Текст книги "Вермеер Дельфтский"

Николай Врангель
Вермеер Дельфтский

Нет ничего бессмысленнее, как выражение: «старое и новое искусство». Я даже не знаю границ, в которые укладываются эти понятия: – то ли «старо», что исполнено десять, сто или тысячу лет назад? И может ли быть названо «новым» все, что сделано сегодня? Новы ли, например, Клингер и Репин? Конечно, нет. Но несомненно новы и «современны» нам нижнерейнские примитивы, Иеронимус Босх, Брейгель Мужик, Вермеер Дельфтский, Гойя, Лиотар, Делакруа, Домье, Курбэ…

Есть искусство живое и мертвое, но это от времени не зависит. Каждый художник видит по разному, всякий по своему, совсем не так, как видели другие. То, что в одну эпоху понято и любимо, часто не ценится следующим поколением. С другой стороны, ряд больших художников прошлого столь далеки от нас по своим исканиям и вкусам, что мы не можем забыть длинных веков, которые их от нас отделяют. Через пропасть столетий еще не перекинут мост, и нам нет дела до тех, что стоят по ту сторону. Так было и в прошедшее время: художники, вдохновлявшие одних, были чужды другому поколению. Когда читаешь критические отзывы умных, чутких и разносторонних энциклопедистов XVIII века, то каждый раз встречаешься с рядом когда то громких имен, которые теперь почти неизвестны. И если придет день, когда эти покойники воскреснут, то все же для нас они только «красивые мертвецы» на старинных кладбищах. Мы можем любить их, по мы не сделаем из них своих наставников.

Но есть и в прошлом фактически умершие и живые до сих пор, любимые нами и современные нам по духу мастера, – те, что столетия до нас чувствовали по нашему; те, что не были поняты современниками; те, что ждали нас, чтобы рассказать на своем, прежнем, языке о наших мечтах и о наших сказках. Время, повернув свое колесо, случайно сблизило нашу культуру и наши грезы с непонятыми желаниями людей, живших столетия до нас; живших для того, чтобы пролежав в гробах много веков – воскреснуть в наше время. То, что не видели отцы – узрели дети; то, что казалось мертвым сделалось живым… Есть ли какие либо законы гармонии и диссонансов разных времен и разных народов?

Искусство Рима было по духу современно Винкельману и Рафаэлю Менгсу, но умерло для нас. Великие итальянцы XVII века, которых мы начинаем любить, – считались ничтожеством немецкой критикой индивидуалистов. Художники кватроченто – несомненно «современники» школы назарейцев и люди той же веры, как Бёрн Джонс и Уольтер Крэн.

Старые японские мастера родственны нидерландским примитивам, родные братья французских импрессионистов. Тень Микеланджело близка гению Родэна, как греки VI века близки Манолю, как близок Франц Гальс – Манэ, Тинторетто Гансу фон Марэсу, Вермеер Дельфтский – Валлоттону и Коттэ. Но сколько больших мастеров прошлого не только не близки, но чужды современному пониманию. Мы не можем не признавать этих великих, но мы не хотим делить нашу жизнь с прекрасными покойниками. А разве не прекрасны и не «покойники» Рафаэль, Гоббема, Мурильо?

Искусство каждого момента имеет своих предков и корни едва распустившихся цветов современности уходят далеко в землю. За спиной каждого художника, как бы ни был он индивидуален, стоит тень его предшественника. Весь вопрос в том: мешает ли эта тень работе или помогает ей. Иногда эти «советы прошлаго» преподаются большим мастерам ничтожными сравнительно с ними пигмеями, а то, что безусловно прекрасно, может и не дать ростков. Часто тихий шелест минувшего явственнее и пльнительнее громкого эхо. Так, недавно еще увлекались, до смешного, всем милым хламом российской самодельщины, а все же и эта, почти ребяческая, забава дала нам ряд драгоценных перлов интимного творчества. Все потому, что это, хоть и не великое, прошлое воспринималось и чувствовалось нами, как часть нас самих, как нечто родственное по духу нашим мечтам и желаниям, В моменты возрождения оно становилось для нас явью. В переживании нами ушедшего – тайна плодотворных советов загробного мира. Вот почему понятия о «старом» и «новом» в произведениях искусства не имеют никакого отношения ко времени их создания. Ибо в творческом гении есть только живые и мертвые, и нет старых и молодых. И не все ли равно: сколько лет живущим и давно ли мертвецы лежат в гробах?

Вермеер Дельфтский… Какое знакомое имя и как мало знают его. Его, так долго забытого, полюбили теперь, полюбили, как можно любить очень старых людей, которые сердцем дети; его любят, как хочется любить наивного ребенка, детскими глазами зверька смотрящего на мир; его любо смотреть нам, как любо старикам греться на солнце. И вправду знаменательно, что в эпоху Матисса, после измученного Одилона Рэдона, после туманных экстазов современности, так дорого и так бесконечно мило спокойное, ласковое, ясное творчество Вермеера. Ведь у всякой эпохи два лика: лик непрестанных исканий, жаждущий нового, и другой, лик, обращенный к воспоминаниям о далеком детстве. Вот почему теперь, на ряду с извилистой сложностью, понимают и ценят все, что просто. Так просты великие nature morte'ы Сезанна, так прост Валлоттон. Так же прост Вермеер и даже бесконечно их проще.

Теперь, когда возрождается nature morte, нельзя не любить Вермеера. Странное название – nature morte – «мертвая природа»… Разве мертвы дома, разве мертва мебель, разве не живет фарфор, бронза, холсты картин? Да, все живы, все говорят, у всех свой разговор и своя музыка красок. И «мертвая природа» Сезанна, и «живая жизнь», написанная, как nature morte, Вермеером – равнозначущие одушевленные существа.

Вермеер всегда ясен и логичен, он говорит всегда лаконически. В этой простоте, в отсутствии «выдумки» – огромная моральная сила наивной мудрости. Вермеер прямая противоположность Рембрандту. Он не фантаст; он только певец света, певец нежных, ласковых лучей. Тогда, когда Рембрандт не выходил из мрачного чулана и писал с трагическим величием загадочную сторону жизни, Вермеер, как ребенок, отдавался солнечной радости. Нежный, хрупкий фаянс, похожий на тело, и тело, похожее на фаянс, – вот тона его музыкальной гаммы. Как хорошо… Все что есть в жизни светлого и спокойного: ясная радость и нежная улыбка, шепот шелка и плач клавесин, все сливается в тихой музыке Вермеера Дельфтского. Не даром он из Дельфта, из Дельфта с его дивным голубым фаянсом, на котором так красиво дрожат солнечные лучи.

Вермеер в своей области быта, и в выборе своих intérieuro'в не был первым среди своих современников. Уют комнат любила вся интимная Голландия, Голландия, где хозяйки так хорошо чистят посуду я так вкусно и аккуратно раскладывают на блюдах всякую снедь. Комнаты с

...

конец ознакомительного фрагмента