Текст книги "Эликсир жизни"

Крошка Цахес

Однажды на доске объявлений я увидел информацию о том, что сегодня некий заезжий доцент прочитает лекцию «Клеточный свет». Название было столь привлекательным, что я отставил все дела и пошел. Народу было битком. На трибуну вышел маленький плешивый человечек с пронзительными глазками и роскошной марксовской бородой. Доцент был прирожденный оратор. С первых же слов заинтриговал всех. Он рассказал о том, что обнаружил свет, исходящий из живых клеток. Ностальгически вспомнил, как давно в одиночку начал эту работу и как было трудно. Открыл всем глаза на то, что все ученые, работающие в это области, оказывается, питались исключительно его идеями и просто шли по его стопам, не более того. Почему-то мне вспомнился гофмановский крошка Цахес. Доцент рассказывал так, будто пел арию. Деменуэндо сменялось аллегро; стоккато переходило в легато; и под конец – мощное крещендо. Он владел ритмом. Умел делать многообещающие паузы. Мастерски держал слушателей в напряжении, волнении и ожидании почти два часа. Он говорил, говорил и говорил. Все внимали. Докладчик это болтун, которого никто не имеет права прерывать.

Чем длительней говорильня, тем сильнее чувство, что всё уже сделано. Но чем дольше он говорил, тем больше я ощущал какую-то неудовлетворенность. Когда наступило финальное крещендо, я начал осознавать причину беспокойства: за все два часа доцент не показал ни одного графика, ни одной таблицы, ни одного результата. Но вот, в самом конце, когда все затаили дыхание, крещендо достигло высшей точки, он показал два слайда. На первом была его собственная улыбающаяся физиономия. На втором был показан результат одного эксперимента, из которого следовало, что живые клетки способны поглощать свет и люминесцировать – излучать свет. Зал разразился шквалом аплодисментов. Шквал быстро перешел в овации. Кто-то, не удержавшись, крикнул «браво!» На него зашикали: все-таки подразумевалось, что мы не в театре.

Расходились все небольшими группами, возбужденные и радостные, как после хорошего пикника. Но я так и не врубился: с чего радость-то? То, что живые клетки могут поглощать свет, так это было известно давным-давно, когда докладчик еще не появился на белый свет. Простейший пример – зеленый лист, в котором солнечный свет преобразуется в энергию химических веществ. То, что излучают свет все, кому не лень (светлячки, медузы и др.), это тоже было установлено наукой задолго до доцента. От любого живого организма есть свечение, только очень слабое, не видимое глазом. Физический механизм люминесценции тоже известен. Жаль, что ни доцент, ни его слушатели ничего этого не знали.

Ультиматум

На основании полученных данных я подготовил две статьи для публикации. В конце каждой статьи выразил благодарность П.Г.Мыранову за поддержку. Перед тем, как отправить статьи в журнал, дал их шефу почитать. Назавтра он вызвал меня и, пристально глядя мне в переносицу, пробормотал: «В нашей лаборатории есть традиция: молодежь сама от себя статьи в журналы не посылает». – «Почему?» – «Потому что нет имени. Кто-то из известных ученых должен быть соавтором». – «По-моему, таких правил в науке нет. Ведь статью отправляют на рецензию специалистам; их положительные отзывы достаточны для публикации». – «А Вы уверены, что сумеете получить такие отзывы? У меня ведь в редакции журнала „Биофизик“ есть свои люди…», – грубо намекнул Мыранов. Я прямолинейно возмутился: «Разве это правильно, если в соавторах будет тот, кто не вложил в работу реального труда?». – «Викентий, Вы еще слишком молоды, чтобы судить о таких вещах. Короче, я запрещаю Вам посылать статьи в журнал. И буду вынужден предупредить руководство Института, чтобы Вам не подписывали акты экспертизы. Кроме того, на сколько я в курсе, Вы сейчас ожидаете квартирку в доме аспирантов. Так вот: ее не будет, пока Вы не примете правильного решения». Это был ультиматум. Ультиматум бездушного нахального чиновника. Чиновник не умеет ничего, но может всё.

Я безуспешно пытался отправить свои статьи в печать. В Институте не подписали акты, мотивируя отказ тем, что результаты не апробированы на семинаре (хотя обычно акты составляются формально). Я пошел к Кондрашкиной с просьбой провести семинар. После долгих проволочек семинар был, наконец, назначен. Мыранов на него не пришел. Зато явился доктор биологических наук А.Э.Биркштейн, из другой лаборатории. Оказалось, что Кондрашкина пригласила его в качестве эксперта.

Для доклада мне дали 15 минут. Я изложил суть проблемы, показал данные, сделал выводы. Коллеги стали спрашивать. Поскольку все они были биохимики, то многие вещи приходилось объяснять с нуля, буквально из курса общей физики. Кондрашкина задала парочку вопросов и, не дожидаясь ответов, недовольным тоном заявила: «Это всё какая-то ерунда», после чего предоставила слово эксперту.

Биркштейн разбил меня в пух и прах. Надо сказать, что из всех присутствующих он единственный был в теме не совсем профан. Его работы по белковой люминесценции, выполненные в 60-е годы совместно с Юрьевым, в СССР были пионерскими, хотя отставали от Запада. С годами наука ушла вперед, а старый Биркштейн топтался на месте, пытаясь кормиться на былой славе. Но слава его улетучилась. Слава подобна воздушному шару: вверх, ввысь, за облака… б-бум-м! Кто стар, а славы не обрел, тот вроде никогда и не рождался. Бедняга Биркштейн очень мучался этой мыслью. Страдал манией величия и комплексом гения. Держался солидным мэтром. Смотрелся монументально. У него был прекрасно поставленный бархатный голос. Всегда выступал бескомпромиссно и красиво. Проблема была только в том, что аргументы зачастую были поверхностны. Биркштейн плохо знал физику, хотя работал в той области биофизики, которая скорее относится к физике, чем к биологии.

Я начал было дискутировать с Биркштейном, но он был настолько уверен в своей правоте, что даже не снизошел до каких-либо разъяснений. Кондрашкина с удовлетворением резюмировала: «Столь сомнительную работу Никишина наш семинар рекомендовать для публикации не может».

Такого оборота я не ожидал. Что делать? Перейти в другую лабораторию? Во-первых, нигде нет вакансий, а, во-вторых, даже если вакансия найдется, придется уйти без собранного мной прибора. А может все-таки согласиться взять Мыранова в соавторы? Черт с ним. В конце концов, главное – опубликовать результаты. И работать дальше. Через несколько дней я принес Мыранову обе статьи, поставив его фамилию рядом со своей. Он ухмыльнулся, наложил визу и произнес: «Вот так-то лучше. Отправляйте в журнал».

Три богатыря: Гера, Ося и Илья

Поскольку на работе я был предоставлен сам себе, то первые пару лет активно бродил по лабораториям, легкомысленно нарушая мырановский запрет, но осваивая новые методы и аппаратуру. Однажды кто-то из биохимиков посоветовал мне пообщаться на счет энергетики митохондрий с физиком Осей Фишкиным.

Я спустился в подвал. Блуждая в полумраке по переходам, набрел на нужную комнату. Когда вошел, две пары глаз уставились на меня. Один глаз вдруг подмигнул, а его обладатель – черноволосый усатый мужчина – пригласил: «Заходи! Мне уже позвонили, что ты придешь». Он улыбнулся и протянул руку: «Привет! Я Ося. Садись. Извини, у нас тут не жарко». Он был невысокий, худощавый, кареглазый, горбоносый. Второй – маленький, ушастый, лысый, курносый – подвинул мне стул. Ося и Илья были старше меня, работали здесь давно и были друзьями. Меж собой они разговаривали на английском. Как пояснил мне Илья Мефский, это не из пижонства, а по научной необходимости, для тренировки – чтобы выучить английский.

Фишкин порасспросил меня о работе и около, а я осмотрел его аппаратуру и стал задавать вопросы. Он отвечал с удовольствием. Ося занимался синтезом АТФ. Он был на том моем разгромном семинаре, но я не обратил на Осю внимания, так как он тихо сидел в самом конце аудитории. «Ну, ты боец! Не спасовал перед Кондрашкиной! Твои результаты по активации светом дыхания и синтеза АТФ в митохондриях очень интересны. Не огорчайся, что биохимики плохо воспринимают это. Что касается Биркштейна, то он вообще человек непредсказуемый. Не горюй. Со временем у тебя всё получится», – подбодрил он меня.

Присмотревшись, я обнаружил, что в комнате есть еще третья пара глаз, в дальнем затененном углу. В старом разломанном кресле сидел толстяк. Он задумчиво уставился в потолок и, казалось, не замечал никого вокруг. Он был бледный, с длинными светлыми волосами, в потертых джинсах, рваных кедах и желтой женской куртке, накинутой поверх клетчатой рубахи, короче – типичный претендент на должность очередного непризнанного гения советской науки. Между прочим, гений – это трудяга, свихнувшийся на работе и померший от натуги.

Я подошел. Он привстал и представился сухо: «Георгий Беляев». Я ответил в тон ему: «Викентий Никишин». Рукопожатие у него было неожиданно крепкое. Приятели обращались к нему коротко «Гера» или в шутку «Герундий» – за пристрастие к английской грамматике. Он держался со мной и друзьями невнимательно, рассеянно. О чем-то размышлял, время от времени что-то быстро записывая шариковой ручкой в маленький блокнотик и ручкой же время от времени задумчиво ковыряя в ухе. В отличие от своих обаятельных товарищей, Гера мне не понравился.

Говорят, что первое впечатление самое верное. Но не всегда нужно полагаться на то, что говорят. Вскоре с Георгием мы стали закадычными друзьями, хотя он был намного старше. Нас притянуло друг к другу. Железо притягивается магнитом в той же степени как магнит железом. С другими двумя обитателями подвала я остался в поверхностно-приятельских отношениях, не более.

Бравый Герундий

Он презирал деньги, а они – его. И поэтому Георгий Беляев всю жизнь был нищим (нищий воистину презирает богатство не на словах, а на деле): одевался во что попало и питался чем придется. Но при этом ему было жутко интересно жить, ведь наукой он занимался так страстно, как будто это был вопрос жизни и смерти. В нем была одна характерная черта – чертовская упертость, в чем он меня превосходил. Кроме того, он успел многое повидать. Родившись в Киеве в семье летчика и эвакуировавшись с матерью во время войны в Таджикистан, провел там голодное детство. Танцевал гопака за кусок хлеба на городском рынке. В 16 лет удрал из дома и поступил в Одесское военно-морское училище. Ходил курсантом в кругосветку на огромном паруснике. Причем, был единственным среди курсантов, кто не переносил качку. Его на море мутило даже в штиль. Услышав команду боцмана «лево руля!», бледный Гера героически отзывался «есть лево руля!» и метал харч в левый рукав, а после команды «право руля!» бравый курсант отвечал «есть право руля!» и блевал в правый рукав (извиняюсь перед нежными читательницами за такие подробности, но факты есть факты). Это было одной из причин, почему после окончании училища Беляев служить не пошел, а поступил на физфак МГУ. С 5-го курса его выперли за аморалку: связавшись с негритянкой из УДН, танцевал с ней в пьяном виде нагишом ночью у памятника Ломоносову около главного корпуса МГУ, вследствие чего ему пришлось два года преподавать физику в школе на Камчатке. Потом вновь поступил в МГУ, но уже на биофак. По окончании биофака случайно попал в медицинскую лабораторию спортобщества «Динамо», где со своим вредоносным характером быстро надоел начальству, которое отправило его в длительную командировку, с глаз долой, в Биогавань – налаживать научные методы допинг-контроля для спортивной медицины, к которой Гера, увы, не имел никакого уважения. Увлекшись методами как таковыми, забыл про допинг-контроль и с треском вылетел из «Динамо». Из жалости его приютила М.М.Кондрашкина, впоследствии пожалевшая о своем сострадательном порыве, но сначала не чаявшая души в найденном самородке, который начал свою деятельность в Институте с совершения грандиозного открытия (а так поступают все дилетанты-энтузиасты). Суть открытия состояла в том, что многие митохондриальные ферменты якобы способны заменять друг друга. Это было нахальным вызовом всей классической биохимии, согласно которой ферменты очень специфичны. Например, сукцинатдегидрогеназа окисляет только сукцинат, но не глутамат, то есть, как образно говорят биохимики, окисляемый субстрат входит в свой фермент как ключ в замок. Беляев обнаружил будто один «ключ» подходит ко многим «замкам». На семинаре он показал коллегам свои данные, неопровержимо говорящие в пользу схемы «один ключ – много замков». В ходе дискуссии сумел логикой и напором убедить всех в своей правоте. Это был триумф. Но тут случилось нечто: когда семинар закончился и народ повалил на свежий воздух, один из дремавших профессоров очнулся и спросил: «Георгий, а скажите, пожалуйста, субстраты какой фирмы Вы использовали в опытах?». На что Герундий удивленно произнес: «Я брал субстраты Ереванского фермзавода, но – какая разница?». А чуть позже выяснилось, что разница большая: когда Гера взял для опытов импортный субстрат, то никакой «неспецифики» у ферментов он не увидел, вследствие чего с ужасом осознал, что «открытие» было страшной ошибкой, обусловленной присутствием примесей в препаратах Ереванского завода. На что Герундий в сердцах воскликнул «проклятые халтурщики армяне!». И честно проинформировал коллег о закрытии открытия. Коллеги долго-долго смеялись. А Гера с той поры стал тщательным и осторожным. Не случайно ученые являются одновременно и самым прогрессивным, и самыми консервативным сообществом; прогрессивность выражается в виде многочисленных открытий, а консервативность – в виде почти такого же количества закрытий.

С утра до вечера в темной комнате Герундий пялился в микроскоп, восхищаясь красотой микромира и созерцая сказочную жизнь, что творится в лейкоцитах и других клетках, особенно в их органеллах – митохондриях, плохо видимых, ибо микроскоп был плохонький и не позволял разглядеть те частицы, размер которых был меньше микрона. На что я посоветовал: «Герундий, возьми лампочку помощнее». Но когда он сделал это, то оказалось – еще хуже: сильный свет, выходящий из окуляра микроскопа, ослеплял. И тут Гера сообразил, что нужно не усилить освещение, а наоборот ослабить. Достиг он этого весьма остроумно: взял копейку и положил ее на зеркальце под конденсором (получилось классическое темнопольное освещение), в результате чего стали видны мельчайшие частицы, вплоть до 0,1 микрона. Коллеги-биохимики усомнились: разве в световой микроскоп можно видеть частицы, размером меньше длины световой волны (0,4–0,7 микрон)? Они не знали, что ограничение светового микроскопа состоит не столько в размерах частиц, сколько в том, что нельзя различить частицы, находящиеся друг от друга на расстоянии меньше длины световой волны, но ежели расстояние больше, то обнаружить можно даже мельчайшие частицы, хотя, конечно, они имеют искаженный вид из-за аберраций микроскопа. Поскольку Гера был очень наблюдательным, то он увидел многое, чего коллеги не могли или не хотели видеть.

В Беляеве была одна опасная черта: он пренебрежительно пренебрегал опасностью. Тот, кто пытается избегать опасностей, подобен трусливому зайцу, а тот, кто смело шагает им навстречу, становится любимцем богов. Но нельзя этой благосклонностью злоупотреблять. А Гера не знал меры. Он был слишком смел. Смелость – это мужество минус благоразумие. Тропинка благоразумия – удел посредственности; дорога к безумию – судьба гения…

В Гере таилась страсть пробовать себя на излом. Например, как-то раз он на спор проплыл 12 км по реке при температуре 10 градусов. Где-то на шестом километре у него от холода случился почечный приступ. Но он не вылез на берег, доплыл до конца. А спор-то был всего на бутылку пива. Он вообще любил рискнуть. Говорил: «Кто не рискует, тот не танцует. Кто не рискует, тот сидит и тоскует». Например, мог залезть без страховки на какую-нибудь верхотуру – мост или башню – просто так, чтобы плюнуть вниз. Мог сесть за руль мотоцикла в нетрезвом виде. Не боялся ввязаться в дурацкую драку с хулиганами. Гера был склонен к самоуверенности, переоценке своих сил и неоправданному геройству. И однажды от этого случилась беда: у него погиб сын.

Мальчику было 9 лет. Это был жизнерадостный пацаненок, веселый и сообразительный. Но в нем была та же наследственная черта: недооценка опасности. Он носился на велосипеде по шоссе и столкнулся лоб в лоб с автомобилем. Через три дня он скончался. Когда его хоронили, отец и мать молча замерли над безжизненным тельцем. Они были в ступоре от нахлынувшего, но еще не осознанного, горя. Солнечный летний день был равнодушен. Мы, несколько Гериных приятелей, опустили гробик в глинистую яму и забросали комьями земли и дерна.

Самое ужасное заключалось в том, что в гибели сына был виноват, прежде всего, отец: не научил мальчика кататься как следует и не объяснил, что по шоссе ездить нельзя. Более того, сыну было трудно справиться с управлением, поскольку это был огромный взрослый велосипед, не подростковый. Я встретил Геру с этим велосипедом на улице буквально за пару дней до несчастья. Герундий шел радостный, катя велосипед одной рукой. «Наконец-то купил?», – спросил я, так как знал о мечте его сынишки. Беляев отрицательно мотнул головой: «Нет, не купил, денег нет. Вот пришлось взять напрокат, а то пацан буквально задолбал „папа, купи, купи!“». «А не слишком ли велика ему эта бандура?», – с сомнением спросил я. «Ничего, просунет ногу под раму и будет ездить. Пару раз куда-нибудь влепится – быстро научится», – легкомысленно ответил Гера.

Вскоре после первой беды к Гере пришли новые. Уж если беда приходит, то со всех четырех сторон. Заболела дочь: эпилепсия. Отец не мог поверить в случившееся. Пытался объяснить ее припадки школьным переутомлением; не хотел вести к врачам. У него ведь не случайно была поговорка: «Тот, кто хочет быть здоров, пусть плюет на докторов». Но симптомы были столь ясные, что пришлось-таки к медикам обратиться. Другая беда проявилась в том, что жена Геры впала в депрессию, обвинила мужа во всех бедах, хлопнула дверью и уехала в туманную даль. Гера остался с больной дочерью. Через несколько лет бывшая супруга забрала дочь к себе.

Белясомы. Превращение

Жестокие несчастья, свалившиеся на Беляева, не сломали его сходу по одной причине: у Геры был сильный характер. Несчастья укрепляют сильных (но сокрушают слабых). Не время лечит, а работа и воля. Воля – стальная пружина, позволяющая подняться после того, как ты был повержен или даже убит. Чтобы боль от пережитого притупилась, Гера погрузился в науку. И стал потихоньку приходить в себя. Хотя какой-то надлом в нем остался. Он вкалывал как одержимый, стараясь максимально тратить время на реальную работу. Экономить время – любимое занятие таланта (убивать время – любимое занятие посредственности).

Через несколько лет Георгий выяснил, что в живых клетках малюсенькие митохондриальные частицы возникают как бы из ничего, потом вырастают во взрослые митохондрии размером 1–2 микрона, после чего приобретают новые свойства, увеличиваясь при этом до 6 микрон. Эти большие частицы собираются в кучки и затем исчезают. Гера научился выделять 6-микронные частицы из клеток. До него этого никто не делал.

Гера изучал свойства этих больших частиц, но никак не мог придумать им название. Ведь одна и та же вещь, названная по-разному, это уже не совсем одна и та же вещь. Например, если писатель назовет свою книгу «Одержимые делом», это будет просто название книги, а если «Одержимые страстью», то это будет название бестселлера. Сначала Беляев хотел назвать большие частицы митохондриосомами, но это название ему не нравилось: длинно и, кроме того, легко спутать с митохондриями. «Назови их белясомы», – посоветовал я, – «беля» – от твоей фамилии, а «сома» по латыни – «тело». Тут наш приятель Андрей Дрынов не удержался и поправил: «Лучше так: блясомы!». Мы вместе, и даже Гера, уже несколько оправившийся от всех бед, грохнули от смеха. Гера, быстро перестав смеяться, сказал: «Да ну вас на фиг с вашими шуточками! Назову, пожалуй, просто: пост-митохондрии. Тогда сразу будет ясно, что это не митохондрии, а то, что из них возникает. Вот только не ясно: если изолировать митохондрии из клетки, то будут ли они превращаться в пост-митохондрии?».

Однажды Георгий примчался ко мне весь взъерошенный, возбужденный и закричал с порога: «Кеша! Послушай, чего сейчас я в микроскоп видел!». Я не удержался, чтобы не прокомментировать: «Чтобы увидеть то, что и так видно, достаточно иметь глаза. Чтобы увидеть то, чего не видно, нужен разум». Гера не обратил на эти слова никакого внимания и стал рассказывать: «Сижу сегодня в темной комнате, рассматриваю в микроскоп выделенные митохондрии, пытаюсь заставить их превращаться в пост-митохондрии. Ничего не выходит. Я на подобные опыты уже три месяца потратил впустую: менял температуру, рН и прочее – ничего, не превращаются, хоть ты тресни! И вдруг сегодня, ты представляешь, одна митохондрия взяла да и начала бегать как микроб!». Я скептически ухмыльнулся: «Герундий! Это у тебя глюки, от чрезмерного усердия». Гера нетерпеливо махнул рукой: «Да я и сам понимаю, что это какая-то вердыщенка. Но все-таки – вдруг?! Не случайно митохондрии похожи на бактерии: имеют свою ДНК, двойную оболочку, дыхательную мембрану. Ты ведь знаешь гипотезу, что митохондрии эволюционно произошли от бактерий. А вдруг некоторые микробы могут возникать из митохондрий?!». Беспочвенный Герин оптимизм начал меня раздражать, и я изрек: «Гипотезы – мыльные пузыри, радующие легкомысленных. Герундий, кончай пудрить мне мозги. Если тебе охота дурью маяться – пожалуйста. Но выслушивать эти бредни меня уволь. Вместо того, чтобы тратить время на глупости, лучше заверши важное: напиши статью о пост-митохондриях». Глупостью мы называем чье-то действие, которое мы не одобряем.

Гера ушел раздосадованный, что друг не поддержал его энтузиазма. Я не сомневался, что он не последует совету. Тот, кто прислушивается к чужим советам, никогда никого не удивит. Хорошая чужая мысль все-таки не так хороша, как глупая своя. А если посоветуешься со всеми, то окажешься в затруднении.

Через месяц раздался телефонный звонок. В трубке слышался взволнованный голос Геры: «Приходи побыстрее. Увидишь митохондриальные микроорганизмы!». Я нехотя согласился и неспешно пошел в подвал. По дороге встретил Андрея Дрынова, и мы начали обсуждать разные разности. В конце разговора я вспомнил про звонок Геры и поведал Андрею новость. Он рассмеялся: «Это невозможно! ДНК митохондрий в тысячу раз меньше, чем ДНК бактерий». Я попытался возразить: «Микробы и бактерии не одно и тоже. Кто сказал, что речь идет о бактериях? Вдруг из митохондрий могут получаться какие-то небактериальные микроорганизмы?». Андрею захотелось посмотреть на то, чего там странное творится у Геры под микроскопом. Он пообещал вскоре тоже спуститься в подвал.

Когда я наконец пришел, Гера закричал: «Ну, где ты ходишь?! Просил же – побыстрее! Превращение ты уже пропустил. А микробы, возникшие из митохондрий, бегают недолго». Я съехидничал: «Они что – уже все разбежались?». Гера посадил меня за микроскоп. Я взглянул. В поле зрения виднелись точки (митохондрии), их было полсотни, и какие-то кружочки, их было столько же. Все были неподвижны. «Да нет тут никаких микробов», – констатировал я. Гера отстранил меня, глянул в окуляры и огорченно произнес: «Да, теперь не двигаются. А каких-то полчаса назад быстро бегали. Просил же тебя прийти поскорее!». Я не знал, что и думать. С одной стороны, никаких движущихся микробов не было. С другой стороны, я хорошо знал Беляева: он врать не будет. В это время в подвал ввалился Дрынов. Увидев, что микробов нет, он ухмыльнулся и удовлетворенно хмыкнул: «Чудес на свете не бывает». Я возразил: «Чудо это реальность, к которой еще не привыкли. Мы не верим в невероятное до тех пор, пока не увидим, что в это поверили все». Дрынов хитро взглянул на Беляева и произнес с намеком: «Чудеса случаются не там, где их ждут, а там, где их тщательно готовят». Георгий стал растерянно оправдываться: «Ей-богу, всего лишь час назад многие митохондрии превратились в микробы! Не понимаю, почему микробы перестали двигаться».

Спустя две недели Гера позвонил снова: «Они бегают! Давай ко мне побыстрей!». Через пять минут я был у него в подвале. В микроскоп хорошо были видны неподвижные точки и подвижные кружочки. Кружочки быстро бегали взад-вперед, замирали и снова двигались. «Послушай, Герундий! Может, это просто какие-то микробы, попавшие сюда извне? Ты уверен, что они образовались из митохондрий?». – «Абсолютно уверен! Из одной митохондрии – один микроб. Вот взгляни сюда». Гера сместил препарат немного в сторону. Я увидел кучку из точек и кружочков. «Утром в этой кучке были только митохондрии, а теперь, видишь, появилось много микробов. Сначала они неподвижны, потом начинают бегать, а затем снова замирают», – пояснил Гера. Я спросил: «А может это не сами митохондрии превращаются? Может в каждую митохондрию внедряется какая-то ДНК, утерянная разрушившимися микробами? Тогда митохондрия – просто „питательный бульон“. Даже в чистом воздухе и дистиллированной воде всегда можно найти если и не сами микробы, то следы их присутствия, в частности ДНК и белки». Гера возразил: «Во-первых, невозможно объяснить, почему в каждую митохондрию проникает какая-то сторонняя ДНК. Во-вторых, митохондрия окружена двумя плотными мембранами, через которые огромная молекула ДНК не способна проникать. В-третьих, не понятно, почему превращение происходит в строго определенных условиях. В-четвертых, даже если ты прав, всё равно – превращается именно митохондрия, а чья-то ДНК служит только стимулом».

Величайший дар ученого это способность ваять статую истины из обломков разрушенной материи. Исследователь – храбрец, дерзнувший бросить вызов природе, людям, богу и своему невежеству. Каждый настоящий ученый – математик, физик, химик, биолог – подобен божественному творцу. Ученый – тот же поэт, но влюбленный не в чувства, а в смысл. Он всегда пытается что-либо доказать опираясь на одни факты и – вопреки другим фактам. Причем, факты являются фактами не сами по себе, а в силу аргументов. Аргументы Беляева показались мне убедительными.

Ответы «да» и «нет» – из словаря глупца; «всё может быть» – вот фраза мудреца. Поэтому ученые обожают делать невозможное; при неудаче есть оправдание, что это было невозможно, а при удаче есть гордость, что это было невозможно.