Текст книги "Осенние сны"

Осенние сны
Николай Варнава

Дизайнер обложки r.neva.art Дарья Ренёва

© Николай Варнава, 2023

© r.neva.art Дарья Ренёва, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0059-9153-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Сказали мне, что эта дорога

Меня приведет к океану смерти,

И я с полпути повернула вспять.

С тех пор все тянутся предо мною

Кривые, глухие окольные тропы».

Акико Ёсано

Город

Много лет назад я жил в одном городе.

Теперь его уже нет, почти нет. Люди, населявшие его, большей частью уже умерли, а оставшиеся в живых рассеяны по отдаленным уголкам нашей огромной страны и других стран, имена которых я не хочу сейчас называть, поскольку они не имеют прямого отношения к городу.

Этот город странный, загадочный, я так и не сумел его понять за все эти годы, город-женщина, до сих пор не понимаю, совсем не понимаю, кто знает, может он и зовется теперь иначе.

Тогда он назывался Тьма.

Тьма, ничего больше я не знал и не хотел знать. Умные люди говорили – где-то есть другие города, прекраснее и чище, но я никуда не выезжал оттуда и ничего не могу об этом сказать.

Странная штука – жизнь. Все куда-то рвешься, тратишь столько сил, а что в итоге?

Оружие, теперь уже, скорее, музейный экспонат, чем оружие, две– три медали на малиновом бархате, три десятка выцветших фотографий, да небольшой латунный контейнер с пеплом сожженных рукописей – вот и все, что остается от человека.

Я не знаю, сколько мне еще осталось, возможно, не очень много, поэтому решил привести в порядок свои записи о событиях, очевидцем которых мне довелось быть.

Старожилы знают о них и без меня, но людям молодым и приезжим, быть может, будет интересно что-то узнать. К тому же, некоторые факты освещаются теперь несколько иначе, и я буду очень доволен, если внесу ясность в некоторые вопросы.

Лето

Однажды понимаешь, что – все.

Все что есть – эта жизнь, и вспоминаешь ее, будто достаешь из сундука ветхую одежду, которую носил много лет назад, и спрашиваешь: «Это жизнь?» И тогда мир как бы сдвигается, сжимается, и сильнее пахнет жареной рыбой снизу, громкие выкрики с поля, где идет игра, становятся просто грубой руганью, свой микрорайон – заброшенной окраиной, и весь город стареет как-то разом, как стареет брошенная женщина, и ты стареешь вместе с ним.

Такое случается летом, его уже не ждешь, как в пятнадцать лет, но оно все равно приходит – лето, короткое и горячее, как пощечина. Правда, по утрам еще что-то можно разглядеть, и деревья за окном остаются неподвижными и прохладными, а свежая рубашка так приятно оттеняет загар, и даже горечь во рту исчезает после первой чашки кофе. На остановке – люди, все спешат, если вставать тяжело и едешь позже, их меньше, автобус выбрасывает тебя в жестяные двери на остановке, и идешь какими-то дворами к новому дому, что вклинился в черные развалюхи, а потом долго кидаешь камешки в окна кухни, они отскакивают с костяным стуком, пока в окне не появляется заспанное лицо одного из помощников – дверь в подъезд заперта, нужно ждать пока откроют, уже наверху закурить первую сигарету, принять в себя эту горечь и целый день оставаться там, в этих теплых серых стенах.

Движение

Со временем все труднее что-то менять, движение несет – его траектория, четкая, выверенная в этом захваченном не тобой городе, соединяющая два острова – работу и дом, этот маршрут давно знаешь наизусть. Когда «одиннадцатый» сворачивает у цирка и уходит под гору, кажется, это повторяется уже в тысячный раз, скольжение вниз, темнота за стеклом, освещенный салон, «Авторадио», что-нибудь незатейливое о любви, серьезный кондуктор с сумочкой и двумя рулонами билетов на маленькой груди, короткая встреча глазами, двойное прикосновение рук – деньги, билет, сдача, узкая кисть без кольца, быстрая и сухая, наверно губы такие же сухие и горячие, и сразу же проходит дальше, а потом возвращается, садится на свое место и вместе с водителем смотрит в набегающую темноту дороги, изученной до последнего поворота: перед тюрьмой направо, частный сектор Большевистской, поворот, суд на Островского, поворот на Пушкина, церковь, пединститут, Сибирская, баня, экспедиция, проспект, теперь уже непонятно почему Комсомольский, пробка на Динамо, больница, кольцо у Автовокзала, Рынок, где всегда по вечерам звучит музыка и заходит много людей, снова вниз под мост, пробка на Блюхера, а дальше чисто, Шоссе Двух Космонавтов, мост над железной дорогой, синие стекла «Мориона», три коробки у Гознака с какими-то невразумительными, но серьезными наставлениями на крышах и дальше все лес, лес, до улицы Полковника, который однажды спустился с небес и этим навсегда прославил этот город, эту улицу, этот лес.

Город летом

Оправдание крови. Один день, всего один день был нужен городу, чтобы подняться из пепла, а тепло стояло уже второй или третий день, что же удивляться, когда он стал таким – город летом. Река, не свинцово-серая, а синяя, оперный в решетке лесов, афиша, приехал столичный театр, о гастролях извещали задолго. Сегодня пятница и можно уйти пораньше, дали деньги, на лестнице еще прохладно, мало людей, дом уже начали заселять, но лифт еще не включили. Солнце и, кажется, жарко. Уже расходимся, но кто-то делает предложение, и мы идем по пыльной сухой улице, которую вспороли два месяца назад, и серый гравий давит на тонкие подошвы. Всюду стоит дорожная техника, но скоро она кончается, на проспекте много машин и людей, которые идут навстречу, некоторые смотрят в глаза, но большинство заняты собой, и мы тоже идем по широкой улице, думая каждый о своем. У «Стометровки» красные пластиковые столики под тентом, пива нет, поломка, сообщает тонкая девушка в белом халате, дорогой магазин, наконец, пельменная возле бывшей «Пиццы», здесь душно, но пиво прохладное, серьезная толстуха подает пельмени, мы допиваем пиво уже в детском саду на задах, курим и быстро говорим обо всем: прошлом, одежде и войне, о делах, а потом решаемся и снова идем вверх по людной жаркой улице – летом Рынок работает до шести, и мы наверняка еще туда успеем.

Встречи

Я никогда не пытаюсь их задержать и даже не оглядываюсь вслед, они проходят, и мы больше никогда не видимся, наверное, оттого я люблю смотреть им в лицо или – не все любят, когда на них смотрят – видеть их издали, хорошо, когда у девушки стройная фигура, это красиво, обувь и одежда в тон, этим холодным летом носят все черное, лишь босоножки могут еще быть белыми, да и то не всегда. Мы видимся каждый день, ее – я не сразу понял, что это одна и та же девушка – я обычно встречаю уже с утра, по дороге на работу или уже после пяти, на улице, в транспорте или в магазине, куда я захожу покупать еду. Я ничего о ней не знаю, даже имени, но каким-то образом, сразу опознаю ее среди других женщин, хотя выглядит она каждый раз иначе и часто даже не смотрит в мою сторону. Иногда ее не бывает несколько дней подряд, может, она уезжает или больна, когда же болею я, она никогда меня не навещает и не звонит, впрочем, я и не давал ей номер своего телефона. В такие дни – я стараюсь не думать об этом – мне кажется, что она ходит по городу одна и ищет меня, но она ведь обо мне ничего не знает и это еще полбеды, а если, она живет теперь где-нибудь в другом городе, а я тут жду, и мы больше никогда не увидимся. Только однажды, когда я пойду провожать мать, она увидит меня из окна проходящего поезда и, скорее всего, не узнает.

Воспоминание

Да нет, я не жалуюсь. Только странно: дожил до сорока и ничего не добился. И ждать-то особо нечего. Такое время, что большая часть сил уходит на самые обычные дела – работу, дом и, хотя я еще не стар, иногда все же чувствую усталость от этого однообразия. Но я не жалуюсь, это сейчас я не тот, а когда-то были времена получше, я жил, свободный и сильный, и не нуждался ни в чем, кроме того, что было под рукой. И мир вокруг был такой же прочный и все стояло на своих местах и было исполнено смысла: небо в окне, подоконник – некрашеный снизу, большой шкаф, тугие створки которого могли открывать только взрослые, молочница с бидоном, полным молока, она приходила каждое утро, и еще целые места, там, на улице: большие качели с широкой толстой доской на проволоках, сам дом – огромный, длинный, двухэтажный, за ним протекал ручей, и я часто ходил к нему сквозь высокую траву, и это тоже было важно…

Хорошее было время, и много прошло счастливых дней. Помню один из них, как мы возвращались откуда-то втроем в пустом автобусе, по узкой дороге – мы с сестрой устроились на заднем сиденье, потому что там трясло особенно сильно, и веселились, а отец сидел впереди, улыбался и молчал, он часто был таким, таким я его и запомнил: в штормовке, кирзовых сапогах, полевой сумкой на боку, молча улыбающимся нам на пыльной дороге под сухим накаленным солнцем.

Захваченный город

Сначала они захватили один дом, один старый полуразрушенный дом. В нем давно уже никто не жил – видимо, его просто забыли снести. Так он и стоял на въезде в Южное предместье – выбитые стекла, прохудившаяся крыша, обвалившаяся штукатурка…

Они привезли бетономешалку, песок, цемент, кирпич и все исправили: оштукатурили фасад, перекрыли крышу, сделали евроремонт, поставили тяжелую железную дверь с надписью «Краски Хаммер» и взялись за следующий дом.

Я тогда устраивался на завод, каждый день ездил на трамвае мимо, с интересом замечая перемены: вот в этом доме была библиотека, в этом – баня, там – клуб, я смотрел в нем с сестрой «Волшебную лампу Аладдина» и «Неуловимых», вот здесь – больница, а вот за этим забором с ангаром из профнастила когда-то находился сквер, а вот там вот – школа, она и теперь есть, и всегда девушки– подростки с пакетами «Нивея» выходят на остановке каждый раз. Здесь прошло мое детство, а теперь все по-другому, в этих старых домах теперь сплошь – магазины, конторы, какие-то базы, что-то еще…

Я вдруг понял, что они захватывают первые этажи, только первые. И здесь, и в Центре, да и у нас на Каменном, где отродясь ничего не было, кроме булочных и гастрономов, нет-нет, да и появится новая дверь с вывеской, и все чаще стали появляться объявления «Продается квартира». Я не знаю, как они вынуждают хозяев оставлять обжитые места – деньгами, угрозами или какими-то другими, скорее всего, незаконными средствами, ясно одно: почти все первые этажи захвачены. Я начал считать годы, пытаясь вспомнить, когда это началось, и получалось, да – одиннадцать, может, двенадцать лет. Я живу на третьем, значит, когда они доберутся до нас, мне будет пятьдесят два…

Надежду на то, что они оставят меня в покое, я отбросил сразу: теперь свободные, они могли делать все, что угодно, не опасаясь никого. Ну что же, как бы то ни было, время еще есть, во всяком случае, эти двенадцать лет я могу потратить на то, чтобы найти путь к спасению.

А там посмотрим.

Письмо

Раньше я тоже любил дороги. И слова о дорогах. Потом это прошло. Сейчас мне нравятся палиндромы, ты ведь знаешь, что это такое. Палиндром – и ни морд, ни лап, дороги ведь тоже бывают разные – дорога в никуда, движение в пустоте, ходьба по кругу. А вот другой: atar a la rata, это значит «связать крысу» и дело вовсе не в крысе, а в том, что читай хоть так, хоть эдак, будет одинаково красиво – atar a la rata. Или вот еще совсем простой: дороги – и город…

Я знаю, что у тебя горе, и ты истекаешь кровью, но ничем не могу тебе помочь, так надо, мы все через это проходим, у каждого свой Аушвиц, в свое время, время, которое не лечит, но помогает тебе стать той, другой, ты снова будешь жить и видеть краски. А пока ты не пишешь, но снимаешь, ты часто берешь с собой фотоаппарат – оружие художников и одиноких. Я и сам подумываю об этом – купить фотоаппарат, не такой как у тебя, а проще, чтобы не злить прохожих, не пугать зверей и носить его в кармане куртки. Я тогда буду брать его с собой и, если повезет, что-нибудь снимать: дороги, лестницы, скамейки, деревья, собак на половичках, обезьян, беседующих на камне возле вводного электрощита, волшебных рыб, куски бисквита и полные чашки кофе, людей, в общем, все подряд, вот только моря не смогу снять, у нас его нет – только река. Именно так я и сделаю, когда мне надоест собирать в кучу расползающиеся, как живые, слова, которые не хотят складываться в предложения, и предложения, которые не хотят складываться в рассказы, не могу понять, как это получается у других, я имею в виду то место у Кортасара, которое мне так понравилось, что я решил его переписать – вот оно…

«Вы не проронили ни слова, понимая, что даже смотреть не стоило, и мне, Хакобо, так его было жаль, откуда мне было знать, что вам, также, как и ему, придет в голову оберегать меня, меня, которая потому-то там и была, чтобы удостовериться в том, что ему дадут уйти. Мы были слишком разными, слишком многое нас разделяло, вас и меня; мы участвовали в одной игре, но вы еще были живы, а я не могла объяснить. Теперь, если вы не против, все будет иначе, теперь дождливыми вечерами мы сможем приходить вдвоем, быть может, мы и добьемся большего, но главное, дождливыми вечерами нас уже будет двое».11
  Хулио Кортасар «Знакомство с красным ободком»


[Закрыть]

Бег

Они появляются в восемь. Сначала бьет бубен, чеканя секунды зимнего утра, а потом выходят они – маленькие большеголовые люди, неуклюжие и подвижные, останавливаются на утоптанном снегу, ждут, пока женщина продолжает отбивать жестяной ритм. Потом они выстраиваются у стены, как перед расстрелом, это для того, чтобы не мешать другим проходить мимо, а когда звучит команда, срываются и бегут по кругу. Круг совсем небольшой, сугробы мешают сделать его шире, и они бегут, дыша друг другу в затылок, подпрыгивая и спотыкаясь, но я ни разу не видел, что бы кто-нибудь упал. Потом они переходят на шаг и уже на ходу выполняют упражнения, нехитрый ритуал, а когда звучит команда «стоп», начинают разминаться по-настоящему. «Руки вперед-в стороны-вверх!» – командует женщина, и они послушно делают это, видно, что им совсем нетрудно и даже весело махать руками в темноте среди снежных гор. Они делают это каждый раз и в конце, когда все закончено, повторяют свое заклинание – «здоровье в порядке – спасибо зарядке» и убегают, тугая, большая не по росту дверь хлопает за последним из них и все затихает.

Это повторяется каждое утро уже много лет, а я старею, и тополь, который едва доставал до подоконника, давно поднялся выше крыши и уже срублен, а потом сгнил и пень от дерева, а они все те же, и так же выбегают в морозное утро и танцуют на черном снегу, вот только летом куда-то исчезают, наверное, уходят на Север, в те места, где стоят холода, и лежит снег, и можно бежать и бежать под звуки бубна, видя перед собой спину товарища, и зная, что кто-то бежит за твоей спиной.

Закон

Если бы власти, наконец, приняли давно уже назревший «Закон об оскорблении чувств любящих», согласно которому все вступающие в брак мужчины и женщины должны, при расторжении последнего, сдавать свои обручальные кольца государству (а в случае утраты возместить полную стоимость золотых изделий в рублях), то вы бы еще подумали, прежде, чем лезть на рожон, подумали бы, куда суетесь, прежде чем жениться…

Все собранные кольца, даже если часть из них будет неизбежно разворована, пойдут на перековку – из них изготовят длинную золотую цепь, которой, как колючей проволокой, обмотают серебряные столбы, намертво вкопанные вокруг памятника Любящей.

Памятник, установленный на главной городской площади еще прошлым летом, представляет собой двадцатиметровую фигуру в виде плачущей девушки, закрывшей ладонями лицо. Если подойти поближе, насколько позволяет цепь, на гранитном постаменте можно разобрать надпись по-французски: «Любовь проходит». По вечерам у памятника горит нижняя подсветка, и звучит тихая музыка – Бах, Альбинони, Рахманинов, иногда Бадаламенти (но никогда Моцарт или Поль Мориа) – и молодые подтянутые мужчины с букетами алых и белых роз стоят вокруг гранитного постамента, как часовые, а прекрасные девушки в вечерних платьях (блондинки, брюнетки, шатенки и даже рыжие), покачиваясь на высоких каблуках, медленно идут навстречу своему счастью.

Если, минуя памятник, пройти дальше на высокий берег реки, и спуститься по широкой длинной лестнице из белого мрамора, то выйдешь на набережную, к вечному огню, за которым, над самой водой установлены метровые буквы из малахита, слагающиеся в молитву «Счастье не за горами».

В городе существует поверье, что если прикоснешься к любой из букв, то вскоре встретишь свою любовь. И хотя это не безопасно (четверо вооруженных гвардейцев круглосуточно стоят на страже у огня), находятся смельчаки, которые решаются на такое. Лучше всего это делать во время смены караула, длящегося не более полутора минут, когда солдаты, увлеченные церемониалом, не обращают внимания ни на что вокруг. Но как только он закончен, и гвардейцы в парадных мундирах с карабинами встают в каре у огня – берегись! Все они – отличные стрелки – получили приказ защищать святыню до последней капли крови и, при необходимости, открывать огонь на поражение.

Тебя даже не довезут до больницы.

Тьма

Я живу в городе. Имя ему – Тьма.

Тяжелыми черными домами лег он на высоком берегу и лежит и смотрит желтыми окнами на север, откуда ведет в него тонкий, высоко висящий в воздухе, мост. Никто чужой не может пройти по нему в город, спокойные строгие воины день и ночь стерегут его и долго проверяют документы, досматривая проходящий транспорт. Им разрешено применять оружие, и еще хороший пловец иногда переплывает в середине лета широкую серую реку и гибнет под колесами летящих составов, скользящих по ярким отточенным рельсам, отсекающим Камму от Тьмы.

Выехать из города тоже нельзя – Тьма не отпускает людей. Только по особому разрешению, раз в два-три года, я выезжаю на дальнее кладбище хоронить близких. И когда бы это ни случилось – нежной или пылающей зимой, грязной или свадебной весной, молодым, высоким или умирающим летом, царственной, плачущей или последней – сухой, каменной бесснежной осенью – всегда несколько могил встречают нас свежим песком, и приходится искать старшего, чтобы узнать, какая из них – наша.

Остальное время я работаю. Зимой луна – всегда желтая и круглая – стоит над тополями до позднего утра, указывая мне путь, и когда я захожу в отделение, сумерки за высокими окнами ещё хранят свою силу. Я онколог. По будням я оперирую больных, многие из них еще живут какое-то время, а по субботам хожу к женщине. Она живет в высокой башне, на самом верху, и я все время думаю о ней, пока стальной трос наматывается на барабан, поднимая тесную железную клетку. У нее черные волосы и одета она во все черное, и глаза еще больше темнеют, когда она молча впускает меня к себе. Она ставит цветы в вазу на окне и все трогает руками тонкие стебли, пока я снимаю пальто. Мы садимся рядом и тихо, медленно говорим обо всем, а потом я опускаюсь на пол, целую ее руки, колени и остаюсь с ней до утра, и когда приходит свет, новый день дает нам силы жить дальше. Когда мы в последний раз делаемся близкими, а потом прощаемся, все повторяется – две пустые чашки на белом пластике, чистая мокрая пепельница, холодные ладони, сжимающие мои виски так нежно, как будто могут защитить от смерти, разматывающийся трос, опускающий меня на землю, и тугая железная дверь – все повторяется, и я иду, не оглядываясь, навстречу людям.

А вечером я долго лежу, заложив руки за голову, смотрю на яркую, отделенную стеклом и железной решеткой, луну, думаю о разном и засыпаю. И когда рано утром взрываются часы, мне кажется, что я уже никогда не встану.

Про оленей

Я прихожу к ним каждый месяц на полную луну. Поезд прибывает ровно в полдень, от вокзала – рукой подать, у них обед, и я жду. Я сижу в полутемной приемной, на деревянной скамье среди гладких стен, окрашенных зеленой эмалью, и жду. Прямо передо мной плакат – красивая женщина с розовой бутылочкой в руках. Они все не идут, и я в который раз перечитываю надпись: «Шампунь Редактор. Даже если Вы забыли о своем Редакторе – он помнит о Вас».

Я не мылся с прошлого полнолуния, и голова чешется. Наконец, внизу хлопает дверь, слышатся звуки шагов, они идут. Они проходят мимо, так, как будто меня нет, и закрывают за собой дверь. Я жду из вежливости несколько минут, стучу и захожу в кабинет. Они не обращают на меня внимания, разбирают свои бумаги, и я сам подхожу к одной из женщин, той, что подхожу всегда.

– Здравствуйте, однако, – говорю я.

– Что у вас? – отвечает она, не поднимая головы.

– Рассказ, – говорю я, – «Последний снег».

– Про оленей?

– Да, про оленей…

– Хорошо, приходите через месяц, я посмотрю.

– До свидания.

Она молчит, она всегда молчит, и я ухожу. Я выхожу в коридор, спускаюсь по крутой деревянной лестнице и оказываюсь на улице. Улица широкая и жаркая. Чахлые деревья. Розовые двухэтажные дома. Выгоревшее небо, высокое солнце, которое бьет мне прямо в лицо. Тихо. Просеменила бабка в цветастом платке, с увесистой, метр двадцать, доской. Проехал пыльный говновоз, шофер-метис равнодушно глянул из кабины. Прошел мужчина, шлепая огрубевшими босыми подошвами по мостовой. Черная кошка перешла дорогу и улеглась в тени. Сзади скрипнула дверь, чей-то взгляд уперся мне в спину. Подавив желание, – упасть, откатиться, выстрелить в упор с двух стволов, – я медленно повернул голову. Тонкая девушка в белых брюках стояла у выхода.

– Привет.

– Привет.

Яна приезжает сюда каждый месяц на полную луну, из далекого степного городка, названия которого я никак не могу запомнить. Она пишет роман. Дела у нее идут еще хуже, чем у меня.

– Отдал?

– Отдал, однако.

– Что сказали?

– Сказали, зайти через месяц. Они всегда так говорят. А тебе?

– Что слишком много крови. И вообще…

– А что там у тебя?

– Пилорама. Мужик устроился на лесопилку, и его пилой разрезало, заживо. Ты же знаешь, какие у нее зубья.

– Конечно. Голову отхватит.

– Вот-вот. А они не взяли. Есть сига?

Я достаю пачку «Золотой Яги», и мы закуриваем. Вверху закрыли окно, я посмотрел туда. Второй этаж, метров пять-шесть, не больше. Кошка подняла голову, и теперь внимательно глядела на нас.

– А ты уже печатался в «Снарке»?

– Да, однако. Прошлым летом. «Первый снег». Рассказ, про оленей. Там мое имя и фотография. Вождь даже забрал журнал себе – показывать гостям.

– Круто. А вы их убиваете?

– Кого?

– Оленей.

– Да. Нам ведь надо жить – шкуры, мясо.

– А как вы их убиваете?

– Ну, как… Женщины уводят детей. Мы просим у них прощения и… Там есть такая жила, на горле. Но сейчас меньше – почти все привозят с материка. А ты зачем пишешь об этом?

– О чем?

– Ну, там… Разрезанный…

– А-а… – она помолчала. – Когда я была маленькой… Мы с мамой шли из театра… И там, на остановке… Короче, мужику голову отрезало… Трамваем. Я так испугалась, что даже отвернуться не могла. Стояла и смотрела на эту голову. С тех пор она мне снится. Двенадцать лет. Каждую ночь.

– Извини.

Я не знаю, что ещё сказать и разглядываю сигаретную пачку: на золотом поле – старуха с метлой. У нее серьезное, решительное лицо. Куда она летит? Мне вдруг захотелось уехать скорее из этого города, где летом все выгорает от зноя, а на Новый Год идет дождь, в городе, где нет ни снега, ни оленей, где разводят в прозрачных аквариумах маленьких рыб с человеческими лицами, где курят черные тонкие сигареты и пьют зеленый чай, где не верят слезам и ведут долгие разговоры по вечерам…

– Ты знаешь, что следующий номер тематический, про кошек? – спрашивает Яна.

– Нет. У нас нет кошек. Только собаки и олени. Давай разобьем им окно?

– Спалимся.

– Надо только добежать до угла. Там улица и мост. Беги куда хочешь.

– Знаешь, я тоже напишу про оленя. Разрезанного заживо. Как думаешь, проканает?

– Без базара, – говорю я и поднимаю с земли теплый тяжелый камень.