Текст книги "Личный тать Его Величества"

Запугать казначея

Конечная цель победы заключается для нас в том, чтобы не делать того, что делают побеждённые.

Александр Македонский

Меньшой Воейков ещё какое-то время смотрел сквозь окошко наружу, в наползающие от леса сумерки.

– Значит, говоришь, не вывез ничего в Литву… – неторопливо, вроде как в задумчивости, проговорил он, повернувшись к вязеню. – Ну, так тем лучше. Тогда рассказывай, куда похищенное из казны спрятал.

Озадаченный таким внезапным переходом Головин ответил не сразу.

– Вон ты о чём… – протянул он.

– Да, о том, – Воейков больше не считал нужным ходить вокруг да около основного разговора. – Столько похитить из казны, столько растащить!.. Вам с Шуйскими и Мстиславскими, да с остальной братией столько не прожрать никак… Значит, куда-то ты казну девал… Потому и спрашиваю: куда?

– Это ты от себя спрашиваешь, или Бориска велел?

– Какая тебе разница?.. Для тебя важнее понять иное: от того, что ты мне ответишь, твоя судьба зависит!

– Это как же?

– Не прикидывайся! – строго ответил Воейков. – Мы ж с тобой вместе государю Иоанну Васильевичу служили, так что понимаешь, что к чему…

– Пытать станешь? – голос Головина напрягся. – А если не прятал я ничего?.. Если всё забрали, когда с обыском приходили?..

– «Если», Петя, это не разговор. Могли или забрать, или не найти. Без всяких «если».

– Всё, всё забрали! – торопливо поправился Головин, напряжённо стараясь заглянуть в глаза пристава.

Воейков выдержал паузу.

Только потом показал в окошко в передней стенке возка.

– Вот там уже острог скоро. Небольшой такой, там нам никто не помешает, никто даже вмешиваться не станет в то, что станет происходить. И там ты мне всё скажешь – куда казну запрятал, кто тебе помогал, кому секрет доверил… С кем делил украденное… Скажешь, скажешь, не сомневайся… И только одно теперь зависит от тебя. Либо завтра утром мы с тобой отправимся дальше в Арзамсасскую крепостцу, где и станешь ты поживать и уповать на судьбу в ожидании государевой милости и разрешения вернуться в Москву. Либо ты утром не сможешь продолжить путь – потому как суставы тебе вывернут, а кожу на спине исполосуют или вениками горящими прижгут!.. И ты не сможешь ни стоять, ни лежать…

Он говорил ровно, спокойно… И от этого размеренного, без гнева, голоса ссыльному стало и вовсе жутко…

– Да говорю ж тебе: нет у меня ничего! – с отчаянием выкрикнул Головин. – Вот те крест!..

Он попытался вскинуть руку для крестного знаменья. На скованных руках зазвенели подёрнутые ржой звенья кандалов.

Воейков, не слушая, отворил дверцу возка.

– Жизни тебе без боли осталось пока мы до острога доедем. А он вон уже виден – рукой подать. Соответственно, столько и на принятие решения времени. А там уж – не обессудь!..

Не останавливая возок, он поднялся из двери, навалился животом на седло своей трусившей рядом кобылы, ловко развернулся, сходу просунув ноги в тёплых сапогах в калмыцкие деревянные, чтобы ноги от металла не стыли, стремена. Поёрзал в седле, оправился…

– Думай, Петька!

– Говорю ж тебе!..

Воейков, поморщившись, приподнялся и ткнул свёрнутой в рукавице плетью вперёд:

– Вон уже острог!.. Там и расскажешь!..

Захлопнул дверцу возка.

И тронул обшитыми кожей валенками бока кобылы. Та охотно прибавила шагу.

Часть вторая
Верхнетуринск 1600 год

Второй воевода

 
О гнев безумный, о корысть слепая,
Вы мучите наш краткий век земной
И в вечности томите, истязая!
 

Данте

(«Божественная комедия»)

Воейков мутным хмельным взором смотрел на собеседника.

– Сгною, мерзавец! – подвинул вперёд оловянный стакан.

– Да ты уж сколько мне задолжал, воевода!..

– И ещё задолжаю! – пьяно хохотнул Воейков. – А ты тот долг спишешь!.. Наливай, говорю!..

Он потянулся неверной рукой к бороде целовальника. Однако тот без труда увернулся. Но налил.

– То-то ж! – довольно хмыкнул Меньшой.

И махом опрокинул чарочку в рот. Захрустел грибком, словно забыв о целовальнике, уставился в тёмный угол…

Иван Меньшой Воейков – второй воевода города Верхотуринск. Города с восточной стороны Каменного пояса. Города, в котором оканчивается тоненькая ниточка пуповины змеящейся сквозь Югорский хребет Бабиновой дороги и начинается сибирское бездорожье.

Выть хочется!..

В ту давнюю ночь в безвестном остроге близ Касимовского городка, он выпытал-таки у Петрухи Головина, куда тот запрятал добрую толику серебра. Правда, божился опальный казначей, что спрятал своё личное, кровное, что казённого если и брал, то в меру… Ну да то уж не его, Меньшого Воейкова, дело – чьё серебро тот укрыл, своё али краденое. Главное – выпытал!

А уж пытал – так уж пытал!

Покойный государь Иоанн Васильевич в особом наставлении чётко расписал, как правильно людишек подвергать телесным истязаниям. Конечно, особо речь шла о тех, от кого требовалось получить какие-то важные сведения.

Первым делом рекомендовалось наглядно показать татю, что его ожидает – на глазах его подвергали лютым мукам другого человечка, разбойника какого придорожного, которого следовало наказать, но который вряд ли мог что-то ценное сказать. Тут палачу дозволялось делать с жертвой всё, что пожелает, демонстрировать своё мастерство – главное, чтобы мучился подольше, раньше времени душу не отдал. Увидев, что опытный кат может творить с человеческой плотью, многие из тех, кому пытки только угрожали, сразу ломались, просили не вздёргивать их на дыбу – каялись во всех грехах, истинных и мнимых, выдавали сподвижников-единомышленников, а ежели таковых не находилось, могли и оговорить со страху.

Ну а если кто упорствовал, за того брались всерьёз. Первым делом заламывали руки за спину и вздёргивали к потолку, чтобы руки из составов выдернуть. Ну а потом – плетью хлестали; каты тут виртуозность свою показывали, могли тремя ударами витеня не только вырезать из кожи на спине ровный лоскут, но и, рукой не касаясь, отделить его от тела так, что он ниспадал на зад пытуемого… Впрочем, для порки могли и на специальную лавку уложить – на «корову», как каты балагурили… А то вениками горящими прижигали спину – мука здесь состояла не только в собственно боли от ожогов, хотя и она лютовала, а в том, что когда ранки начинали подсыхать, спина у несчастного отчаянно зудела, он старался почесаться о стену или притолоку, снова и снова раздирая язвы и причиняя сам себе новые и новые муки…

Опять же, предписывалось, чтобы в пытках делались перерывы, чтобы татя до смерти не умучить, да и чтобы дать ему шанс для раскаяния и – главное! – выдачи нужных сведений.

И это ещё не всё! Непременно во время экзекуции прельщали узника: мол, ты только расскажи что знаешь – и прекратится истязание, и суставы тебе костоправ на место вставит, и мазью целебной спину смажет…

Никто не в силах удержать в себе тайну, если оказался в руках опытного ката. Нет такого человека!

И тут ещё вот что важно! Пытчикам особо предписывалось соблюдать, чтобы пытуемый не обеспамятовал от боли, а то и вовсе чтобы не помер, неровён час!.. Оно, конечно, и у мастера осечки случаются, ежели, скажем, у кого из вздёрнутых на дыбу сердечко слабое… Но то уж – как господь рассудит!.. Впрочем, наказывали за такое ката сурово – его дело главное состояло в том, чтобы сведения получить, а не смерти предать! Для казней другого человека казна содержит.

И чтобы наблюдать за действиями ката при нём обязательно состоит пыточный пристав.

Короче говоря, мастера для того, чтобы выпытать у любого человека нужный секрет, в царстве всегда имелись.

Петька Головин держался долго и крепко. Однако в какой-то момент не выдержал и он.

– Не могу больше, – простонал он. – Дайте смерти, ироды!..

– Где серебро? – встрепенулся Воейков. – Скажешь – и отпущу!.. А не скажешь – продолжим!..

Опытный кат, уловив момент, сунул в очаг щипцы, начал ворошить ими, выбирая уголёк пожарче… Головин с ужасом глядел на наливающийся красным металл палаческого инструмента.

– Ну-тка, погоди, – остановил ката Воейков. – Петька говорить станет… Станешь же, горемыка?

Головин перевёл глаза на него.

– Скажу где казна, – горячечно заговорил он. – Только это моя личная казна, с моей усадьбы…

– Ну и где же?..

Головин заговорил… Подробно рассказал, где схоронил сокровища. Воейков тщательно записал, переспрашивая и уточняя.

Кат равнодушно стоял рядом. Воспреемником скольких подобных исповедей он уже стал за долгие годы своей жуткой службы!.. Иной мог бы и попользоваться слышанным. Однако палача в этом вопросе можно сравнить со священником – тайна исповеди для обоих свята!

– Опускай! – велел Меньшой заплечных дел мастеру. – Да аккуратнее, смотри, не урони!

– Небось, не уроню! – добродушно отозвался тот.

Привыкший к своему жуткому ремеслу, палач не испытывал к жертвам личной ненависти – просто выполнял работу, как выполнял бы любую другую, добросовестно и без излишнего рвения.

Заскрипел блок, колесо начало медленно проворачиваться, опуская истерзанное тело.

Между тем Воейков отворил дверь, выглянул в комнатёнку перед пыточной. Там скучали в ожидании двое местных казаков, а также прибывшие с санным поездом лечтец-костоправ, писарь, десятник стрелецкий…

– Ты иди, помоги бедолаге! – первым делом велел Воейков лечтцу. – Суставы на место вправь, язвы обработай… В общем, сам знаешь… Потом пусть помоется – и в тёмную! Держать в строгости! – перевёл он взгляд на десятника. – Кормить-поить, и охранять. Не разговаривать! Чтобы не дай тебе Бог, не убёг, или чтобы беда какая с ним не приключилась… Руки чтоб на себя не наложил – головой за то отвечаешь! И это не шучу – головой!.. Да, и гонца спехом организуй, в Москву ему ехать, – это уже начальнику караула. – Ну а ты, братец, отдыхай пока! – отдал распоряжение и писарю. – Сам донесение государю отпишу!

Приказ, который отдал Годунов перед этой поездкой, звучал чётко и недвусмысленно: серебряный секрет выпытать – и Головина удавить. Однако Воейков вдруг подумал, что бывший казначей мог обмануть его, сказать неправду, чтобы от мук дальнейших избавиться. Вот и решил сначала отписать, дождаться ответа, подтверждения приказа… А удавить никогда не поздно.

…Дня через три он навестил узника.

Тот лежал на брошенной в углу охапке сена. В помещении, кроме этой копёнки, стояли только стол, да стул… Да теплилась лампадка в углу перед образами – душевной поддержки узника лишать не полагалось.

Никому не дано путь свой провидеть! Мог ли Воейков представить, что и сам со временем окажется в таком же помещении?..

Головин, увидев Воейкова, уставился на него с ужасом.

– Ты чего! – завозился он на сене, словно старался отползти от вошедшего подальше. – Я ж всё сказал…

– Ну, сказал, так сказал… – с деланным благодушием отозвался Меньшой. – Я не за тем к тебе…

Пётр по-прежнему смотрел с ужасом. Не верил…

Воейков помолчал.

– А вот скажи-ка мне вот что, – наконец, заговорил он. – Вот твой братец, Мишка, в Литву сбежал… Он с собой вашу казну не вывез, часом?..

– Да как бы он вывез? – ослабев голосом, отозвался Головин. – Он же спехом собирался, ничего не приготовил… Да и не было у него ничего…

– Да?.. Ну, смотри-смотри… – в задумчивости отозвался Воейков. – А то как же получится-то: ты за это серебро на казнь готов идти, а братишка твой – в Литве воспользуется…

– Нет у него ничего, – повторил Головин.

– Ну что ж…

Иван хотел было подняться, но Головин его остановил.

– Погодь-ка!..

– Чего тебе?.. – Воейков насторожился, подался вперёд, ожидая каких-то откровений.

Головин отозвался не сразу.

– Слышь-ко… А вот поговаривали… Среди придворных ходит слух… Будто ты уже не раз выполнял такие вот поручения: по приказу Бориски тишком казнишь его недругов… Правда то?..

Воейков склонил голову вбок, смотрел с любопытством.

– А тебе-то что за дело?

– Ну как же… – стушевался узник. – Вот говорят же… Я ж тоже в твоих руках… Вот и дело такое…

– Правду говорят, – решил не отрицать Воейков. – Не каждого татя, тем более высокородного, можно на плаху вести…

Он не боялся откровенничать. В конце концов, рассудил, Головин уже без нескольких суток покойник – так чего ж бояться?..

– Значит, убьёшь, – понял это и Головин – в голосе его звучала тоска.

– Чего? – не понял Меньшой.

– Раз признался в татьбе своей, значит, не оставишь в живых…

Воейков засмеялся.

– Ты ж сам давеча о смерти молил!.. – напомнил он. – А теперь передумал помирать-то?..

– К ней никто не торопится, – мрачно отозвался Головин.

– Это точно, – согласился Воейков. – Вот и не торопись и ты! Кто знает, что завтра нам сулит?..

Ссылка как награда

Верховной волей в страшный путь иду я.

Данте

(«Божественная комедия»)

Разговор с Первым боярином государя Фёдора Иоанновича, с Борисом Годуновым Воейкова обескуражил.

Вернувшись из поездки, Меньшой подробно рассказал всё, что узнал от Головина. И о том, как тот встретил свою смерть.

– Нехорошо получилось, – покачал головой Годунов. – Без суда человека казнить, без дознания…

Воейков промолчал.

О лицемерии Годунова все знали. Среди опричной верхушки он выделялся именно тем, что в крови невинных, или же неправедно казнённых вроде как меньше других оказался замаран. И только самые близкие люди его окружения знали, сколько на самом деле по велению Бориса Фёдоровича умерщвлено несчастных. Только его жертвы нечасто всходили на эшафот, а кончали жизнь в безвестности; и тела казнённых по его велению далеко не всегда находили упокоение на погосте, нередко зарывали где-то в пустынных местах, а то и вовсе спускали в воду…

И Годунов всегда громогласно осуждал случаи исчезновения людей, возмущался ими…

– Укрыться тебе надо, – продолжал между тем боярин. – Из Москвы куда подальше, в волость недосягаемую…

Вот тут только его поручик насторожился.

– Это почему ж так-то?

– Да ты сам посуди! – ласково продолжал Годунов. – Ты ж теперь с Шуйскими и Мстиславскими оказался в ссоре… Да и я тоже, коль ты мой человек… Головина ты кончил – то всем известно. Без суда… Значит, с тебя и спросить нужно, наказать тебя… Вот и объявлю я тебе свою опалу, отправлю куда на украйну, чтобы, значит, никто мне попрекнуть не смог… Парочку лет там отсидишься, а когда история подзабудется, я тебя назад верну.

Примчавшийся в Москву по вызову того же Годунова Воейков рассчитывал на другое. В самых смелых мечтах он возносился до того, что усадьба Головина отойдёт ему… Ну а то, что найденным по его указке серебром с ним поделятся – в том и вовсе не сомневался.

А тут…

– В общем, Ванька, за Югорский камень отправишься, Бабиновский тракт с насибирской стороны острогом запирать, – решительно добил его боярин. – Острог новый возводить на речке тамошней, Тура называется, – и добавил внушительно: – Вторым воеводой…

Воейков ошеломлённо смотрел на него.

– А кто первым?..

И тут на него обрушился удар, которого он и подавно не ожидал.

– Васька Головин…

Оно понятно: род Головиных выше Воейковых, слов нет, и по законам Меньшой не мог стать в этом тандеме старшим. Но оказаться в подчинении родича человека, которого только что незаконно казнил!..

– Без ножа ты меня решил зарезать, боярин! – с упадком в голосе пробормотал Воейков.

– Что ты, что ты! – замахал на него руками Годунов. – И думать так не смей!.. Честь тебе оказываю! Станешь там, за Камнем, присматривать за порядками, моим оком доверенным будешь!.. Поручиком моим личным. За татем этим Васькой присмотришь… А то вдали от государева надзора, не задурил бы он!..

Что оставалось Воейкову?.. Пришлось отправляться за Каменный пояс, острог строить.

Обида

Ешь пироги с грибами, а язык держи за зубами!

Русская поговорка

После покорения Казани уже ничто не могло остановить стремительное разрастание России на восток. Какие-то народы на просторах между Волгой и Уральским хребтом (он же Каменный пояс, он же Югорский камень) охотно принимали подданство Москве, какие-то смирялись, принимая неизбежное, какие-то отчаянно пытались сопротивляться экспансии… Однако процесс продолжался, и во второй половине XVI столетия граница царства упёрлась в Уральские горы, за которыми простиралась необозримая неведомая Сибирь.

Надо сказать, что новгородцы переваливали через Заполярный Урал и раньше, до Оби доходили. Летом – волоком лодии перетягивая, зимой – на лыжах… Вожди некоторых самоедских племён перед угрозой новгородских дружин вынужденно признавали себя подданными «белого царя»… Однако эти походы оставались разовыми экспедициями, и о том, чтобы сибирские земли в полной мере присоединить к русским княжествам, речи до поры до времени не шло.

И вот крупный поход за хребет предприняли верхнекамские солепромышленники Строгановы, отправив вглубь Уральской горной системы, вверх по реке Чусовой казачью экспедицию под водительством атамана Ермака. Государь Иоанн Васильевич, постфактум узнав о случившемся, взвесил аргументы сторонников и противников похода, в конце концов, продвижение за Урал одобрил…

Начало было положено: на сибирской стороне от Урала появился русский плацдарм. Продвижение на восток продолжилось. На ту сторону хребта стало перебираться всё больше искателей богатств и приключений.

Сначала путь на ту сторону Каменного пояса оставался единственный – по Чусовой. Однако постепенно землепроходцы начали обнаруживать новые и новые проходы. Однако все они оказались неудобны и труднопреодолимы – ещё более трудными, чем по Чусовой. О полноценной экспансии без удобного пути через горы не могло идти и речи…

И вот на излёте XVI века произошло событие, которое рано или поздно должно было случиться. Житель Соликамска Артемий Бабинов проследил за местными жителями, которые, как он заметил, легко шастали через горы… Пройдя весь путь туда и – по оставленным в пути отметинам – обратно, доложил об этом местному воеводе. Весть оказалась настолько важной, что мещанина спехом отправили в Москву. Где он и подтвердил, что знает удобный и надёжный путь за Каменный пояс. За что был щедро пожалован…

А кроме того, именно ему поручили оборудовать открытый путь и преобразовать его в тракт, удобный для преодоления в любое время года. Бабинова дорога оказалась самой короткой и удобной из всех, открытых землепроходцами через хребет… Потому её объявили официальной, и запретили пользоваться всеми остальными путями между Московским царством и её сибирскими землями – этот запрет действовал едва не два века!

Так вот, Бабиновский тракт начинался от Соли Камской, проходил уральскими ущельями и перевалами, а на сибирской стороне завершался в Верхотуринском остроге – крепостце в верховьях речки Туры.

Место для острога выбрали удачное. До того здесь располагалось мансийское селение Неромкар. Отсюда лихие местные батыры совершали набеги на русские земли, легко преодолевая хребет. Когда русские пришельцы согнали аборигенов и построили тут крепость, заперев тем самым путь на европейскую сторону Югорского камня, набеги прекратились.

В Верхотуринске постепенно построили всё необходимое, чтобы городок мог выполнять своё предназначение. Прежде всего, обнесли частоколом территорию острога. Возвели жилища для служивых, установили дозорную вышку. Потом устроили таможню, которая контролировала и взимала пошлину со всех перемещавшиеся в обе стороны грузов, поместили ямскую станцию, постоялый двор, торговый двор… Организовали плотбище, или верфь иначе, где строили суда самых разных назначений: барки, дощаники, простые сплавные плоты… Склады для различных грузов… Церковь, а затем и монастырь появились… Воинская команда разместилась – стрельцы, да казаки городовые, охочие люди… Даже винокурня тут появилась собственная – особым государевым распоряжением получили на то дозволение… Соответственно, и питейные заведения, трактир, кабак… Поскольку винокурня долгое время оставалась единственной на всю сибирскую сторону (во всяком случае, единственная законная), потешиться хмельным народ сюда собирался со всей необозримой округи.

И стал Верхотуринск перевалочным пунктом: с Сибирью его связывала речка Тура, по которой потянулись караваны судов, а с коренным царством – сухопутный тракт, уходящий через горы в Верхнее Прикамье.

Однако всё это появилось потом, со временем.

А поначалу сюда прибыли Василий Головин да Иван Воейков во главе небольшого стрелецко-казачьего отряда.

За дело взялись дружно.

То есть, как дружно… Взяться-то взялись – положение обязывало волю государеву исполнять. Да и с другой стороны – сам не сделаешь, к зиме не подготовишься, оборонительные сооружения не построишь, так и пропадёшь ни за грош! Так что над возведением острога трудились сообща. Однако общались воеводы промеж собой лишь по необходимости.

Не сложилось промеж ними дружбы, да и не могло сложиться. Оба вроде как опальные… Но только и опала ведь разной бывает! Васька – как представитель всего рода Головиных, вроде как против государственных устоев бунтовавших, вот и пострадал по принципу семейной ответственности… А Ванька – за то, как официально объявили, что выполняя государево указанье, переусердствовал, за то, что загубил ссыльного, которого требовалось только пытке подвергнуть. Васька перед троном повинен, и если есть у него заступники при дворе, все в основном не в милости. А Ванька хоть и прибыл сюда, а у Бориса Фёдоровича в милости остаётся, и тут он скорее доглядчик за своим начальником, а не помощник его.

Да только никуда ж не денешься – хоть и косились друг на друга воеводы, а дело делать надо! И перед Москвой ответ держать – немаловажно. А тут ещё зима надвигается, и к холодам нужно поспеть обустроиться. Опять же, самоеды недобро глядят – оплошаешь, так и головы лишишься. Все помещения под службы следовало срочно поставить… Работы много – тут не до грызни!..

И всё же временами Ивана Воейкова охватывала лютая тоска.

Тогда он шёл к целовальнику – взять зелена вина. Или к кому иному, у кого имелось хмельное. Хоть и действовала по Руси хмельная монополия государственная, да на окраинах всегда нравы складывались вольнее, чем в столице. При желании зелье достать можно было.

Поначалу Меньшой расплачивался, как полагается – монетой ли, шкуркой меховой, а то биркой долговой, которую казна оплачивает… Но постепенно всё чаще стал прикладываться к стакашку бесплатно. Целовальник хоть и морщился, и ворчал, но наливал – ссориться с воеводой не хотелось.

Начал Воейков и в зернь играть. Пристрастился к азартному занятию. И тут долги пошли…

Как-то местный священник, отец Иона попенял ему за то.

– Не дело творишь, Ваня, – увещевал он. – Ты ж царёв личный слуга, а творишь непотребное.

– Казна мне стольким обязана, что не обеднеет! – криво ухмыльнулся второй воевода.

Священник из исповеди знал, на что намекает Воейков. Потому тему развивать не стал.

– Ты ж государевым поручиком здесь служишь!.. Честь беречь должен – и свою, и государеву…

– Вот и плохо мне, что я поручик именно здесь, – в голосе Воейкова звучала откровенная тоска.

Ещё хлебнув, он пытался излить душу отцу Ионе.

– Обидно мне, батюшка! Другим за выполнение поручения награждение выходит. А меня сюда отправили, гнус кормить… Опять же, под Ваську Головина поставили!.. За что?..

– Доверие тебе оказал государь! – пытался переубедить священник. – Единственную дорогу между царством и Сибирью доверил!..

– Не понимаешь ты… – досадовал Воейков. – И хлопотно тут, и зима лютая, и лето дождливое, и самоедин того и гляди стрелу пустит… И дохода никакого, акромя жалования!..

– Выполнишь поручение – награждение и выйдет…

– Один раз я уже такому поверил, – угрюмо настаивал на своём Меньшой. – Да и раньше…

Не раз срывались с его уст намёки, что и до Головина ему доводилось выполнять тайные поручения Годунова подобного же свойства. Но в чём они заключались, не проговаривался.

– За царём служба не забудется! – внушительно увещевал отец Иона.

– Вот того и страшусь, – повернул это слова в другую сторону Воейков. – Что не забудется…

Он наливал себе ещё стаканчик. А отец Иона отправился писать донесение патриарху Иову. Что не особо радеет второй воевода за порученное дело, к хмельному шибко пристрастен, поборами занимается…

Доносы на Воейкова в тот год шли в Москву не только от отца Ионы. Писал и Головин, и стрелецкий голова, и письменный голова… Даже целовальник, покряхтев, расщедрился на монетку, чтобы кабацкий ярыжка донос нацарапал…

В письмах передавались и крамольные слова, которые нет-нет, да и произносил Иван во хмелю. Известно же, меч погубил множество люду, а хмельной язык – куда больше!

За иные речи кто другой вполне мог бы поплатиться – попасть под кнут, а то и лишиться языка. Даже и вместе с головой.

Однако Борис Годунов зарекомендовал себя дальновидным политиком. Ему люди, подобные Воейкову, требовались. Болтать – пусть болтает! Тем меньше станет выламываться, когда потребуется ему новое грязное поручение давать.

Единственное, какой вывод сделал для себя Годунов из этих доносов: Меньшого требовалось из Верхнетуринска отзывать. Не для него эта, видать, работа – города строить!