Текст книги "Соленое детство в зоне. Том 1. Детство в ГУЛАГе"

– Мяхко, мяхко!

Все пять подушек полетели на пол. Затем они успокоились, проверили, пошарили все шкафчики, рассыпали крупу и макароны, забрали килограмма два кускового синего сахара. По пути опять немцы подшутили над нами, заржали (мы с Шуркой тряслись от страха в углу двора) и ушли. Этот визит немцев врезался на всю мою жизнь, и я помню его в мельчайших деталях!

Мы долго не могли прийти в себя, а бабушки весь вечер стояли на коленях перед иконами и благодарили Бога за спасение.

Сразу после оккупации Кисловодска немцы устроили кладбище для своих солдат прямо в центре города. Там, где сейчас находится памятник Ленину напротив Колоннады, они выкапывали могилы. Хоронили своих солдат в цинковых гробах – в шинелях, касках, сапогах. Всё это рассказывала матери знакомая, которая жила в двухэтажном доме на горк есверху кладбища.

А над городом всё чаще летали наши самолёты с красными звёздами на крыльях. Люди радовались:

– «Знать, не сломлена Красная Армия! Видно немчура получила отпор! Где-то наши рядом!»

И вправду, скоро стал доноситься временами как бы весенний гром. Мы даже и не догадывались, что наши перешли в наступление. Немцы вдруг начали эвакуироваться и в спешке покидали город.

– «Неужели правда, неужели наши наступают и скоро придут?»

– говорили измаявшиеся жители.

А оставшиеся немцы просто взбесились. В городе с 1 по 8 января возле Кольцо-горы были произведены массовые расстрелы мирных жителей – всего 322 человека. А всего по официальным советским данным, как мы узнали позже, за период оккупации Кисловодска было уничтожено около 3200 граждан! Вечная память безвинным жертвам этой бойни!

В ночь на 9 января на немецком кладбище вдруг стало светло, как днём. Немцы включили прожектора, многочисленная команда быстро выкопала все гробы. Их погрузили на машины (всего более ста гробов) и увезли. Утром это стало видно – пустые могилы и горы земли. А этим же днём из города на машинах и мотоциклах уехали последние каратели. Всё! Конец оккупации!

Глава 3

Город – госпиталь

И видится мне всё в суете мирской:

Предсмертный тихий шепот уходящих,

И звонкий крик младенцев приходящих…

Через два дня в городе появились первые красноармейцы. На всех досках объявлений, на базаре, на стенах домов, на столбах появилось следующее объявление:

«Постановление Исполкома Кисловодского городского Совета депутатов трудящихся. 14 января 1943 года.

1. С сего числа в городе восстановлена советская власть.

2. Всем гражданам в трёхдневный срок сдать всё имущество государственных и кооперативных предприятий и учреждений. Место сбора – рынок города.

3. Лица, не сдавшие в указанный срок имущество, несут ответственность по законам военного времени.

Председатель исполкома Н. Митрофанов».

Итак, закончилось ужасное время, люди вздохнули, повеселели, больше не боялись выходить на улицы. Открылся хлебозавод, заработало на полную мощность первое предприятие – Кисловодский Горместпромкомбинат (шили шинели, шапки, обувь – для фронта; одеяла, простыни и наволочки – для госпиталей).

Госпитали с первых же дней освобождения города начали также принимать раненых с фронтов. Мама теперь пропадала день и ночь в том же эвакогоспитале №3176 (сан. Орджоникидзе). Бабушки Оля и Фрося опять уехали в свою станицу и мы с Шуркой теперь были целыми днями вдвоём дома одни.

Недалеко от госпиталя – под горой, на улице Овражной 7 (сейчас там лестница – вход к сан. «Джинал») мать нашла для обмена дом, чтобы быть ближе к работе, прибегать – присматривать за нами, что с её хромой ногой было немаловажно.

Старый наш знакомый – хозяин Старков перевёз и своё, и наше имущество на тележке, запряженной двумя осликами. У него было много живности, и он с удовольствием менялся на самую окраину города. Вдобавок он должен был по договору доплатить две тысячи рублей, но отдал матери только пятьсот, а остальные всячески оттягивал, а затем постарался совсем забыть. Это был красномордый, ещё крепкий старик с толстой женой – купчихой (она постоянно торговала на базаре). У них всего было вдоволь и они не радовались приходу советской власти.

На Овражной, вместо пятнадцати соток великолепного сада, теперь нас было только две сотки. Мы жили на первом этаже в двух маленьких комнатах с остеклённой верандой, а над нами жила другая семья во главе с грозной бабкой Шубихой.

Мама приходила с работы очень поздно, а иногда, когда поступала очередная большая партия раненых, вообще оставалась в госпитале на ночь. Бинтов не хватало, и при госпитале организовали в прачечной их стирку. Стирали сотни метров гнойных, кровавых бинтов на обычных ребристых цинковых досках в ванночке.

В прачечной сыро, пар, вонь – бедные женщины иногда выбегали еле живые наружу – подышать чистым воздухом, их рвало. У мамы до конца жизни так и остались исковерканные, истёртые до ногтей пальцы на руках. А днём мать ухаживала за ранеными.

– Дети, что творится! – говорила мама, приходя домой. – Проклятый Гитлер! Сколько людей он загубил! Молодые – им бы жить, да жить. Умирают, кричат, стонут, проклинают всех и вся (даже нас), особенно, когда отойдут и увидят, что хирург отрезал ногу или руку. А плачут иногда – как дети!

Мама рассказывала, что всю жизнь ей снится один и тот же сон: сотни раненых в кровавых бинтах, один врач с лампой, бегающий от одного к другому. И стоны со всех сторон:

– Сестричка, возьми нож и дорежь меня! Доктор, пристрели, братец, меня!

Мать со временем привыкла к крови, слезам, крикам, проклятьям.

Кормила тяжелораненых, убирала за ними, приносила-уносила «утку», помогала врачам при операциях и перевязках. С умерших бойцов снимала бинты и стирала, стирала их горами, чтобы пустить их в ход заново. Как могла, облегчала раненым страдания, ласковым словом утешала слепых и потерявших руки-ноги. А выздоравливающим помогала писать домой письма.

А раненых поступало всё больше и больше и скоро даже все проходы были забиты койками. Кто мог в то время догадываться об истинных наших потерях? Я уже упомянул, что по официальной статистике 82% раненых выздоравливали в госпиталях (более 600 тыс. чел.),а около 108 тысяч красноармейцев выписалось из Кисловодских госпиталей калеками или умерло там. Никто не знает точной цифры умерших, но если принять условно третью часть от калек, то и это составляет ужасную цифру: 30—35 тысяч умерло в го-спиталях Кисловодска!

И до прихода немцев, и после всех погибших бойцов хоронили на гражданском кладбище в районе нынешней улицы Цандера. На этом кладбище были похоронены все наши деды-бабки, а теперь там только бурьян на месте гражданского кладбища.

Проклятые большевики – почему они по всей стране методично сносили церкви и кладбища? Ни в одной стране мира нет такого! Везде чтут память предков, а у нас «иваны без совести и памяти».

Первое Кисловодское кладбище (ещё при царе) было в районенынешней улицы Ермолова, второе – на Минутке за железной дорогой. Сейчас там стоят многоквартирные дома, и люди даже и не догадываются, что живут на костях предков. Разве это правильно и хорошо? Никогда в России не будет счастья, пока мы не изменимся и не покаемся!

Так вот – до оккупации немцами города и практически весь 1943 год наших бойцов хоронили так. Всё, что я расскажу сейчас, жутко и чудовищно (особенно в свете ранее описанных похорон немцев у Колоннады – в шинелях, сапогах, касках и в цинковых гробах). Всё это рассказывали мне бабушки Оля и Фрося, не раз наблюдавшие эту ужасную процедуру (они ходили на это же гражданское кладбище к сестре – бабе Капитолине).

Ранним утром, когда ещё весь город спит, со всех госпиталей тянутся десятки подвод на лошадях с умершими за ночь красноармейцами. Брички накрыты брезентом. Подвозят трупы к общей могиле глубиной 3—3,5 метра, санитары опускают как попало (представляете себе – это самое ужасное!) по деревянному жёлобу в могилу в одном исподнем тела, затем санитар багром с крюком укладывает их в ряды. Потом следующий ряд и т. д. Уехали подводы – санитар посыпает трупы известью, опилками и накрывает их брезентом.

День и ночь могилы охранялись двумя красноармейцами, и никого посторонних близко не подпускали. Наполнилась могила – похоронная команда зарывает её и копает новую.

Всего было шесть огромных общих могил размером приблизительно 10 на 30 метров. Они сейчас угадываются левее памятника – Мемориала павшим воинам, но почему-то нет об этом даже табличек, как на Пискаревском кладбище. На могилах сейчас цветы, красиво, но нигде, ни слова мы не говорим об этом. Почему? Почему мы продолжаем врать себе? Для чего скрывать правду?

Правее Мемориала находятся одиночные могилы красноармейцев – это, скорее всего, условность. Я посчитал могилы—их чуть больше тысячи (а умерло-то за тридцать!). Не буду утверждать, может, и в действительности фамилии соответствуют похороненным, тем более от Мемориала вниз все захоронения уже 1944—1945 годов.

Важнее другое – ежедневное бережное отношение к захоронениям.

Не раз наблюдал картину, как подростки распивали пиво прямо на могилках. Никогда не прощу такого! Подхожу, спрашиваю:

– У вас совесть есть? Кто же ваши родители, что простым вещам вас не научили? Здесь же лежат наши солдаты – ваши деды. Это же кощунство, что вы делаете!

Правда, всегда подростки не огрызались и молча уходили. Учителям, дирекции этой школы надо постоянно напоминать школьникам об этом.

Теперь о Мемориале.

9 мая 1970 года в Кисловодске был торжественно открыт мемориальный комплекс на воинской части кладбища в районе ул. Цандера. Авторы – архитектор Фриденталь и Хоменко. Кто эти люди? Оба мне хорошо известны. Когда я в 1964 г. пришёл работать техником в УГА, то главным архитектором был Хоменко (под его началом я проработал 1,5 года).

В Кисловодске начиналось огромное строительство и Хоменко (естественно, с согласия властей) пригласил из Северодонецка 18 молодых, талантливых архитекторов, которые много сделали для процветания Кисловодска. Талантливая молодёжь вдохнула новую жизнь в наш относительно спокойный и тихий городок – это была «свежая кровь» для строительства.

Вот кого надо делать почётными гражданами города, а не высокопоставленных чиновников, как это практикуется сейчас! И здесь всё извратили и накуролесили коммунисты!

Так вот, с Фриденталем я даже дружил (часто согласовывал у него колеровку фасадов многоквартирных домов) и неоднократно поднимал с ним на праздники рюмочку коньяка. Это был спокойный, улыбчивый, доброжелательный, юморной человек. Его обаяние просто тянуло к нему. Когда Мемориал открыли, я подошёл к нему и, улыбаясь, сказал:

– Исаак Марьевич! А неизвестный-то солдат: твой портрет. Чистая копия! Хитрец! Себя вылепил!

Исаак подошёл вплотную, засмеялся, взял за пуговицу моей рубашки и тихо сказал:

– Николай! В войне погибло шесть миллионов евреев. Может же хоть один еврей запечатлеть себя в камне навечно за этих шесть миллионов соотечественников! Хотя бы в качестве моральной компенсации за те гроши, что я получаю!

Глава 4

Начало репрессий

Он даже мёртвый страшен был живым,

Когда они писали мемуары.

Не веря, что прошедшее есть дым,

Что выжили, что как-никак, а стары.

Академик Захаров

Заканчивался 1943 год, а рядом с нами и в городе разворачивалась новая трагедия целого народа – карачаевцев. Почему-то об этом мало пишут, хотя в этой истории нет ничего необычного для того ужасного времени.

Когда Красная Армия освобождала территорию, то всегда находились некоторые группы населения, которые не желали этого. Это было и в Прибалтике, на Украине, в Белоруссии, в Бессарабии, в Польше и в РСФСР.

На территории Орджоникидзевского (Ставропольского) края в 1939 году согласно переписи проживало 75 763 карачаевца. Небольшой по численности трудолюбивый народ проживал в основном в горных районах и занимался скотоводством.

В первые месяцы войны 15 600 человек – практически всё мужское население Карачаевской автономной области (КАО), было призвано в ряды Красной Армии. Кроме того, на строительство оборонительных рубежей было мобилизовано более 2 тысяч женщин и стариков.

С12 августа 1942 года по 18 января 1943 года территория КАО была оккупирована фашистами. За это время фашисты уничтожили и вывезли 150 тысяч голов скота.

Партизанское антигерманское движение было пресечено, чему активно способствовал созданный Карачаевский национальный комитет. После отступления немцев, в январе – феврале 1943 г. этот комитет организовал восстание в Учкулакском районе.

После того, как город Микоян-Шахар (современный г. Карачаевск) был освобождён, операциями по борьбе с антисоветскими партизанами (в частности, с Балыкской армией в верховьях реки Малки) руководил лично заместитель Берии – Иван Серов.

Однако это движение не носило массового характера и не поддерживалось большинством карачаевского народа.

После разгона мятежников осудили 449 человек. 9 августа за пределы области было выслано 442 чел. карачаевских «бандглаварей». Обычная и средняя цифра для того времени для всех освобождаемых районов Союза!

И вдруг – ни с того, ни с сего принимается решение на высшем уровне о депортации целого народа! Депортация началась 2 ноября 1943 г. Было выселено 69 тысяч 267 чел. в Казахстан, Таджикистан, Иркутскую область и на Дальний Восток (2543 карачаевца было через спецкомендатуру арестовано в Красной Армии).

В силовой операции были задействованы войсковые соединения численностью 54 тыс. чел. (генерал Харьков, полковник Котляр, подполковник Кринкин).

Более 43 тысяч человек, в том числе 22 тыс. детей карачаевцев погибли в дороге, а также в местах переселения!

Сталин безжалостно раскроил территорию КАО. Вся территория области (9 тыс. кв. км.) была поделена между Ставропольским краем (Зеленчукский, Усть-Джегутинский и Кисловодский р-н), Краснодарским краем (Преградненский р-н) и Грузинской ССР (Учкуланский и Микояновский р-ны).

Столица КАО – г. Карачаевск, был переименован в г. Клухори.

14 ноября 1989 года Декларацией Верховного Совета СССР были реабилитированы все репрессированные народы. Политике клеветы, геноцида, режима террора, насилия пришёл конец!

3 мая в Карачаево-Черкесии объявлено Днём возрождения. Именно в этот день пришёл в 1957 году первый эшелон в Черкесск из депортации.

Шло лето 1944 года. Как-то матери не было долго с работы, мы были голодны, сидели на скамейке перед домом, всё глядели в сторону госпиталя (он находился напротив – на горе), ожидая мать. Уже темно на улице и моё терпение заканчивается.

– Пойдём к матери сами

– предлагаю Шурке. Он отказывается. Я пошёл потихоньку один, по серпантину поднялся к первому большому зданию. Красивые аллеи, небольшой свет, тихо играет музыка. Меня кто-то увидел, наклонился, спросил, куда я иду.

– К маме.

– А как фамилия мамы и в каком корпусе она работает?

Фамилию назвал.

Меня взяли под руку, долго водили по коридорам, наконец, увидел мать в белом халате. Она удивилась, всплеснула руками, отругала меня, велела подождать, завела в палату. Я от неожиданности опешил, съёжился, испугался, забился в угол. Кругом в белых рубахах и кальсонах лежат раненые, некоторые ходят, другие стонут, третьи забинтованы целиком и лежат молча – не видно лица. Из другой палаты хрипло крикнули:

– Сестра, «утку»!

Мать выскочила, мне заулыбались, начали приглашать:

– Подойди, мальчик, не бойся!

Начали все гладить по голове, обнимать, тискать (каждый, видно, вспомнил о своих детях). Мать зашла, позвала, я упирался и не хотел уходить – даже заплакал:

– Мама! Мне здесь хорошо! Мне всё нравится! Давай останемся!

Все смеялись. Бойцы тоже, видно, полюбили меня и просили мать приводить с собой.

С тех пор я стал почти ежедневно ходить в госпиталь и скоро все раненые знали меня. Любил ходить из палаты в палату, рассказывал что-нибудь, меня постоянно угощали чем-то. Просили рассказать какой-либо стишок, но больше мне удавались песни. Тонким дрожащим голосом, стараясь растрогать бойцов, я вывожу своего любимого «Арестанта»:

 
— За тюремной большою стеною молодой арестант умирал.
Он, склонившись на грудь головою, тихо плакал— молитву шептал: «Боже, Боже — ты дай мне свободу, и увидеть родимых детей.
И проститься  с женой молодою, и обнять престарелую мать».
 

Раненые перемигивались, шутили, но некоторые серьёзнели и внимательно смотрели на меня:

– Песня жизненная. Вся правда в ней. Кто научил? Коля, что ещё знаешь?

Я, расхрабрившись, начинал:

 
— На опушке леса старый дуб стоит. А под этим дубом офицер лежит.
Он лежит— не дышит, он как будто спит. Золотые кудри ветер шевелит.
А над ним старушка — мать его сидит. Слёзы проливая, сыну говорит:
«Я тебя растила — и не сберегла.
А теперь могила будет здесь твоя. А когда родился — батька белых бил. Где-то под Одессой голову сложил. Я вдовой осталась — пятеро детей. Ты был самый старший —
Милый мой Андрей!»
 

Красноармейцы переставали улыбаться, молчали, курили махорку, повторяли:

– Да, Коля, ты, оказывается – талант! Будешь артистом! А вот новая песня только-что вышла, по радио поют часто – не знаешь?

– Про Корбино? Только что выучил, – отвечаю.

– Давай!

 
— Может в Корбино, может в Рязани, не ложилися девушки спать.
Много варежек связано было,
для того, чтоб на фронт их послать. Вышивали их ниткой цветною, быстро спорился девичий труд.
И сидели ночною порою, и гадали, кому попадут.
Может лётчику, может танкисту. У отчизны есть много сынов.
Иль чумазому парню — шофёру, иль кому из отважных бойцов. Получил командир батальона эти варежки-пуховики. Осыпает их иней, морозы,
но любовь не отходит от них.
Скоро-скоро одержим победу! Поезд тронется в светлую даль. И тогда непременно заеду —
может в Корбино, может в Рязань!
 

Раненые прямо-таки светились, улыбались, а некоторые украдкой вытирали слезу.

– А что-нибудь ещё знаешь? Может весёлое?

Я охотно соглашался и под перемигивания, шутки, начинал быстро:

 
— Шла машина из Тамбова—
под горой котёнок спал. (Два раза; второй раз – с распевом) Машинист кричит котёнку:
«Эй, котёнок, берегись!» А котёнок отвечает:
«Объезжай — я спать хочу!». Машинист поехал прямо — отдавил котёнку хвост.
А котёнок рассердился — опрокинул паровоз.
 

Бойцы смеялись, трепали меня по волосам, а я был несказанно горд.

С работы я возвращался вместе с матерью, без умолку рассказывал ей о своих новых знакомых, нёс Шурке подарки, игрушки. Он ни за что не соглашался ходить вместе со мной в госпиталь, но охотно поддерживал меня в новой затее.

Теперь мы с Шуркой играли только в раненых. Смастерили себе костыли и целыми днями прыгали на одной ноге или забинтовывали один глаз, ухо, рот, грудь, руку-ногу и т. д., придумывая себе ранения в самых неожиданных местах.

В госпитале у меня появились настоящие друзья, к которым я шёл в первую очередь. Один из них – лётчик, мастерил для меня из бумаги, картона, косточек из компота, сырого картофеля, бинтов и ниток невиданные игрушки, зверей, птиц.

И теперь я хочу сказать, может быть, самое главное, что даже сейчас тоже бередит мне душу, но по другому поводу.

Как же нам не везёт с властью! С её подлостью, обманами, враньём! Сейчас это существует – а раньше ещё хуже было!

Речь идёт о следующем. Я уже упоминал, что в городе перед фашистской оккупацией наши безжалостно оставили в госпиталях на растерзание немцам более двух тысяч тяжелораненых красноармейцев. Официальная советская пропаганда не отрицала этот факт, но объясняла всё это спешкой отступления.

Какая там спешка, если в городе было безвластие более недели (а некоторые источники называют цифру – две недели!).

Тяжелораненых, измученных красноармейцев, отдававших Родине свою жизнь, просто кинули! Я и до этого знал и слышал от людей всю правду об этой трагедии, но, изучая всё это, «раскопал» следующий важный документ. Привожу его вкратце:

«Заместителю председателя Совнаркома Р. С. Землячке. 2 июня 1943 года.

Тов. Землячка Р. С.! Обращаясь к Вам с настоящим письмом, я делаю одну из последних попыток правильно осветить и добиться разрешения вопроса, волнующего людей на Минеральных Водах. Вам, наверное, неизвестна Кисловодская эпопея эвакуации города в августе 1942 года. В городе на произвол судьбы были брошены более 2 тысяч тяжелораненых бойцов и командиров Красной Армии. Простые люди, врачи, медсёстры, санитарки оказывали этим раненым медицинскую помощь, вплоть до сложных операций, кормили их, поступаясь последним куском хлеба в их пользу. Спасали их от Гестапо, прятали на своих квартирах. Люди делали всё, что могли, чтобы спасти их жизнь, выполняя свой долг перед Родиной и её защитниками (скрывали их, прятали партийные документы, ордена и т. д.). Всё это я довольно подробно осветил в докладе, который послал в Москву председателю ЦК РОККа в феврале с. г. и копии в местные, городские и краевые советские и партийные организации. К глубокому сожалению, до сего времени мы ответа или какой-либо оценки, несмотря на то, что прошло уже 5 месяцев, не имеем. Наоборот, разговор об этом здесь, в Кисловодске, среди «власть имущих» считается «неприличным». Я и многие мои товарищи находимся под злейшим остракизмом, ощущаем настороженно-подозрительное отношение и пренебрежение. Власть, которая должна нести ответственность за свою трусость, неумение в нужный момент сохранить присутствие духа и организовать эвакуацию раненых, старается, чтобы народ забыл, как тысячи раненых беспомощных наших защитников умирали, будучи брошенными без надзора и ухода. Мне было запрещено писать об этом дальше без разрешения Городского комитета ВКП (б). Я считаю, что наше правительство должно иметь суждение о передаваемых мною фактах, наказав виновных и наградив достойных, после беспристрастного и тщательного расследования.

Ст. судебный психиатр г. Ленинграда академик Гонтарев Б. Р.»

Что тут скажешь? Ответ ищите сами, уважаемые читатели.