Электронная библиотека » Николай Врангель » » онлайн чтение - страница 7


  • Текст добавлен: 21 октября 2024, 15:40


Автор книги: Николай Врангель


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Глава 2
1864—1870
Школьная любовь. – Бледная красавица. – Полина Меттерних. – «Новые русские». – Данилов и Андреев. – «Сам Бакунин». – Опять на родине. – К новым веяниям. – «Освобожденные крестьяне». – Калина. – Начало возрождения или канун гибели? – Взгляд на историю. – В Берлине. – Типы. – Русские в Берлинском университете. – Знаменитые немцы. – Сумасшедший изобретатель. – Докторская диссертация. – Скобелев. – «Как мне стать полезным моему отечеству». – Чиновник особых поручений. – Деловая поездка. – Руководитель государственного театра. – Проверка сумасшедшего дома. – «Убийцу надо быстро обнаружить». – В Литву. – Цыганская жизнь в Вильно. – Янкелевна. – Мой друг Дохтуров. – Неполученный Георгиевский крест. – «Недобрая судьба». – Командировка с целью русификации. – «Православный» кучер. – «Честь не владеть поместьем здесь». – Деятельность Потапова. – Разочарование. – По пути отцов. – «Важное» дело. – Смерть отца. – Как много старого потеряно. – Новая молодежь. – Поповский Ваничка. – Раздел наследства. – В Конном полку. – На учении. – На гауптвахте. – Бычья сила Александра III. – «Воспитание» великого князя. – О еде. – Бывшие офицеры-сослуживцы. – Судьба великого князя. – Волосы дыбом встают. – Дипломатия
Школьная любовь

Каждому возрасту свойственна своя болезнь: детству – корь, юности – любовь, а в старости страдают от подагры. Я вспоминаю свою юность, и, похоже, мне не избежать рассказа о любви. Но рассказывать мне, в сущности, нечего, так как я сам не знаю, влюблялся ли я когда-нибудь по-настоящему и можно ли мое отношение к прекрасной половине человечества назвать этим словом. В Швейцарии, как и во всех других странах, у каждого школьника была подружка, возлюбленная, девочка примерно одного с молодым человеком возраста, с которой молодой человек гулял вдоль бульваров и твердо намеревался сочетаться священными узами и на всю жизнь в самом ближайшем будущем. Чтобы не отставать от моих товарищей или по какой-то другой причине, я тоже выбрал себе будущую подругу жизни. Кажется, звали ее Лизой. Даже имя ее мне сейчас вспоминается смутно, но в то время, и это в памяти сохранилось, услыхав его, я покраснел и подумал, что это самое красивое имя на свете. Она не была ни красивой, ни особенно умной; но в этот важный для таких ситуаций психологический момент она оказалась рядом. Большинство людей влюбляются как пушкинская Татьяна, – оттого, что время пришло, а не оттого, что появился человек. Мы гуляли по берегу озера, смотрели нежно друг другу в глаза и делились сладостями. Я писал в ее альбом стихи, а она подарила мне завернутый в цветную бумагу локон своих волос.

Бледная красавица

Моя следующая романтическая история была менее бесстрастной. Однажды во время занятий в манеже появилась на верхней галерее бледная, среднего роста женщина лет тридцати, в платье, подчеркивающем ее прелесть. У нее были большие, черные, скрывающие тайну глаза. При ней была свита – несколько военных и господин во фраке, красивый, высокий, широкоплечий и великолепно одетый Аполлон, который слишком непринужденно, я бы даже сказал, развязно вел себя, чтобы его можно было принять за дворянина. Он выделялся из этой группы, и нетрудно было заметить, что остальные мужчины слегка сторонились его; очевидной была и принадлежность этих остальных к дворянскому сословию. Я увидел эту женщину, и кровь бросилась мне в голову. Я страшно смутился, что от нее не укрылось, и она нежно мне улыбнулась, отчего смущение мое увеличилось. Всю следующую неделю я ходил как потерянный и только и видел перед собой бледную черноокую красавицу. В один из этих дней я отправился на прогулку вдоль озера по направлению к Фернею. Было душно. Я остановился в небольшом ресторанчике и присел за крошечным столиком в саду передохнуть и выпить пива. Неожиданно за соседним столом я увидел ее. Она тоже увидела меня и улыбнулась.

– Это вы? – сказала она. – Вы, должно быть, русский. Присоединяйтесь к нам.

Я встал и как пьяный направился к ее столику. Ее Аполлон был с ней. Они тоже гуляли и, как и я, остановились передохнуть. От своего инструктора по езде я уже знал, кто была эта женщина и кто был ее компаньон. Женщина была русской графиней, женой одного довольно известного придворного. Господин при ней был наездником в цирке. Разговор не завязывался. Леотард, так звали наездника, пил, не произнося ни слова и куря одну сигарету за другой. Графиня рассеянно улыбалась, время от времени говорила что-то незначительное и иногда смотрела то на меня, то на своего компаньона.

– Сравниваете? – спросил наездник вполголоса.

Женщина вспыхнула.

– Ну что ж, – сказал он наконец. – После обильного ужина десерт особенно приятен.

Женщина покраснела еще больше и встала.

– Пора и домой, – сказала она и протянула мне руку: – Навестите меня. По вечерам я всегда у себя. Мы поговорим о России.—Улыбка у нее была доброй. – Обещаете?

– Да, да, пожалуйста, приходите, – сказал Леотард. – Это доставит нам массу удовольствия, я имею в виду графиню. По вечерам я в цирке, и графиня совсем одна.

На следующий день я отправился к ней; сердце мое билось сильно. Я с трудом поднялся по лестнице. Она встретила меня в прихожей своей квартиры, в шляпке. Было очевидно, что она куда-то торопилась.

– Как жаль, – сказала она. – Я получила телеграмму от своей матери, она заехала сюда по дороге в Париж. Приходите завтра в девять, непременно.

Она заглянула мне в глаза, поцеловала меня в губы, засмеялась и вышла.

На следующий день я, конечно, был у нее. Она лежала на кушетке с книгой в руках.

– Что же вы стоите! Подойдите ближе.

В эту минуту послышался стук в дверь, и в комнату вошел Давид.

– Простите, мадам. Я пришел за моим учеником. Он должен уйти со мной, это срочно.

– Как жаль, – сказала графиня. – Я хорошо знаю его семью. Но что поделаешь! Навестите меня в другой раз, хорошо?

Домой мы шли молча, не произнеся за все время пути ни одного слова.

– Николас, – сказал мне Давид на следующее утро. – Не сердись на меня. Я заметил, что ты был не в себе, и начал за тобой следить. Я даже собрал кое-какую информацию об этой женщине и понял, что для тебя это могло бы кончиться плохо. В конце концов, я ведь за тебя отвечаю.

Через несколько дней графиня отбыла в Париж.

Полина Меттерних

Говоря о женщинах, не могу не упомянуть о той, под влиянием которой вошел в моду легкомысленный и отчаянно-дерзкий любовный этикет, который в начале второй половины прошлого века вытеснил в высших кругах несносно-тоскливую чопорность. Я имею в виду княгиню Меттерних11
  Меттерних Полина (урожд. Сандор; 1836—1921), княгиня – внучка князя Клеменса фон Меттерниха, министра иностранных дел и канцлера Австрии, жена австрийского посла в Париже князя Ричарда фон Меттерниха (1829—1870). Считалась душой общества, законодательницей мод; любила ходить в мужском платье, появляться одна в общественных местах, была неистощима на выдумки при устройстве балов и празднеств. Благодаря ей при французском дворе стали приняты свободные, непринужденные отношения дам с мужчинами. Полине Меттерних был обязан началом своей карьеры творец моды второй половины ХIX в. Чарльз Фредерик Ворт (Worth; 1825—1895). Она дружила с композиторами и художниками (Эдгар Дега в 1865 г. написал ее портрет). Оставила две книги воспоминаний: Metternich-Sandor Pauline. Geschehenes: Gesehenes, Erlebtes. Berlin, 1920; Idem. Souvenirs de la princesse Pauline de Metternich. Paris, 1922.


[Закрыть]
, блестящую представительницу двора Наполеона III22
  Наполеон III (Шарль-Луи-Наполеон; 1808—1873) – французский император с 1852 по 1870 г.


[Закрыть]
, жену австрийского посла в Париже и подругу императрицы Евгении33
  Евгения (урожд. Монтихо; 1826—1920) – французская императрица, жена Наполеона III с 1853 г.


[Закрыть]
. Ее популярность в Париже и Вене, ее влияние на государственные вопросы были огромны, и имя ее было известно всей Европе. Когда она появлялась на каком-нибудь публичном сборище в Вене, публика пела:

 
S’gibt nur a Kaiser Stad,
S’gibt nur a Wien,
S’gibt nur a Wiener Maed,
Metternich Paulin!44
  На свете только один имперский город, На свете только одна Вена, В Вене только одна красотка, Это Полина Меттерних (нем.).


[Закрыть]

 

У нее были рыжие волосы, и она была скорее некрасива, но очень обаятельна и гранд-дама до кончика ногтей. Умная, резкая на язык, язвительная, добрая, невероятно одаренная и гениальная в государственных вопросах55
  Ср.: «Руководящую роль в венском обществе играла тогда известная княгиня Полина Меттерних, удивительно злая на язык и бесцеремонная на двусмысленные остроты» (Головин. С. 276).


[Закрыть]
. Несмотря на все это, она была, в полном смысле этого слова, женщиной ненормальной, которая говорила все, что приходило ей в голову, и делала все, чтобы казаться женщиной с улицы, а может быть, это женщины улицы пытались, сколько могли, подражать ей, но, к сожалению, им это не удавалось. Только один человек в состоянии был подражать ей – сама княгиня Меттерних.

Меня представили ей, и она пригласила меня на завтрак. Она говорила на различные темы очень живо, но вдруг мелькала какая-нибудь очень неожиданная мысль, глубокое замечание, прорывалось вдруг что-то очень неожиданное и глубокое посреди двусмысленной беседы. После завтрака вся компания отправилась на экскурсию. На улице Рона княгиня вспомнила, что должна доставить кому-то письмо. Я знал, где жило упомянутое лицо, и вызвался показать дорогу. Господин жил на самом последнем этаже, и туда вела темная и неприятная, узкая и скользкая лестница. Остальные ждали нас внизу. Поднимались мы бесконечно, а потом очень осторожно спускались вниз.

– Почему так долго? – спросила одна из женщин.

Княгиня пожала плечами:

– Не беспокойтесь. Мне даже и не пришлось защищать мою честь, как будто я абсолютно стара. Никакого понятия о том, как ведут себя воспитанные мужчины.

Все засмеялись.

«Новые русские»

С новыми русскими людьми, продуктом 1860-х годов, я познакомился еще до возвращения в Россию. Во времена Николая I получить право на выезд за границу было крайне затруднительно, но вскоре после воцарения Александра II паспортные стеснения были значительно облегчены и русские буквально наводнили Европу. Большинство из них были людьми вполне старого закала, но уже не благодушествующие, а разочарованные, пережитки минувшего. Но были и другие, совершенно нового типа люди. Эти другие демонстрировали бурный энтузиазм ко всему новому и абсолютное принятие его. В реформах они видели восход лучшей эры, и вся их энергия уходила на подражание европейцам-либералам. Некоторые из них в своем энтузиазме были честны, но были и такие, которые только притворялись, пытаясь приспособиться к новым условиям. Но и первые и вторые производили странное впечатление, вызывая в памяти образ человека, облаченного в нечто, состоящее из разного цвета и размера лоскутов. Новые идеи они проглотили и, желая произвести определенное впечатление, демонстрировали свою приверженность им. Но по сути своей они оставались теми же самыми. И те и другие были так называемые половинчатые люди, те общественные флюгарки, к которым причислить нужно большинство людей, поворачивающихся туда, куда ветер дует. Но интересные, как показатели погоды, – они все-таки были… Странные между ними были типы.

Раз, по возвращении домой, я узнал от Давида, что ему какой-то русский от моего отца привез деньги. У Давида этот русский вызвал какие-то подозрения.

– Он похож на карбонария, непонятно, как это ваш отец доверил ему деньги.

– Как его зовут?

– Зизи… Язо… – я уже не помню; ваши русские фамилии трудно запомнить, но он оставил карточку. Он просил, чтобы вы пришли к нему в гостиницу в семь утра. Не опаздывайте, ему утром надо уезжать.

Я наугад назвал несколько имен.

– Нет, не то, я даже думаю, что вы и не знаете. Да, кстати, он попросил показать вашу комнату, перерыл все книги и две унес. Я не хотел пускать его, но он сослался на вашего отца.

Карбонарий оказался директором Школы правоведения, генералом Языковым66
  Языков Александр Петрович (1802—1878) – генерал-лейтенант, директор Училища правоведения с 1849 по 1877 г.; многократно описан в мемуарах, и коллективный его образ близок нарисованному Врангелем. Так, В.И. Танеев, выпускник училища, пишет: «Ему было приказано подтянуть училище. Рижский полицмейстер, как и всякий другой, получал по праздникам подарки от обывателей. Назначение Языкова в директоры Училища правоведения состоялось незадолго до Рождества. Он явился к губернатору и просил, нельзя ли оставить его полицмейстером до нового года, что иначе он не получит рождественских приношений» (Танеев. С. 155).


[Закрыть]
.

Если еще жив кто-нибудь из старых правоведов времен директора Языкова, а их сотни и многие из них занимали посты министров, то, прочтя это имя, они, наверно, рассмеются и воскликнут: «Штучки! штучки! Знаю, государь мой, штучки!» – постоянную приговорку этого знаменитого воспитателя нескольких поколений высших представителей петербургского чиновничьего мира. Генерал Языков был долгие годы полицеймейстером города Риги и о воспитании ни малейшего понятия не имел. Но когда оказалось нужным «подтянуть» Школу правоведения, куда, по мнению Государя Николая Павловича, проник либеральный дух, выбор Царя для проведения реформ пал на старого полицейского, и Языков искоренил, «подтянул» и сделал из Правоведения нечто вроде образцового кадетского корпуса для штатских гвардейцев. Человек он был честный, неглупый, хитрый и, оставаясь непреклонным полицейским, умел это прикрыть светским лоском и напускным оригинальничаньем. Над ним посмеивались, но с ним считались и даже любили. В нашем доме, с тех пор как я себя помню, он был свой человек.

Когда я в назначенный час явился в гостиницу, Языков в модном пиджаке, слишком модном для его лет, деланно радостно бросился мне навстречу и расцеловал.

– Старый дружище! Как я рад вас видеть! С радости нужно выпить. Не хотите ли шампанского? Выпьем? А?! Штучки, штучки!

«Чего он?» – подумал я, отказываясь.

– Отчего же? Выпьем! Разве штучки, штучки!

– Очень рано, – сказал я. – Я только что выпил кофе.

Языков, как тигр, одним прыжком очутился у стола, схватил какие-то книги, другим прыжком очутился снова передо мной и книги сунул мне чуть ли не под нос:

– Рано? А это что? Это читать не рано?

Это были мои книги, вчера унесенные из моей комнаты, «Колокол» и «Былое и думы» Герцена, запрещенные в России.

– Не рано читать такие книги мальчику ваших лет? В Сибирь желаете попасть? А знаете, что такое Сибирь? Штучки! штучки! Вот что такое Сибирь, государь мой! Штучки!

И пошел, и пошел, и вдруг остановился и посмотрел на часы:

– Пора мне на вокзал, а то опоздаю. И тогда штучки, штучки! А книги ваши я сожгу. Да-с, государь мой. Штучки-с, нехорошо!

В начале 60-х годов появился в Женеве новый тип русских – русские эмигранты. В основном это были плохо образованные, но уверенные в себе дети взрослого возраста, которые не мылись и не чесались, так как на «такие пустяки» тратить время «развитому индивидууму» нерационально. Эти от природы грубые, неряшливые и необразованные люди, неразвитые дикари воспринимали себя как передовой элемент человечества, призванный обновить Россию, а затем и всю вселенную. Они занимались пропагандою и проповедью того, что им самим еще было неясно, но культурным людям Европы издавна уже известно, то, о чем уже давно в Европе позабыли, как забывают о сданном, за негодностью, в архив или то, что давно уже проведено в жизнь, чем пользуются и о чем уже не говорят. Смешно, но и противно было смотреть на этих взрослых недоносков, когда, не дав собеседнику вымолвить слово, они с пеною у рта, стуча кулаками по столу, орали во все горло, ломились в открытую дверь, проповедуя свободу слова и мысли и тому подобные истины, в которых никто не сомневался давным-давно. Имена Чернышевского, Лассаля, Дарвина и особенно Бокля77
  Лассаль Фердинанд (1825—1864) – немецкий социалист, философ и публицист; Бокль Генри Томас (1821—1862) – английский историк и социолог-позитивист.


[Закрыть]
не сходили с их уст, хотя маловероятно, чтобы они их читали, скорее, просто знали имена. Никаких авторитетов они не признавали, но преклонялись перед авторитетом своих руководителей. Проповедуя свободу суждений, противоречий не терпели и того, кто дерзал с ними не соглашаться, в глаза называли обскурантом, тунеядцем и идиотом и смотрели на него как на бесполезного для будущего человека. Иностранцы над этой милой братией посмеивались, а мы, русские, краснели, глядя на них, а потом начали их избегать. К счастью, скоро они стушевались… Обиженные тем, что их не приняли как апостолов абсолютной правды, они заперлись в своих коммунах и фаланстериях88
  Фаланстерия, правильнее фаланстер (от фр. phalanstère) – коллективное поселение общины в утопических планах Фурье.


[Закрыть]
и занялись мытьем своего грязного партийного белья и грызней между собой.

Данилов и Андреев

Из эмигрантов двое, Данилов и Андреев, были приглашены преподавать мне русскую историю и русскую словесность.

Данилов, по его рассказам, был студентом Московского университета, пользовался за свои знания в нем известностью, но по политическим причинам кафедры брать не захотел, хотя ему ее и предлагали. Его познания в русской истории были невелики. Он знал о существовании северных русских народоправств, историю Стеньки Разина, которого величал «первым русским борцом за свободу», знал о бунте Пугачева и о декабристах. Своей красивой наружностью, громкими фразами, самоуверенностью Данилов очаровал русскую колонию, и его засыпали уроками. Перехватить без отдачи он тоже был великий мастер, и зажил он франтом; одевался с крикливым шиком, обедал в модных ресторанах и вскоре увенчал свое благополучие, соблазнив одну из своих юных учениц, дочь очень богатых москвичей,куда-то ее увез, не забыв прихватить с собой и тятенькины капиталы.

Андреев был совершенно иного пошиба. Насколько Данилов был нагл, настолько Андреев был скромен и застенчив, непритязателен и робок. Он был неумен, но порядочен до мозга костей. Он не кобянился, не ломался, не хвастался своими либеральными взглядами, но искренно и слепо верил в «святое дело революции», верил до фанатизма. Жил Андреев где-то на чердаке за пять франков в месяц, ходил чуть ли не в лохмотьях, питался дешевой колбасой, и то не ежедневно. Он, само собой разумеется, и меня старался распропагандировать, но, конечно, безрезультатно. Как выросший в культурной свободной стране, я, невзирая на мои семнадцать лет, был слишком для этого старый республиканец, как смею думать, слишком стара была для его проповеди шестилетняя Фифи, выросшая не в дикой, а культурной атмосфере. Но, невзирая на неудачу, он на меня не обиделся, идиотом не назвал и за «отсталость» презирать не стал, а напротив, мы сделались приятелями.

Людей этих двух противоположных типов я потом в течение своей жизни часто встречал между приверженцами различных политических партий. Люди типа Данилова, бойкие, находчивые, обыкновенно были запевалами-главарями, «лидерами», как теперь говорят. Другие, искренно убежденные, – безответственным стадом, слепо следующим за своими чабанами. Первые из своих убеждений (которые они меняли по мере надобности) извлекали пользу и в конце концов выходили сухими из воды. Вторые часто гибли и очень редко вкушали пирога.

«Сам Бакунин»

Однажды, накануне какого-то праздника, Андреев, сияя счастьем, сообщил, что в город приезжает Бакунин99
  Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) – революционер, теоретик анархизма. В описываемые годы жил за границей и часто бывал в Женеве. А.Е. Врангель, познакомившийся с Бакуниным на Амуре в 1858 г., замечал: «Мое личное впечатление о нем, что Бакунин был анархист-революционером не по убеждению, а просто по своей природе. Он любил революцию ради процесса революции» (Врангель А.Е. Воспоминания о Ф.М. Достоевском в Сибири. СПб., 1912. С. 33).


[Закрыть]
, «сам Бакунин», и будет выступать в «Каруже». Я был ярый поклонник Герцена, и, так как часто его имя произносилось рядом с именем Бакунина, я тоже пожелал его услышать и вечером отправился в «Каруж».

Пивная, в которой назначено было собрание, была переполнена. Все наши россияне были налицо. Меня представили Бакунину. Фигура его была крайне типична. Держался он как подобает европейской известности: самоуверенно, авторитетно и милостиво просто.

Какой-то комитет или президиум, не знаю, как назвать, поднялся на эстраду, украшенную красным кумачом, красными флагами и гербами Швейцарии, какой-то бородатый субъект сказал несколько громких, подходящих к данному случаю слов, и Бакунин, тяжело ступая, взошел на трибуну. Его ораторский темперамент был поразителен. Этот человек был рожден, чтобы быть народным трибуном, и трудно было оставаться равнодушным, когда он говорил, хотя содержание его речи не заключало в себе ничего ценного. В ней было больше восклицаний, чем мысли, громкие, напыщенные фразы и слова, громкие обещания, но сам голос и энтузиазм были неописуемы. Этот человек был создан для революции, она была его естественная стихия, и я убежден, что, если бы ему удалось бы перестроить какое-нибудь государство на свой лад, ввести туда форму правления своего образца, он на следующий же день, если не раньше, восстал бы против собственного детища и стал бы во главе политических своих противников и вступил в бой, дабы себя же свергнуть. Своим энтузиазмом он заразил всех, и мы все дружно вынесли его на своих руках из зала. Мой друг Андреев, совершенно очарованный, сиял.

Окруженный своими почитателями, Бакунин двинулся к Женеве. Толпа состояла совершенно очевидно из людей бедных, недавних новых эмигрантов. Но все были возбуждены и довольны, Бакунин в особенности. Проходя мимо какого-то скромного кабачка, он круто остановился:

– Господа, предлагаю тут поужинать.

Провожатые помялись. У большинства, очевидно, в карманах было пусто. У меня было несколько франков, у Андреева был золотой, данный ему Давидом. Бакунин заметил нерешимость бедных соотечественников и понял причину.

– Конечно, угощаю я. А кто не примет мой хлеб-соль, тот анафема. Э, братцы! Сам в передрягах бывал. Валимте.

Сели за стол.

– Господа, заказывайте.

Гости деликатные, как большинство нуждающихся людей, заказали кто полпорции сыра, кто полпорции колбасы, но Бакунин воспротивился. Приказал всем подать мясное и еще какое-то блюдо, сыр, несколько литров вина. Некоторые против такой роскоши восстали, но хозяин пира крикнул: «Смирно!» – и все умолкли.

– Господа, ребята вы теплые и начальству, вижу, спуска не даете. Это хорошо. Хвалю. Но за столом хозяину противиться не резон. Выпьем! Да здравствует свобода!

Все чокнулись. И пошло.

Бакунин был в ударе, рассказывал о своих похождениях в Сибири, о революции в Дрездене, о том, как его выдали русскому правительству, о бегстве, и время летело незаметно. Начало светать. Подали счет. Бакунин пошарил в одном кармане, в другом – для уплаты не хватило. Он расхохотался.

– Государственное казначейство за неимением свободной наличности вынуждено прибегнуть к принудительному внутреннему займу. Доблестные россияне, выручайте. Завтра обязательства казначейства будут уплачены сполна звонкой золотой или серебряной монетой.

Андреев, сияя от восторга, выложил свой золотой, остальные – что кто имел, и все уладилось. Бакунин деньги вернуть забыл. И бедному Андрееву, да, вероятно, и не ему одному, пришлось на несколько дней положить зубы на полку. Я был, по молодости лет, возмущен. Русских обычаев и нравов я тогда еще не знал. Теперь бы это меня не удивило1010
  Денежная необязательность Бакунина – факт, хорошо известный, который, казалось, должен был бы поддаваться однозначной интерпретации. Е.М. Феоктистов называет Бакунина «порядочной скотиной» за его способность «делать долги, не помышляя об уплате их, <…> бесцеремонно тратить деньги, вручаемые ему для передачи кому-нибудь…» (Феоктистов. С. 85). Для комментатора Феоктистова процитированная характеристика становится поводом для своеобразной апологии Бакунина, поскольку, с его точки зрения, он был «человек, если встать на эстетическую точку зрения, какого-то грандиозного художественного беспорядка» (Оксман Ю.Г. Феоктистов и его воспоминания // Феоктистов. C. XXVII).


[Закрыть]
.

Вскоре после этого я окончил коллеж и собирался вернуться в Россию. Вещи мои были уложены, в том числе и толстый пакет, переданный мне Бакуниным, которого я случайно встретил на улице. Узнав о моем отъезде на родину, он просил меня отвезти пакет какой-то даме в Петербурге, «да только так, чтобы на границе его скрыть от таможни, а то сдерут пошлину». Я ответил, что в Берлине у меня родственник в посольстве и мне обещано дать «cachet officiel»1111
  «охранную грамоту» (фр.).


[Закрыть]
, благодаря которому вещи не осматриваются.

За полчаса до того, как ехать на поезд, ко мне зашел Андреев. Мы с ним уже простились накануне, поэтому приход его меня удивил.

– У вас пакет от Бакунина? Я пришел за ним по его поручению.

Я отдал.

Потом оказалось, что Андреев соврал. Он узнал, что в пакете прокламации, и хотел меня спасти – и, вероятно, спас. С этими прокламациями потом попался другой юнец, кажется, Диаконов или Дьяков, точно уже не помню, и был сослан в Сибирь.

Через час Женева исчезла вдали. Счастливые годы женевской жизни тоже стали былым.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 | Следующая
  • 5 Оценок: 1

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации