Текст книги "Осенние сны"

Точка

Они сами не знают, куда попадут. Прут напролом, как безумные, и гибнут тысячами – пропадают в «зеленке», срываются со скал, тонут на переправах, подрываются на растяжках и минах. Их валят снайперы и захватывают повстанцы. Их поднимают группы на зачистках, а тех, кому посчастливилось прорваться в город, задерживают патрули. Они всем давно надоели – и властям и местным и нам. Большинство из них останавливают на блокпостах, допрашивают, отбирают рукописи и, настучав по задницам прикладами, отправляют домой – набираться уму-разуму. Рукописи сжигают тут же, в квадратных сварных баках из рифленого железа. Когда идешь на заброску ночью, сверху хорошо видно множество ярких огней – это пылают костры.

Но они все равно идут Обычно, по одному разу. Но иногда возвращаются. Некоторые. Эти идут осторожно, козьими тропами, в обход трасс и населенных пунктов. Их легко опознать по потрепанной одежде, отросшей щетине и тому характерному запаху костра и немытого тела, который выдает человека, долго находящегося в пути.

Все тропы рано или поздно выводят на точки, вроде моей. Издали она напоминает зеленый холм, и только подойдя поближе, можно разглядеть амбразуру, замаскированную ветками. С другой стороны располагается стальная бронированная дверь. Вот и все, что выдает огневую точку, а так – холм и холм – пройдешь и не заметишь. Точка окружена серыми нависшими скалами, сквозь которые ведет к холму неширокая расселина – прямо в сектор обстрела моего пулемета. Ещё у меня автомат с полным боекомплектом, сухпай на неделю и Магда – черная немецкая овчарка, которая заступает на пост вместе со мной.

Делать особо нечего. Утром мы с Магдой обходим периметр, а потом завтракаем перловой консервированной кашей, от которой она воротит морду, если ей удается поймать в скалах суслика или молодого козодоя. Потом она спит, а я варю чай и возлежу на нарах с подшивкой «Огонька», оставленной десантниками, занимавшими позицию до меня. Вечером – снова дежурный обход, надоевшая перловка, почистить оружие и – спать. И так – семь дней и ночей. Время идет медленно и, чтобы себя занять, я набиваю пулеметные ленты. Мне скучно и я снаряжаю их не как положено, а как мне хочется – вкладывать пули с разноцветными головками: обычная, трассирующая, бронебойная, зажигательная, разрывная, две обычных, трассирующая…

Кто-то идет. Магда выпрямляется, вострит уши и глухо рычит. «Магда, место», – командую я и беру бинокль. Чужой. Гражданский. Кажется, без оружия. Он выходит из тени на открытое пространство перед холмом и останавливается, щурясь от яркого солнца. Немолодой и, вроде, безобидный, хотя именно такие, от которых ничего не ждешь… Я беру автомат, отжимаю плечом тяжелую бесшумную дверь и выхожу наружу. Смотрю вверх на высокие скалы и слушаю лёгкие шаги – он идет прямо на нас. Я передергиваю затвор, выхожу из укрытия и беру его на мушку.

– Стой, кто идет! – кричу я.

– Не стреляйте, – он останавливается и растерянно улыбается, – у меня нет оружия.

– Пароль! – кричу я.

– Понимаете, – говорит он, – я не знаю пароль. Но мне нужно в город. Очень нужно. Так. Пароль он не знает. Но ему нужно в город. Им всем нужно в город. У меня приказ – без пароля никого не пропускать.

– Может, мы с вами договоримся? – тихо спрашивает он, – мы ведь здесь одни. Я оглядываю его с ног до головы. Мы здесь действительно одни. И, может быть, договоримся. Можно пригласить его на кружку чая и танец. И оставить на ночлег, предварительно надев наручники. Я уже так делала три раза. Все они лежат в овраге за точкой. Он, наверное, уже неделю не мылся. К тому же у меня приказ – пленных не брать.

– Хорошо, – говорю я и опускаю ствол, – отгадай загадку. Отгадаешь с трех раз, тогда я, может быть, тебя пропущу.

– Я согласен, – быстро отвечает он.

– Загадка такая: не солнце – а светит, не дождь – а плачет, не жалеет – а любимая.

– Срок?

– Нет.

– Не дождь – а плачет… Холодильник?

– Сам ты холодильник. Повторяю в последний раз: не солнце – а светит, не дождь – а плачет…

– Не жалеет, а любимая… Невеста? Угадал?

– Нет, – говорю я и поднимаю оружие. – Это мама.

Наши песни

Нашу певицу зовут Жозефиной? Кто вам это сказал? Не верьте этому человеку – он лжет. Его послушать, он вам еще не такое расскажет. Какую-нибудь историю о больной жене и умершей родственнице, а потом попросит денег в долг, не давайте ему ни шиллинга и не верьте ни единому слову – ее зовут Полли. Спой, Полли, просим мы, и она, даже если устала, никогда не отказывает нам. Только поправит темную прядь на лбу и садится за инструмент или берет в руки гитару – она и на гитаре играет – чтобы исполнить одну из тех песен, которые мы так любим. По правде говоря, мы любим все ее песни, ее длинные грустные песни, все до единой: про девушку, погубившую своего жениха, про реку, про платье, про зеленые глаза и черное сердце; да и то сказать, кто еще так споет про черное сердце, как Полли? Она поет, а мы сидим на теплом полу из грубо сколоченных досок, в зале с высоким рубленым потолком, прижавшись к друг другу плечами в тесном кругу, и слушаем, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово, хотя бы один звук.

Мы и сами не прочь спеть, и даже очень любим это делать, да вот беда – ни один из нас не способен к пению. Не знаю, отчего это происходит – то ли оттого, что мы вынуждены трудиться с утра до вечера, чтобы выжить, и грубая работа напрочь отбила у нас все музыкальные способности, то ли всему виной холод и тьма, которые большую часть года царят в деревне и вокруг нее, одним словом, мы все до единого лишены и слуха и голоса.

Другое дело Полли. Конечно, кто же спорит, голос у нее очень красивый. Но ведь, если вслушаться в звучание ее песен и попытаться понять их смысл, то окажется, что ничего в них особенного-то и нет. Обычные истории на простую музыку, может быть, только, очень печальные, да и только – но оттого они нам еще дороже. Ведь она поет про нас. Да и о ком ей еще петь, она ведь и сама одна из нас. Ей ли, выросшей на овечьей ферме в заброшенной пустоши, не знать, что такое отчаянье и одиночество – о чем же ей еще петь?

Однажды в деревню приехал один человек. Это был очень важный человек, настоящий господин, он прибыл по делу. А потом его долго водили по улицам и показывали все наше лучшее: собор Святого Мартина, дом старосты с высокими окнами из стекла, в которых так красиво по утрам играет солнце, кузницу, в которой чинили карету герцога, когда у него сломалось в дороге колесо и само колесо – то самое, от той самой кареты, обрыв, с которого бросилась в море девушка, не выдержав разлуки с любимым. И тогда кто-то, я уже не помню кто, просто так, из приличия – ведь ответ был очевиден – спросил его, нравится ли ему, как поет Полли. «Полли? – спросил он и почесал кончик носа. – А кто это?» Больше у него никто ничего не спрашивал. Все сразу замолчали и разошлись, а он так и остался стоять один посреди площади. Он уехал в тот же день, никто его не проводил, и поделом ему, надо сказать, он еще легко отделался. Случись такое лет сто назад, его бы насмерть забили камнями. Да что там, еще в недавнем прошлом, когда у наших мужчин была добрая привычка не выходить из дома без ножа в кармане, ему бы не поздоровилось.

Да бог с ним, я даже не хочу вспоминать о нем, у нас ведь скоро праздник. Праздников у нас и так мало и мы дорожим каждым из них, а этим – особенно. Каждый год в середине февраля в деревне празднуют День всех укушенных. В этот день все укушенные собираются в зале с рубленым потолком и показывают друг другу следы от укусов, танцуют, слушают песни и славят жизнь. И, конечно, этот праздник не обойдется без Полли. Говорят, она сшила себе черное длинное платье и обещала исполнить для нас новые песни, которые она придумала этой зимой.

Я обязательно приду их послушать.

Дорогая Юлия

Когда Вы получите это письмо, дорогая Юлия, наверное, все у вас уже наладится, и огонь, кольцом охвативший город, остановят. А сейчас в новостях – город в огне. Дым заволакивает улицы, по которым медленно идут люди в масках, некоторые из них как будто в отчаянье зажимают себе рты. Если можете, уезжайте куда-нибудь, а если нет – закройте окна и реже выходите из дома. А у нас третий день идут дожди, они залили весь город. Тротуар перед домом превратился в огромную лужу, а рябина под окном совсем поникла, опустив к земле тяжелые оранжевые кисти.

Вы однажды сказали, Юлия, что жизнь – это тайна, и в наших обычных действиях есть что-то загадочное. Это было во второй раз, когда Вы кормили в январе голубей на площади Вражды. Вы сказали об этом спокойно, как о чем-то давно решенном, а я не стал спорить, хотя считал по-другому. А сейчас я и сам начинаю в это верить. Вот сегодня дождь, выходной, некуда идти, и я подошел к стеллажу, наугад взял книгу. Мне попалась тонкая детская книжечка со спящим медведем на обложке – я сразу узнал ее, рассмеялся, открыл на середине и прочитал вслух:

«Коале как-то снился сон,

Как будто он попал в ОМОН.

И слезы хлынули из глаз,

Ведь он хотел попасть в СПЕЦНАЗ».

И вспомнил Вас, прошлую зиму и тот день, когда мы встретились. Сейчас, когда головные боли, долгое время мучившие меня, совсем прошли, и полностью вернулась память, я помню все так, как если бы это было вчера. Да и Вы, Юлия, наверное, не забыли тот дом на Петропавловской, старинный двухэтажный особняк с ярко-желтым полукруглым фасадом, захваченный под городскую библиотеку.

Я хорошо помню тот вечер. Была пятница, рабочий день приближался к концу. Пришла машина, мы выгружали леса на вставку. Мороз заметно крепчал. Солнце садилось, деревья стояли, а сугробы лежали вдоль тротуара, на который какие-то уроды начали срубать лед с карниза, даже не оградив рабочую зону. Я уже хотел отойти подальше, когда открылась дверь и появились Вы. Я сразу понял, что Вы нездешняя – по лицу, легкой походке и той особенной рассеянной небрежности, свойственной столичным женщинам. И еще я понял, что Вы не уйдете далеко. Вы начали движение одновременно – Вы и льдина. Для меня до сих пор загадка, что же случилось тогда со мной. Время будто остановилось, все было как во сне – кувыркаясь, медленно падала ледяная глыба, медленно в морозных сумерках плыли Вы, а сам я стал легким, будто невесомым. Я прыгнул сразу же, не раздумывая, но все равно слишком медленно. Я вложил в прыжок всю свою силу, набросился на Вас как тигр на молодую овцу, повалил в снег и закрыл собой. А Вы и понять ничего не успели, только крикнули: «Руки убрал козел!» А потом что-то тяжелое ударило меня по голове, и все исчезло.

Когда я открыл глаза, было очень тихо. Слабый божественный свет лился откуда-то сверху, а прямо надо мной склонились два существа в белом. Я подумал, что это ангелы встречают меня у входа и улыбнулся им. Но когда одно из них сказало: «Очухался Джеки Чан, сходи за врачом», я понял, что нахожусь в больнице.

Вы пришли на другой день. Я сразу узнал Вас, когда Вы зашли в палату с цветами, в наброшенном на плечи белом халате. Мне трудно было говорить, болела голова, но Вы ничего и не спрашивали, а все делали сами: набрали воды в трехлитровую банку, поставили в нее цветы – красивые фиолетовые гвоздики, выставили угощение – гранатовый сок и пирожки с капустой. А я смотрел на ваши тонкие руки и думал, что Вы, наверное, играете на каких-нибудь музыкальных инструментах, и что мне еще никогда в жизни никто не дарил цветы. Потом Вы присели на соседнюю кровать и рассказали о себе. По профессии вы филолог, педагог, но работаете в журнале. Занимаетесь выпуском, пишете статьи по развитию речи, рассказы и стихи для детей, путешествуете по стране. В городе вы впервые, приехали на презентацию своей новой книги для будущих офицеров, пригласили спонсоры, в тот день была встреча с читателями, вы и понять-то ничего не успели, подумали, какой-то маньяк, я спас вам жизнь, вы и не знаете, как меня благодарить.

А мне и сказать-то было нечего, пришла машина, выгружали леса, начали срубать лед с карниза, открылась дверь, я увидел женщину и прыгнул, льдина попала мне прямо в голову. Хорошо, что был в каске. Я редко ее надеваю, но тогда она была на мне. Господь спас, заметили Вы, и я согласился, да это был Он. И еще инженер по ОТ и ТБ, который собрал нас мастеров, всех двенадцать, накануне и объявил, что Генеральный сам едет по объектам и чтобы мы были готовы. Смотрите у меня, грозил он тогда, он за нас отвечать не собирается, каждый ответит по делам своим. Если хоть один рабочий будет без каски, пусть мы пеняем на себя и, само собой, чтобы журналы инструктажей были в порядке…

Я заметил, что Вам все это неинтересно, Вы начали скучать, и зачем-то, будто оправдываясь, сказал, что тоже пишу. Прозой. И еще иногда стихи. Я сказал это просто так, ни на что не рассчитывая, но Вы очень заинтересовались. Это замечательно, вас давно волновало чем живет глубинка, ничего, что непрофессионально, сейчас столько бездельников развелось, пишут и пишут, лишь бы не работать. Вы обязательно должны посмотреть мои тексты, пусть я позвоню по этому телефону, когда выпишусь. Вы обернулись в дверях, когда уходили. Вы ушли, а я долго разглядывал маленький кусочек картона, оставленный Вами: Светославская Юлия Станиславовна, редактор, «Детский Базар», номера телефонов… И еще надпись маленькими наклонными буквами: «Следите за Базаром, а мы будем следить за Вами!» Я перечитал его много раз, обнюхал и даже откусил уголок. Бумага слабо пахла чем-то сладким, но на вкус оказалась неприятной и пресной, я убрал в тумбочку и больше не притрагивался.

Меня выписали на шестой день. Выпал снег, было не холодно, после душной палаты воздух казался особенно свежим. Я шел по улице КИМ, мимо кованой ограды стадиона. То ли от бесконечно повторяющихся прутьев, то ли от низкого серого неба, мне казалось, что я нахожусь в огромной заснеженной клетке. В квартире было тихо и пусто. Наверху чуть слышно плакал ребенок. Пахло окурками и грязными носками.

Я позвонил Вам в полдень. Мы условились встретиться в пять на площади Вражды. Я пришел без пяти, но Вы уже кормили голубей у памятника Славянову. Смеркалось. Инвалид на остановке играл на баяне «Утомленное солнце». Сиренево-оранжевые сумерки стекали в лог за издательством «Звезда». Когда мы поздоровались, подошел троллейбус, и люди, словно для того, чтобы оставить нас вдвоем, стали заходить в салон. Я повел Вас в кофейню неподалеку. Мы устроились за круглым столиком в углу, вы были не голодны, нет-нет, только кофе. Я заказал Вам эспрессо романо, а себе двойной черный с двойным сахаром. Вы пили кофе, улыбались, а я смотрел в ваши чудесные глаза и читал свои стихи:

«Ты медленно слезаешь с печи

И руки ложишь мне на плечи.

Глазами смотришь мне в глаза,

А за окном гремит гроза.

Руками на просторном ложе

Я бережно тебя уложу.

И станет нам не нужной речь.

И тихо стонешь ты и печь».

А потом Вы читали мне отрывки из своей новой книги. Я и не заметил, как пролетел вечер, и настала пора расставаться. Вы позволили проводить себя только до такси и обещали позвонить завтра – хотели посмотреть мои рассказы.

Вы, наверное, помните, Юлия, мою однокомнатную «хрущевку» на Тургенева. А я с тех пор, как память окончательно вернулась ко мне, часто вспоминаю тот единственный раз, когда Вы были у меня в гостях. Я тогда даже всю посуду перемыл, хотя обычно делаю это по субботам – сразу все помыл и, считай, всю неделю свободен. Но я тогда уже знал, что Вы не любите грязной посуды, дешевого кофе и бездарных текстов. Вы внимательно прочитали мой рассказ, он Вам не понравился. Ну ребята, говорили Вы, ну надо же руки мыть, кто же так пишет: «Я покрыл ее собой и мне ударило в голову». Ну нельзя же так, творчество – это тайна. Так-то да, тайна, согласился я. Но ведь я не писатель, а строитель, что увидел – то и написал, а что я видел кроме бесконечных объектов? Ничего. Но Вы так не считали. Тайна жизни в самых обычных вещах, нужно только внимательно посмотреть вокруг. Вот что я вижу в окне? Я посмотрел в окно. Сугробы, тротуар, собака на снегу. Дерево. Но Вы отчего-то рассердились, сам ты дерево, это рябина. Ря-би-на. Так-то да, рябина, на всякий случай согласился я. Но Вы, сосчитав до десяти, распечатывая пачку «Парламента» и успокаиваясь – обрез сигареты, наливаясь алым жаром, дрожал в языке пламени – мне все объяснили. Все вокруг – тайна. Придет весна и эта мертвая рябина оживет, зацветет белым цветом, распустит зеленые листья, а потом созреют гроздья оранжевых ягод, прилетят чудесные птицы и будут лакомиться ими. И это прекрасно. Надо только замечать прекрасное вокруг – восход солнца, летнюю ночь, звезды над головой, цветы у дороги, пение птиц. Это и есть загадка. Но тупые болваны этого не понимают. Это и есть тайна. Но тупые болваны этого не чувствуют.

Я слушал Вас и вспоминал домик в деревне, бабушку, ее ласковый голос, как она кормила меня по утрам парным молоком. «Запомни, внучек, – говорила она, накладывая в миску домашний творог, – в ссоре всегда виноват тот, кто умнее». Я ненавидел творог, парное молоко, а больше всего – бабушкино нытье и, наверно, оттого навсегда запомнил эти слова. Я внимательно выслушал Вас и не согласился. Никакой особой загадки я в жизни не видел. Школа, техникум, армия – где же тут загадка? Женитьба, ребенок, развод и размен жилплощади – какая же это тайна? Утром на работу, вечером домой. Работаешь и пьешь. В отпуск по графику. Если сдадим вторую очередь в срок – получим премию, а если нет – голый оклад, а попробуй сейчас проживи на одну зарплату. Какие уж тут звезды, Юлия. У всех семьи, дети, кредиты. Ладно, мы еще работаем – Шестой трест половину объектов заморозил, работяги по домам сидят. Какое уж тут, Юлия, пение птиц. Тут волком взвоешь.

Но Вы были не согласны. Нельзя так жить. Как рабочее животное. Утром в борозду – вечером в стойло. Это страшно. Надо же что-то делать. Должен быть какой-то выход. Страшно обманывать себя, сказал я. Вот это действительно страшно. Отгадывать какие-то несуществующие загадки. Верить в тайны, которых нет. Миллионы людей живут так – занимаются физическим трудом, пьют дешевую водку, а лето проводят на огородах. И не только живут, а даже не задумываются, что можно жить как-то иначе. А что касается выхода, то он есть. Но тоже не какой-то таинственный, а самый простой. Говорить правду. Начать говорить правду. Хотя бы себе. Хотя бы еще одному человеку. Никогда не лгать детям. Это не так мало. В сущности, все это знают, но многие ли это делают…

Мы говорили всю ночь напролет, а потом я пошел Вас провожать. Было еще темно, по улице Вражды шли первые прохожие, дворники разгребали скребками и лопатами выпавший ночью снег. На площади стояли троллейбусы и такси. Бронзовый Славянов, опираясь на заснеженный сварочник, задумчиво смотрел на них, словно размышляя – остаться здесь или взять тачку и свалить из этого черного города. Когда Вы садились в машину, то улыбнулись мне и сказали:

– Пиши. Обещаешь?

– Обещаю, – сказал я.

– Даже если никто в тебя не верит, ни один человек в тебя не верит, все равно пиши. Никогда не сдавайся!

Это были ваши последние слова. Вы уехали. Я подождал, пока малиновые огни растают в темноте, и пошел домой. В квартире было тихо. Пахло табачным дымом и кофе. На кухне горел свет. Мне вдруг показалось, что Вы еще там и шагнул туда. Но Вас там не было. Вы уезжали в тот же день. Я не мог Вас проводить – нужно было выходить на работу. Объект был на Железке, рядом с дорогой, и я видел, как Вы уезжали – скорый фирменный «Уральская Ночь» – четырнадцать черных вагонов, в одном из которых были Вы. Видимо, тогда Вы и отправили сообщение, которое я прочитал только вечером:

«Коале как-то снился сон,

Что он нашел фаустпатрон.

И насмерть держит оборону

Он до последнего патрона».

P.S. Рассказ «Последний прыжок» будет напечатан в январском номере «Строительства и ремонта». Там я все оставил, как Вы мне говорили, только переделал конец: я умираю в больнице у Вас на руках, а Вы потом приносите мне цветы на могилу – сорок фиолетовых гвоздик – по числу так и не прожитых лет моей жизни. Берегите себя.

Белый таракан

В этот день всегда идет дождь. Каждый год. Он льет всю ночь, наполняя влагой землю, будто миллионы невидимых бездарностей роняют на нее с небес свои слезы… И все-таки праздник, думаю я. Надо позвонить маме, поздравить. Мама поднимается рано и, наверное, сейчас уже хлопочет по дому. Звоню.

– Здравствуй, мама.

– Здравствуй, Коля. А ты чего так рано? Что-нибудь случилось?

– Да нет, все нормально. Просто хотел тебя с праздником поздравить.

– С праздником? А разве сегодня праздник? Какой?

– Ну как… День Святого Сидора, покровителя неудачников.

– А-а… А мы его не отмечаем.

– Нет, я всегда. В общем, здоровья, счастья, благополучия, любви…

– Ну, спасибо. Ты всегда позвонишь, поздравишь, на праздники открытку пришлешь…

– Самое главное любви. Ты ведь сама не любила никогда. Ты вообще не знаешь, что это такое – отдавать, тебе важно, лишь бы на тебя смотрели, восхищались тобой, завидовали, любили тебя, ты же истеричка, сама-то никого не любила. И меня тоже. Вам второй ребенок вообще лишний был, с вашими вечными переездами, одной дочери за глаза бы хватило, я только под ногами вечно мешался, как собачонка. Помнишь, я белого таракана нашел…

– Какого таракана?

– Ну, белого. Я никогда такого не видел. Посадил его в спичечную коробку и принес тебе, хотел показать, что такие бывают. А ты еду готовила на кухне и рассердилась, когда он по столу побежал. Накричала на меня и прогнала.

– Ты знаешь, я не помню. Когда это случилось?

– Да лет пять мне было.

– И ты до сих пор не можешь забыть?

– Да конечно. Ты так орала, как будто тебя… Как будто тебя режут. А я слушал и думал: «Мама хорошая, любит меня, а я плохой, расстраиваю ее, мешаю, приношу всякую гадость». А таракан убежал. Я потом мечтал еще такого поймать, но белые больше не попадались. Только рыжие. Теперь, конечно, смешно вспоминать…

– У тебя все в порядке? Может денежек прислать?

– Да не, мам, все в порядке. Я же говорю, поздравить хотел.

– Ну, кричи, если будет плохо. Поможем.

– Спасибо, мам. Папе привет. Кладу трубку и встречаю жену, выходящую из ванной.

– Ты с кем разговаривал?

– Да маме звонил, – обнимаю ее за талию, целую в заспанное лицо, – это тебе.

– Ой, спасибо… А у меня как раз духи кончаются. Мои любимые.

– С Днем Сидора.

– Спасибо. Другие мужья только с Восьмым Марта, да с Днем Святого Валентина поздравляют, а ты и сегодня. Очень приятно. Спасибо.

– Пожалуйста. Мне Валентинов день как-то фиолетово – я ведь тебя не люблю. И не любил никогда.

– Зачем женился?

– Пора было, вот и женился. Жил один. Нужна была женщина, встретилась ты. Попадись другая – женился бы на ней. А потом ребенок, то, се… Да и привык я к тебе. В общем, с праздником.

– Спасибо. Ты уже уходишь? Давай хоть кофе вместе попьем.

– Да не могу я. На работу опаздываю. Вечером посидим спокойно. Вина взять к столу?

– Возьми, красненького. Тортик можешь купить. А я курицу в фольге запеку, как ты любишь. Праздник все-таки.

– Ну, все, пошел. Домой поеду, позвоню.

Когда подхожу к конторе, дождь почти стихает. Едва успеваю закрыть дверь кабинета технического персонала, как звонит телефон.

– Николай Борисович, – слышу в трубке голос начальницы, – зайдите ко мне, пожалуйста.

– Вызывали, Ольга Валерьевна?

– Николай Борисович, – серьезно, почти проникновенно говорит начальница, – звонили с Фокинской, из офиса, там у них что-то с унитазом… Я вас попрошу, пожалуйста, съездите, посмотрите опытным глазом, что случилось. А мы потом сантехника пришлем. Может, детали какие-то нужно будет купить, только чек возьмите обязательно. Поезжайте прямо сейчас, вы же знаете, там дамы непростые.

– Хорошо, Ольга Валерьевна…

– Что-то еще у вас?

– Да. Поздравляю вас с Днем Святого Сидора. Желаю здоровья, производственных успехов, взаимопонимания с коллегами…

– Спасибо, Николай Борисович. Вы очень внимательны.

– Но прежде всего здоровья. Здоровья, потому что вы ведь уже немолодая женщина, можно сказать старая, вам уже года четыре на пенсии пора быть, а вы до сих пор кресло руководителя просиживаете, задницей своей толстой. В этом кресле я должен сидеть, а вам давно пора с внучатами нянькаться. Ну, какой из вас эксплуатационник, вы же ключа газового никогда в руках не держали. Да вы не беспокойтесь насчет офиса, поеду, все сделаю в лучшем виде. Сегодня же праздник, сантехники уже с утра пируют. Трос возьму и сам каналью прочищу. Может, это моя судьба. Кому-то надо. Там на двадцать баб один горшок – они с ума сойдут. Как закончу – доложу.

– Спасибо, Николай Борисович. Не буду вас задерживать. Поезжайте.

Я загрузил в багажник ключи, трос и резиновые сапоги. Дверной замок не заедал, и даже двигатель завелся сразу, что редко бывает. Закурил. Трогаясь с места, вспомнил, что не позвонил сестре. Надо позвонить, поздравить сестренку. Она у меня единственная. Но сначала на Фокинскую. Там меня очень ждут.