он несказанно:

– Кристина, жить без тебя не могу!

– Вот закончишь первый курс, тогда и поговорим, – отвечала она.

Через год Панас все-таки перевелся в Миргород, теперь уже в машиностроительный. И снова: «Кристина, моя Кристина!» Прохода ей не давал. И уж не дай бог кто из ребят приблизится к ней. Отметелит за милую душу. Как-то один парень, с другого факультета, пригласил ее на танец. Панас буквально взбесился:

– Еще раз подойдешь к ней, зарежу!

Тот опешил:

– В самом деле, он способен на такое?

– Вполне, – хохотали мы. – Видишь, влюблен по уши.

А как-то возвращается в общагу мрачнее тучи.

– Что случилось? – спрашиваем его.

– Кристина сказала, что я не настоящий мужчина: в армии не служил. Вот, дескать, другие…

– Дурень! – талдычим ему. – Сколько парней стремятся зацепиться за вуз, чтобы избежать армии, а ты сам в нее напрашиваешься.

Все бесполезно. Уже на следующий день пошел он в военкомат, так, мол, и так, хочу служить. Потом доучусь…

Проводы устроили прямо в общаге. Кристины – нет. Поссорились что ли? Идем к ней. А она, видите ли, в спортзал собралась. В синем трико, в кедах:

– У меня тренировка.

– Какая, к черту, тренировка? Хлопец из-за тебя решился на такой шаг, а ты…

– Ладно, приду.

Побыла она недолго. Пригубила вина, пожелала Панасу хорошей службы. «А поцеловать?» – выкрикну кто-то. Поцеловала. В щечку. И убежала.

Служил Панас три года. Где-то на северной границе. Вернулся, а Кристина уже на четвертом курсе. Его же восстановили на прежний, второй. И снова везде и всюду с ней. Мы уже решили: точно поженятся. Фиг там! Кристина ставит ему новое условие: «Вот закончишь вуз, тогда…». Сама же перевелась на заочное отделение и уехала в какое-то село. Учительницей.

Панас мотался к ней чуть ли не каждый день. Возвращался поздно, на последней электричке. И как-то вваливается к нам в комнату, уже изрядно поддатый:

– Подъем! Водку пить будем! – и выставляет на стол две бутылки, закуску.

Мы сонные. Да и водку пить не хотелось. Мы тогда все больше на «Ркацители» нажимали.

– Нет, вставайте! – приказывает он. – Я вам сейчас такое скажу, – голос взволнованный.

Ну, думаем, слава богу, все у них наладилось. А то уже устали от их неопределенности. Поднялись. Выпили.

– Ну, говори!

Он обвел нас торжествующим взглядом:

– Согласна!

Мы чуть ли не с криками «Ура!». А время было позднее. Наверняка пол-общаги разбудили:

– Поздравляем! Молодец! И когда свадьба?

Хитро улыбнулся:

– А никогда! Послал я ее, – и хохочет.

Мы оторопели (куда и хмель подевался).

– Как? Почему?

– А вот так. Взял и послал, – наполнил стаканы. – И она согласна. Расстаться согласна. Надоела…

Как на самом деле все было, нам оставалось только гадать. Может, как раз все наоборот было: Кристина послала его. С тех пор мы ее не видели. Наверняка вышла замуж, семья, дети…

– Так, так, – кряхтит Панас, поглядывая на подсолнух. – Выпендриться решил, черт рыжий! – и крутит свой сивый ус.

Эх, дядя…

Но сразу скажу: с Леной у меня все нормально.

Так вот, неожиданно в Москве отыскался мой дальний родственник – дядя. Едва я приезжал к нему, он тут же выходил мне навстречу, держа в одной руке очки, в другой – газету:

– А-а, Володя! Государство в Африке. Пять букв. Знаешь?

Или спрашивал еще что-нибудь и смотрел на меня так, как будто видел во лбу моем все семь пядей.

Я, конечно, старался отвечать быстро и впопад. Дядюшка приятно улыбался и с наслаждением врисовывал в клеточки нужные буквы.

Зато как же огорчался, когда я не мог назвать какую-нибудь там рыбку или горную впадину. Тут надо было его видеть. Он весь тускнел, словно его кровно обидели, надевал очки и шел к своим энциклопедиям. И мне казалось, что он шепчет про себя: «Эх ты, студент…»

Понятно, я не мог видеть его таким, поэтому, готовясь к очередному визиту, шел в библиотеку и надолго засиживался над газетными и журнальными кроссвордами.

Вскоре это меня увлекло. Испытываешь истинную радость, видя, как пустых клеточек становится все меньше, слова удачно перекрещиваются, и каждое такое перекрещивание или заполненный уголок кроссворда – похвала твоему самолюбию.

Кроссворды для меня стали необходимостью. Я разгадывал их в метро, в троллейбусах, в сквере на скамейке, в очереди в столовую и даже на ходу. Ну и, конечно, на лекциях. И это меня чуть не погубило. Но, как говорится, не будем. И с Леной у меня все в порядке.

Так вот о ней. Конечно, она меня не понимала. Называла примитивом и прочее и очень бурно реагировала на каждый мой кроссворд. Иногда они у меня исчезали. Она их просто выбрасывала или прятала. Особенно эта ее реакция усилилась после одного случая. Пошли мы в кино. Я не помню названия фильма, поскольку всецело был занят словом из семи букв, которое означало бы название североамериканского города. Так вот, фильм неожиданно прервался, и в зале зажгли свет. Все, конечно, заволновались, зароптали, иные даже засвистели. А мне что? Я рад. Я доволен. Тут же достаю из кармана должным образом сложенную газету с заветными клеточками, отыскиваю нужную строчку и… Эврика! Нашел!

А когда снова погасили свет, и, счастливый, я уставился на экран, от полноты чувств ничего решительно не понимая, и потом наклонился к Лене, а ее – нет. Ушла. Потом, конечно, объяснились.

Через несколько дней мы снова должны были с ней встретиться, как всегда, у памятника Пушкину. Времени у меня было предостаточно, и я пошел пешком. Захватил по обыкновению МК («Московский комсомолец»). Тут же смотрю последнюю страницу. Есть! «Советский кинорежиссер и сценарист». Ге-ра-си-мов. Подходит. «Торговое объявление». Ну, конечно же, реклама. Отлично! Так, что дальше? «Лекарственное растение».

Этого я не знал. И тут вижу, что нахожусь у аптеки. И в это время из нее выходит пожилой гражданин в серой шляпе. Я, конечно, к нему:

– Извините. Лекарственное растение. Шесть букв. – И сую кроссворд.

Он заглядывает в него, зачем-то пересчитывает клетки, словно я обманываю его, потом достает из кармана какую-то коробочку и тихо так, с гордостью читает:

– Жостер.

Я – с благодарностью.

– Пожалуйста! – говорит он.

Жму руку и иду дальше.

И вдруг тот же голос:

– Простите, а что по вертикали?

– Электронная лампа, – говорю я. – Никак не вспомню.

Стоим – думаем.

– Знаете что, – говорит он. – Тут неподалеку живет мой приятель. У него недавно сломался телевизор. Может, он знает…

Заманчиво, конечно, но я отказываюсь (все-таки к шестнадцати нужно быть у памятника) и только робко предлагаю, не спросить ли у кого.

Мой «аптекарь» тут же исчезает и вскоре возвращается с долговязым парнем с чемоданчиком в руках, подобно тем, что носят настройщики телевизоров.

– Пентод, – еще издали говорит он. – А больше ничего такого?

– Как же! Вот, например, 14 по вертикали. «Явление в радиотехнике».

И парень снова угадывает.

Теперь мы идем втроем. Шаг за шагом, минута за минутой, и вот уже полкроссворда заполнено. А слова все прибывают и прибывают. У ювелирного магазина нам подсказали название драгоценного камня. Какой-то бородач, с виду геолог, назвал редкий минерал. Девушка из магазина «Ткани» угадала «свое» слово. В общем, когда мы остановились на перекрестке, нас было уже много: историк, географ, инженер, кулинар… Мы стоим у светофора и ждем, когда он «позеленеет». Возле нас останавливаются прохожие, интересуются, в чем дело, предлагают свои услуги. Каждому хотелось угадать слово первым. Из-за этого, чуть было не поссорились.

И тут я взглянул на часы. О, боже! И бегом к стоящему у обочины такси.

– Что там происходит? – спросил таксист.

– Кроссворд разгадывают.

– В эмкашке? – спросил он, доставая из бардачка газету.

– Нет, нет, не сейчас! – умоляю его. – Погнали!

Лена, конечно же, меня не дождалась. И, как вы понимаете, это был последний в моей жизни кроссворд. С тех пор ненавижу кроссворды. Презираю. В дрожь кидает…

И это главное…

Когда меня спрашивают друзья, приятели, где и как познакомился я со своей будущей женой, я определенно отвечаю: «В пункте проката», – заведомо зная, что тут же последует ехидное: «Напрокат взял?» «Да, – усмехаюсь я, – на пожизненный».

И рассказываю такую историю.

Был я юн, холост, жилья, конечно, своего не было, снимал комнату. И тут неподалеку открылся пункт проката (холодильники, телевизоры, спортинвентарь и прочее) – были тогда такие пункты-выручалки. И решил зайти туда. Просто так, из любопытства. Мне-то особенно ничего не нужно было. Жил один. И как увидел ее глаза, что синее неба синего, ее, что солнце утреннее, улыбку…

Нет, что-то все же промямлил, дескать, еще не определился, зайду завтра.

Завтра… Но ведь так просто к ней, в пункт проката, не явишься. Телевизор у меня есть, холодильник есть, приемник тоже есть. Что еще? И решил я по хозяйской части удариться: то электродрель возьму, то набор отверток. Пусть, дескать, видит, какой я деловитый и хозяйственный. Но когда в очередной раз возвращал ей пылесос, она так посмотрела на меня, что меня в жар бросило:

«Болван! Что я делаю? Чего доброго, подумает, что я женат и что это жена раз за разом посылает меня то за одним, то за другим?»

Но через неделю пришел снова и попросил фотоаппарат, хороший фотоаппарат – «Зенит» или японский «Канон». Пусть убедится, что я не лишен и всякого рода увлечений.

– В отпуск? – взмахнув ресницами, спросила Аня. Я уже знал, что ее зовут Аня.

– Угу, – прогудел я.

– Желаю хорошо отдохнуть!

– Спасибо!

«Идиот! – костерил я себя, выходя из пункта проката. – Какой отпуск? Ни в какой отпуск я не собираюсь».

Два дня я усердно постигал основы фотодела: негатив, позитив, фиксаж, – и, надо сказать, небезуспешно. Фотокарточки у меня получались что надо. По крайней мере, друзьям нравились. Но мысли-то все о ней. А-а, была, не была! Пойду!

– Так скоро? – встретила она меня улыбкой.

– Расстроился мой отпуск, – как можно отрешеннее вздохнул я. – По производственным, так сказать, обстоятельствам.

– Не переживайте. Возьмите еще что-нибудь. Магнитофон, гитару.

– Гитара у меня есть. Правда, старенькая и без струн. (Никакой гитары у меня не было). Что ж, пожалуй, возьму.

Самоучитель я раздобыл сравнительно быстро и уже через неделю брал самые сложные аккорды.

Потом я учился игре на аккордеоне, осваивал машинопись. Наконец, решил взять посуду: столовый, чайный сервизы, рюмки, фужеры – персон на десять-двенадцать. И магнитофон. Пусть у меня будет день рождения. И пусть придет Аня.

Хорошо, что она не пришла. Вернее, хорошо, что я не пригласил ее. Как бы выглядел перед ней со своим враньем?

Посуду я отнес уже на следующий день, для пущей важности разбив два фужера, дескать, шумно было и весело. За причиненный ущерб, как полагается, заплатил. Вернул и магнитофон:

– Спасибо! Он нам очень пригодился.

– Хорошо погуляли? – спросила она, принимая магнитофон.

– Да-а, нормально…

– Что ж, поздравляю! – В голосе ее послышалась грустинка, а может, мне так показалось. – Кассету-то возьмите – ваша.

– Нет, нет, оставьте, – воспротивился я. – Там хорошая музыка. Можете послушать. И вообще…

Спустя несколько часов автобус «Аэрофлота» увозил меня в Домодедово. Я уезжал в командировку. На душе было и светло и грустно. Светло от того, что в жизни моей появилась Аня. А грустно? Потому что увижу ее теперь только через неделю. И представлял, как она прослушивает мою кассету. Там я ей все-все сказал. И что она – самая лучшая девушка в мире. И что в пункт проката я приходил и брал разные вещи только лишь для того, чтобы увидеть ее. А заодно освоил фотографию, научился играть на гитаре, аккордеоне…

Вернувшись из командировки, я тут же помчался к ней. Волновался, конечно. Вдруг моя выходка обидела ее? Или, наоборот, лишь вызвала усмешку?

Глаза Ани сияли. Я пригласил ее в кино.

Теперь мы уже не расставались. После работы я прямиком бежал к ней, в пункт проката, и уже не уходил до его закрытия. Иногда помогал ей в ее нехитрых делах. А тут как-то является один клиент, приносит магнитофон, точь-в-точь, какой я брал: «Грюндиг», кассетник, и улыбается так ехидненько:

– Девушка, это, кажется, вас касается, – и нажал на клавишу.

«Здравствуй, Аня!», – раздалось в динамике.

Я узнал свой голос.

– Немедленно выключите! – бросился я к магнитофону.

– Нет, нет, не надо! – остановила меня Аня, удивленная и счастливая. – Я послушаю.

– Там, в конце, – по-доброму сказал клиент, – наши поздравления. Так что будьте счастливы и все такое…

Я готов был провалиться сквозь землю.

Аня улыбалась…

Она и сейчас улыбается, едва я начинаю рассказывать эту историю – знакомым, незнакомым. Улыбаются ее синие, синее неба синего глаза, улыбаются (такие родные) лучики-морщинки… Улыбается. Потому как знает, что все это я сам и сочинил. За исключением того, что действительно одно время работала она приемщицей в пункте проката. Но придуманная мною история до сих пор ей нравится. И это главное…

Милая свояченица

Вагон оказался хвостовым, и это меня даже обрадовало. Прильнув к торцевой двери, я еще долго мог видеть моих провожающих: три застывшие на перроне фигуры с поднятыми в прощальном взмахе руками. Эту картинку и увожу с собой. А им оставляю свою: такой же взмах руки над головой. Прощавайте! Когда еще свидимся?

Фигурки быстро уменьшаются, вот они уже еле неразличимы: Валера, Нила, Люба, Валя. Шутка ли! Тридцать лет не виделись!

Вот они осторожно переходят через железнодорожные пути. Валера (стоматолог, изрядно располневший, впрочем, он и в школьные годы был пухленьким) поддерживает под руку молчаливую Нилу (она всегда была такой: тихой, замкнутой – работает воспитательницей в детском саду). Вот они уже на привокзальной площади; площадь большая, круглая (Как же здорово было гонять по ней на велосипеде!) с пышным цветником в центре и возвышающимся над ним рыже-золотистым бюстом легендарного Фрунзе…

Вот они направляются к валеркиной машине. О чем говорят? Конечно же, о вчерашней встрече. Встреча получилась, что надо! Даже из других городов приехали.

А собрались на школьном дворе (он все такой же, песчаный, утоптанный-перетоптанный). День воскресный. Кроме нас – никого. Потом (понятно, с разрешения дежурного) поднялись в класс, суетно уселись за столы, кто уж с кем оказался (а прежде парты были, массивные, густо зачерненные). Каждый должен был вкратце рассказать о себе: учеба, работа, жена (муж), дети, внуки. У девчонок (для нас они всегда девчонки) все сложилось более или менее одинаково: дом, семья. У нас, у мальчишек (для них мы всегда мальчишки), все как-то не слава богу: мотание по свету, женитьба, разводы…

Потом – ресторан: тосты, воспоминания.

– А Лариса почему не приехала? Она ведь тоже в Москве.

Я ждал этого вопроса.

– Она давно уже не в Москве. Где-то далеко. За океаном.

– А такая любовь была, такая любовь, – вздыхали девчонки…

Задавливаю в пристроенной к дверной решетке консервной банке окурок и иду устраиваться. Вот и мое купе. С удивлением отмечаю про себя, что все полки в нем, кроме одной, свободны. И это в июне! В курортный сезон! Господи, чему я удивляюсь? Весь люд на юг устремился, это я – на север. А на север – пожалуйста…

Все полки кроме одной… Наверное, это чисто железнодорожное: «Электропоезд следует со всеми остановками кроме…» Но если кроме, значит, уже не со всеми…Такой вот стилистический парадокс.

Полка нижняя. Напротив, свернувшись калачиком и подложив руку под голову, лежит светловолосая девушка: синие брючки, белая футболка. Спит, что ли? Так всего-то за полдень. Какой сон? Впрочем, в поезде всегда в сон тянет. Уже сам стук колес убаюкивает. А уж если отъезду предшествовало «на посошок», и еще скучная книга попалась… В любом случае поезд – хорошая возможность отоспаться.

Ловлю себя на мысли, что, в общем-то, это редкий случай: запросто, бесцеремонно разглядывать спящую незнакомку. И даже как-то непростительно неприлично. Кто она? Короткие светлые волосы. Правая рука, тонкая, загорелая, покоится на высоком (Ну как такое не отметить?) бедре. Интересно, какого цвета у нее глаза? Синие? У блондинок обычно синие глаза, даже у крашеных. Конечно же, не спит. Просто делает вид, что спит, а сама – сто процентов! – шеей, спиной чувствует, что ее разглядывают.

Вот чуть заметно вздрогнула ее рука, шевельнулась копна волос; медленно, как бы нехотя, она перевернулась на спину, прикрыв согнутой в локте рукой глаза. Но вскоре и эта поза ей наскучила. Отняла руку, легко, пружинисто поднялась, нащупывая ногами шлепанцы.

– Здрастье! – опередил я ее.

– Здравствуйте! – улыбнулась.

Лет, наверное, за тридцать ей. Мягкий овал лица. А вот глаза не угадал – карие. Большие карие украинские глаза.

– Это какая станция? – спросила она, отводя челку со лба.

– Синельниково.

– Да? А я что-то заспалась.

«Ох, сочинялка! Нисколько ты не заспалась. Так, слегка вздремнула. Иначе не почувствовала бы моего присутствия».

Как бы прогоняя сон, энергично взъерошила волосы, взяла с сетки-полки полотенце и, извинительно улыбнувшись, вышла из купе. Понятно: женщина, если она не в форме, чувствует себя в высшей степени некомфортно.

Вернулась посвежевшая, сверкая радужными глазами и наверняка нисколько не сомневаясь, что произведет на меня впечатление. В общем-то, да. Нежная кожа лица, припухлые губы. Лет, наверное, под тридцать ей.

– Ну что, едем? – откровенно настраиваюсь на разговор.

– Едем.

– Вам тоже до Москвы?

– До Москвы, – положила ногу на ногу, подергивая розовым шлепанцем.

– А я вот с однокашниками встречался, – сходу начал я. – Двадцать лет не виделись. – Я зачем-то скостил десяток лет, видимо, для того, чтобы не показаться совсем уж древним.

– Здорово! И много вас собралось?

– Человек двенадцать. Все так изменились. Особенно девчонки. Да какие они девчонки? Мамы и даже бабушки. Располнели… А мы с вами так и не познакомились: Никита.

– Лена.

Выдержав паузу, ушли от банального «Очень приятно!» В самом деле: такая условность! Ведь и без того ясно, что – приятно.

– Вот такие дела, Лена, – философски протянул я и добавил: – Елена Прекрасная.

Она никак не оттенила мой комплимент, видимо, посчитала его не оригинальным, если не вообще банальным. Уж этого «Елена Прекрасная» наверняка наслушалась за свои тридцать… Тридцать пять. Впрочем, неважно. Для меня всегда было проблематичным определить возраст женщины, тем более с ее умением искусно скрывать его, благодаря всемогущей косметике.

– Пойду покурить. Заодно спрошу у проводника пива. Вы пиво пьете?

– Ну, да, немножко.

Вернувшись, с удивлением обнаружил на столике воблу и еще какую-то рыбешку.

– Вот эта да!

– Родители с собой дали.

– А они где живут, в Приморске?

– Нет.

– В Акимовке? Я эти места знаю.

– Да какое это имеет значение? – подняла на меня карие глаза. – Это – вам! – протянула очищенный бок воблы. – Ну что? За вас! За ваших однокашников!

– С удовольствием!

Пиво, «Черниговское», показалось удивительно вкусным, хотя и далеко не прохладным: лето все же. Но вобла! Мясистая, с икрой.

– Икру обожаю! – не удержался я.

Она довольно улыбнулась:

– Отец вялил. А вы – молодцы! – вернулась к начатому разговору. – Собрались. А мы вот все говорим, говорим, а собраться никак не можем.

– Тут должен быть организатор. Ну, и повод, конечно – юбилей.

– Юбилей уже был. Вот еще икра. Берите!

– Десять?

– Что десять? – округлила и без того круглые глаза.

– Ну, юбилей. Десять лет.

– А пятнадцать не хотите? – и уже рассмеявшись: о, господи, вычисляете мой возраст. Зачем это вам? Лучше скажите, Никита, – она впервые обратилась ко мне по имени, – та девушка, ну, ваша первая любовь на встрече была?

– Первая любовь? – удивился я такому ее вопросу. – Почему вы так решили?

– В школенные годы все влюбляются.

– Да, неверное. Нет, ее не было. Она далеко теперь. Вообще, первая любовь на то и первая, чтобы лишь остаться в памяти. Так по жизни складывается. У ребят – армия, пути-дороги. А девчонкам – поскорее бы замуж. Словом, любим одних, а женимся на других.

Она на секунду задумалась, как бы решая, соглашаться со мной или не соглашаться.

– Не дождалась вас?

– В общем-то, да, – недовольно поморщился я.

– Из армии. А я вот дождалась.

– Ну, это редкость. Очень большая редкость. Кстати, у нас есть такая пара.

– И счастливы?

– Наверное. Дети, внуки. Да все у них нормально. У вас ведь тоже все нормально?

– Ну да.

– Сын, дочь?

Секунду помедлила:

У меня трое детей.

– Трое? – я чуть не подпрыгнул. – Вот это да! Мать-героиня.

– Да уж, – неопределенно протянула она.

В полумраке вагона я не мог разглядеть ее лица, но почему-то мне показалось, что оно не светилось радостью.

– А у вас? – спросила она.

– Двое. От разных браков.

«Наверное, лишнее болтаю». Приподнялся, нащупывая в кармане сигареты.

– И я с вами, – потянулась за сумочкой.

– А я думал, вы не курите.

– Иногда. По настроению.

Вышли в тамбур и невольно замерли у торцовой двери. Непривычно и как-то даже тревожно было глядеть на стремительно убегающие нити-рельсы, столбы, строения, синие, красные огоньки.

– Так и жизнь летит, едва успеваешь разглядеть ее, – философски проронил я.

– Это уж точно, – согласилась она. – Кажется, только вчера были школа, институт…

– Знаете, Лена, а я завидую машинисту, – продолжал я свою философию. – Он весь устремлен вперед, он первым встречает мосты, реки, города.

– А мы лишь провожаем их, – с грустью заключила она…

В Харькове к нам подсела тучная женщина с двумя тяже-ленными сумками и чем-то явно недовольная. Я помог ей загрузить сумки в ящик, уступил свою полку. Она тут же улеглась, не переставая ворчать: «Через час одна таможня, потом другая. Выспаться не дадут, уроды!».

Лена тоже улеглась: свернувшись калачиком и повернувшись лицом к стенке. Я собрался было почитать, но чтение не шло в голову. Раз за разом всплывали лица, голоса однокашников: «Такая любовь была! Такая любовь…» И чего им неймется? Ну не вышло у нас с Ларисой, не сложилось. Но не сам ли оттолкнул ее? Ведь письма мои к ней, особенно в последний год службы, становились все более прохладными, словно меня раздражало то, что все у нее складывалось хорошо: вуз, студенческая жизнь. Мне, солдату, о таком можно было только мечтать! И вообще определил для себя два жизненных этапа: до армейский и после армейский. До армейский – это детство, школа. После армейский – да, вуз. И уехать куда подальше, в Москву или Ленинград. И там, в новой своей жизни Ларису уже не видел. Она и сама это чувствовала, неспроста в письмах ее проскальзывало: «Вернешься, будешь засматривать на молоденьких, я для тебя буду уже старухой. Да глупости! А потом узнал, что она вышла замуж. Потом (об этом тоже узнаю) еще раз выйдет замуж. И снова разведется. Потом вместе с семьей дочери, та выйдет замуж за иностранца, вообще уедет в другую страну…

Проснулся я от постукивания ложечки в стакане и шуршания пакетов. Это завтракала харьковская пассажирка. Напротив сидела Лена – свежее личико, прибранные волосы:

– Доброе утро!

– Доброе, доброе!

И, не сговариваясь, вышли коридор. Снова несущиеся мимо деревья, какие-то постройки, столбы.

– Как спалось? – спросил я, надо же с чего-то начинать разговор.

– Да нормально, – улыбнулась она. – Как только можно спаться в поезде, – помолчала. – Знаете, я вчера вам неправду сказала.

– В смысле?

– Ну, по поводу детей. Вы тогда еще удивились: как трое?

– Да, удивился. Такая молодая и трое детей.

– Один у меня ребенок. Дочь. Ей десять лет. А двое других, старших – мальчик и девочка – не мои.

– Приемные?

– Как сказать? Дети моей старшей сестры. Она умерла. Два года тому назад. Я к этому времени уже была в разводе. Вот вы вчера про первую любовь говорили, мол, несчастливая она и прочее. Любовь не бывает несчастливой. Она сама по себе уже – счастье. Но почему-то порой все так плохо заканчивается. Вот вас девушка из армии не дождалась. А я дождалась своего парня. Поженились, родилась дочь, и все равно все рухнуло.

– Жаль, – искренне посочувствовал я.

– Да что теперь говорить? – вздохнула. – И родители мои уговорили меня выйти замуж за мужа моей покойной сестры.

Чтобы мачеху в дом не приводил. Мол, сестрины дети любят меня, да и Андрей, Андреем его зовут, хорошо ко мне относится, вот и будете вместе детей растить. И я согласилась, – секунду помедлила. – Но не люблю его.

– А он?

– Он любит. И как теперь понимаю, давно. Всякий раз, когда приезжала к ним, в Мытищи, это под Москвой.

– Да, рядом.

– Всегда чувствовала подчеркнутое его внимание к себе: «Свояченица! Милая свояченица!» Я не придавала этому значения. Для меня важно было, что сестра счастлива. И вот… Стала его женой.

Я не находил, что сказать:

– Отдать себя в жертву?

Она секунду помедлила:

– Да, ради детей. Но уж очень ревнив.

– Встречать будет?

– Конечно. Вы уж, пожалуйста, не выходите вместе со мной.

– Хорошо. Номер телефона оставь… Оставьте. Вот моя визитка.

– Не надо, – коснулась ладошкой моей руки. – И запомните: я мать троих детей, – слегка улыбнулась.

Поезд прибыл вовремя.

Я, конечно, на перроне понаблюдал за ней. Пришел, пришел ее ревнивец. Так себе, небольшого роста, полненький и уже заметно полысевший. Взял ее под руку и, что-то тараторя, повел к подземному переходу мимо снующих пассажиров, носильщиков, мимо торговой палатки, мимо меня у этой палатки. И все тараторил и тараторил. Наверняка она не слушала и не слышала его – стройная, легкая, летняя…