Текст книги "Смутная пора"

II

Помимо Анны и Мотри у Кочубеев имелась третья дочь – Катерина, рыхлая рябоватая двадцатилетняя девка, по лености редко выходившая из дому. Родители уже отчаялись выдать ее замуж, но несколько дней назад Катря неожиданно объявила, что за нее сватается казацкий сотник Семен Чуйкевич и, если ее за него не отдадут, она бросится в колодец. Как и где познакомилась Катря с Чуйкевичем, она никому не сказала. Мать для порядка пошумела на «бесстыжую девку», заперла ее в чулан, однако Семена Чуйкевича, происходившего из захудалого, но честного казацкого рода, приняли довольно ласково и объявили женихом.

По старым обычаям девки в казачьих семьях выдавались замуж по старши́нству, и Кочубеиха могла теперь вздохнуть свободно: дорога для младшей, начинавшей невеститься дочери, была открыта.

Вот почему, пригласив на обед Андрия Войнаровского, она сегодня с раннего утра подняла на ноги весь дом. Дворовые бабы и девки с ног сбились, готовя кушанья, протирая посуду, убирая многочисленные комнаты кочубеевских хором, таская вещи из обширных кладовых и скрынь[24]24
  Скрыня – сундук.


[Закрыть], но все же к обеду кое-что не было готово. Кочубеиха злилась, срывая досаду пощечинами, которые щедро сыпались на девок.

Собственно говоря, совсем другое злило Кочубеиху. Она чувствовала, что Андрий, бывший на четыре года старше Мотри, друживший с ней еще в детстве, теперь влюблен в нее, но что делалось в сердце девушки – того она не знала. А делалось там что-то неладное. Ночью, возвратясь из замка гетмана, Кочубеиха зашла в светлицу Мотри. Та, в одной рубашке, сидела на кровати, обхватив руками согнутые полудетские колени, и о чем-то думала.

– Ты почему не спишь? – спросила Кочубеиха.

– Просто так… Сейчас лягу, мамо, – ответила Мотря.

– А ты о чем говорила с Андрием?

– Не помню… Он что-то про заграницу, потом про отчизну рассказывал… – протянула зевая Мотря. – Укрой меня одеялом, мамо. Я спать буду…

«Хитрит девка, скрывает что-то», – тревожно подумала Кочубеиха, укрывая и крестя дочь.

Утром же Мотри в постели не оказалось. Она куда-то исчезла. Правда, знакомых и родных у Кочубеев множество. Мотря и раньше любила чуть свет убежать куда-нибудь, но сегодня, кажется, могла бы и дома побыть. Не для себя же мать хлопочет…

«Ох, кабы беды не случилось, кабы, как с Катрей, не вышло», – думала Кочубеиха, собственноручно разделывая последние вареники.

А Василий Леонтьевич Кочубей тем временем сидел у окна, играл в шашки с Семеном Чуйкевичем. Василий Леонтьевич только что хотел сделать какой-то сложный ход, как мимо окон пронеслась запряженная четверкой лошадей позолоченная карета, лихо завернув к парадному подъезду.

– Жинка! Андрий приехал! – крикнул Кочубей, вставая и поправляя яркий турецкий халат.

Кочубеиха выскочила из кухни раскрасневшаяся и, на ходу снимая грязный фартук, заворчала:

– Вот у нас всегда так… у нас всегда так… Звать – зовем, а ничего не готово и встретить некому… Ох, глаза бы мои не видели… Ты что словно пень стоишь? – набросилась она на мужа. – Иди, иди, приветь Андрия…

– Иду, матка, иду – покорно отозвался Василий Леонтьевич, направляясь к дверям.

Чуйкевич, бледнолицый и застенчивый молодой человек, двинулся за ним, но в это время двери распахнулись и неожиданно для всех быстрой, легкой походкой в комнату вошел гетман Иван Степанович.

Следом за ним впорхнула веселая, нарядная Мотря, но, увидев сердитую мать, опустила глаза, скромно уселась в уголке.

Любовь Федоровна бросила на дочь грозный взгляд:

– Ты где с утра пропадала?…

Но гетман договорить не дал. Он по-восточному приложил руку к сердцу и, ласково глядя на Кочубеиху, сказал:

– Не сердись, кума, крестница не виновата. Я ее дорогой встретил и прокатил за околицей. Грех на мне…

– Ты уж всегда, Иван Степанович, ее заступник, – глядя на жену, промямлил Василий Леонтьевич. – А девке того… негоже…

– Не пойму, Василий Леонтьевич, про что ты речь ведешь? – перебил его гетман. – Иль карета моя ныне срамной стала? Иль зазорно вам крестницу с гетманом видеть?

– Зазору нет, а того… другие осудить могут, – смутился судья.

– Никто не осудит, никто не посмеет, сам ведаешь, – уверенно произнес Иван Степанович.

– Слово, что ли, петушиное знаешь? – запальчиво вмешалась Кочубеиха.

– Знаю, кума, знаю. Об этом слове и беседовать хочу. Но наперед должен вам поклон отдать от племянника моего Андрия… По государевым спешным делам сегодня мною в Киев он послан и потому быть у вас не может… Прошу, кума, извинить его. Государевы дела, сама рассуди, на вареники менять негоже…

Иван Степанович говорил серьезно, но Мотре, исподтишка наблюдавшей за ним, в его словах что-то показалось очень смешным, она не выдержала и озорно рассмеялась.

– Это еще что? – набросилась на нее мать. – Ну-ка, иди отсюда, иди, нечего зубы скалить… Да и ты без нужды здесь торчишь, – обратилась она к молчаливому Чуйкевичу. – Идите в сад, там Катря яблоки собирает.

Мотря и Чуйкевич вышли. Кочубеиха приготовилась высказать гетману свое недовольство его поведением, отчитать, но вдруг в голове ее мелькнула догадка: «А что, уж не хочет ли он Мотрю за Андрия сватать? Может, недаром и оделся так нарядно и говорит намеками?»

Мысль пришлась ей по душе, недовольство сразу растаяло.

– Ну, теперь сказывай, Иван Степанович, какое у тебя слово петушиное, – приветливо обратилась она к гостю. – Да не желаешь ли сначала покушать? Может, мальвазии своей любимой, или венгерского рюмочку, или наливки моей отведаешь? – захлопотала Кочубеиха.

Василий Леонтьевич, сидевший на краешке скамьи и ожидавший от жены бурной сцены, даже хмыкнул от изумления: «Ой, хитрит что-то баба. Недаром гетмана обхаживает».

– Или отобедай с нами, Иван Степанович, уж чего лучше. Вареники-то мои сам не раз хвалил, – упрашивала хозяйка.

– Подожди, кума. Давайте прежде о деле поговорим, пока никто не мешает, – степенно отозвался гетман.

– Дело, оно того… и за обедом можно, – вставил давно уже проголодавшийся хозяин.

– Нет, у меня нынче с вами разговор особый. Я ведь к вам сватом…

– Ох, да что ты, Иван Степанович! Кого у нас сватать? Катря просватана, а Мотря молода еще, – притворно недоумевала Кочубеиха, а у самой от радости сердце так и ёкало: «Дай бог, дай бог, лучшего желать нам нечего. Такого жениха, как Андрий, не скоро сыщешь…»

– Мы с тобой, Василий Леонтьевич, приятели старые, – продолжал гетман, обращаясь к судье. – Не первый год хлеб-соль водим… И служба моя, и род мой, и дела мои тебе ведомы. Худого ни тебе, ни семейству я не чинил, а ежели иной раз несогласие какое у нас выходило, то, сам рассуди, у кого сего не бывает…

– Это уж, чего уж, – вздохнул хозяин, опасливо поглядывая на жену. Но, увидев на лице ее добродушие, добавил:

– Милости твои мы помним, Иван Степанович. Плохого не видели. Говорить нечего…

– А ежели так, то прошу, без лишних слов, в просьбишке моей не отказать и благословить Мотроненьку…

– Ох, да как же так, сразу-то, – перебила Кочубеиха. – Они ведь и не поговорили как следует… Да и будет ли она согласна, мы неволить не хотим…

– У нас согласие полное, – усмехнулся гетман, – за вами дело стало…

– Уж не знаю, как и ответить, – заволновалась Любовь Федоровна. – Конечно, мы с малых лет Андрия знаем, а все-таки…

Гетман опять усмехнулся, привычно тронул рукой правый ус, негромко кашлянул:

– Я не за племянника прошу, а за себя сватаю… гетманшей будет…

У Кочубеихи от такой неожиданности ноги подкосились. Она охнула, грузно осела на лавку. По лицу быстро расплылись багровые пятна. Василий Леонтьевич недоумевающе захлопал глазами.

Тут дверь скрипнула, подслушивавшая разговор Мотря не выдержала, вбежала, схватила за руку гетмана, подвела к матери, упала на колени:

– Мамо… Благословите… Люблю его…

«Господи Исусе, что же это такое? Колдовство… чары… или мерещится мне?» – подумала Кочубеиха. Она даже незаметно ущипнула себя, почувствовала боль, хотела встать и не смогла. Страшно было ей понять происходившее сейчас.

Дочь храброго полтавского полковника Жученко, смелая на язык и строгая в семье, Любовь Федоровна была вместе с тем очень набожной. С годами все сильней становилась ее вера, более суровым представлялся бог, карающий грешников. Старик гетман, сватающий крестницу, – это было ужасно. Но одно это еще могла бы понять Кочубеиха… Другое, более жуткое и греховное дело связывалось в мыслях ее с этим сватовством… Двадцать лет назад, бог знает как и чем, смутил дьявол молодую жаркую кровь Кочубеихи… Тут же, в Батуринском замке гетмана, узнала она сладость тайной, запретной любви… Правда, связь ее с Мазепой длилась недолго, Кочубеиха первой порвала ее… Сама же через два года, чтоб не смущали больше греховные помыслы, настояла на том, чтоб крестил гетман дочь, зачатую от мужа… Но все же греха своего ни забыть, ни простить не могла Кочубеиха.

И вот теперь этот человек… этот старик без стыда и совести… сватает ее дочь, свою крестницу…

– Господи, грех-то какой, грех какой, – прошептала она.

– Грех не велик, я уже с попами толковал, церковь разрешит, – спокойно отозвался гетман.

– И ты… еще смеешь? – задыхаясь от гнева, поднялась наконец Кочубеиха. – Ты… крестный, старик…. Нет, ты колдун, дьявол! – сразу перешла она на визгливый крик. – Уйди, уйди!.. Не смей ее трогать… бесстыжий…

Она резко' схватила Мотрю за руку, отдернула от гетмана.

– А ты… с тобой я разделаюсь. Думать об этом не смей… Слышишь?

– Мамо! Мамо! Пожалейте…

Кочубеиха рассвирепела. Она ударила дочь по щеке, хотела схватить за волосы. Мотря ловко увернулась, отскочила к двери. В ее больших глазах вспыхнуло злобное упрямство.

– А вот не будет по-вашему! Все равно не будет! Так и знайте! – крикнула она с порога и, хлопнув дверью, исчезла.

Кочубеиха бросилась за ней. Василий Леонтьевич, не любивший скандалов, тоже хотел скрыться, но гетман удержал его за рукав.

– Подожди, Василий. Я твоего слова еще не слышал…

– А я чего уж, – растерянно улыбнулся судья и пожал плечами. – Как жинка… Конечно, я бы, может… Да ведь крестный ты ей, люди осудят. Негоже…

– Эх, Василий Леонтьевич, – вздохнул гетман, – смотрю я на тебя и диву даюсь.. Был ты казак, бывало, лошадей диких объезжал, а ныне на жинку злоречивую мундштука наложить не можешь… Что ж, смотри сам. Токмо запомни: где хвост всем заправляет, там добра не бывает. Прощай…

Гетман уехал. Мотрю мать разыскала в саду, заперла в чулан под строгий караул на хлеб и на воду…

III

Мазепа любил крестницу…

До сих пор многочисленные романы не оставляли в его сердце сколько-нибудь прочного следа. А умершая три года назад жена прошла в его жизни совсем незаметно.[25]25
  О жене Мазепы известно только, что она приходилась родственницей прилуцкому полковнику Горленко. Сначала она была замужем за неким богатым паном Фридрикевичем и, овдовев, жила в Корсуне. Мазепа познакомился с ней и женился еще в бытность свою у гетмана Дорошенко. Никакого участия в делах гетмана она не принимала. Умерла в 1702 году, за два года до начала романа Мазепы с Мотрей.


[Закрыть]

Теперь, на склоне лет, добившись почета и славы, разделавшись со, всеми своими врагами, гетман все чаще и чаще чувствовал тяжесть одиночества.

Каждое дело требовало известного доверия к людям, тайные дела требовали особого доверия, – гетман, наученный горьким опытом собственной жизни и своих поступков, доверять никому не мог.

Это с годами болезненно усилившееся недоверие к людям, привычка постоянно лгать и двоедушествовать родили в его душе страстную, тайную тоску по близкому и любимому существу, которое безраздельно принадлежало бы ему, от которого не надо было бы ничего таить.

Детей Иван Степанович не имел. Он приблизил к себе племянника, сына умершей сестры – Андрия Войнаровского. Мальчик подавал надежды, обожал дядю. Но он был слишком самостоятелен и слишком чувствителен к таким понятиям, как добро, честь и прочие добродетели. Он мог когда-нибудь сделаться опасным. Мазепа послал его учиться за границу.

А тоска не рассеивалась, одиночество продолжало давить…

И вот появилась Мотря. Крестница. Худенькая девочка с большими ласковыми глазами и длинными черными косами. Гетман выучил ее грамоте. Баловал подарками. Она стала частым гостем в замке.

Она была шаловлива, любила петь и плясать. Дома – скучно, мать часто ругалась, заставляла молиться и работать. Здесь – всегда приветливый, остроумный крестный. Он усаживал ее на покрытый пушистыми коврами диван, угощал невиданными лакомствами. Рассказывал про свои приключения, про походы. Внушал, что главное в жизни – богатство и слава и что цель оправдывает средства.

Мотря соглашалась. Она была равнодушна к средствам, она хотела жить, как он.

Время шло. Мотря выровнялась в стройную, красивую девушку. Мазепа старел. Он понимал, что такое разница лет, и не хотел переступать границы, стараясь обращаться с крестницей, как прежде…

А она привязывалась к нему все крепче. Ей нравился его замок, его гетманский наряд, его осанка, его лицо, его глаза…

Однажды он шутливо намекнул Мотре, что полковник Анненков, начальник стрелецкого отряда, находившегося в Батурине, хочет за нее свататься. Мотря вспыхнула и раскапризничалась: она никогда не пойдет замуж, ей все противны, она уйдет в монастырь…

Гетман обнял девушку, стал утешать, сознался, что пошутил.

Неожиданно Мотря прижалась к нему, крепко обвила его шею руками, полузакрыв глаза, зашептала:

– Я тебя одного… тебя одного люблю…

И горячо поцеловала его в губы. И убежала.

Мазепа остолбенел. Рассудок отказывался повиноваться. Он понял, что больше уже не в силах бороться с собой…

С тех пор между ним и крестницей установились новые, покрытые тайной для всех отношения. Правда, некоторые батуринские сплетницы, часто видя гетмана с красавицей крестницей, делали уже выводы о его «безумии», но родные Мотри ничего не замечали. Девушка быстро переняла от гетмана искусство скрывать свои чувства, жить двойной жизнью.

Она любила крестного и уже видела себя гордой и властной гетманшей.

… Приезд Андрия ускорил решение Мазепы жениться на крестнице. Иван Степанович, заметив, что Андрий смотрит на девушку слишком восторженно, сразу почувствовал в племяннике серьезного соперника. Он в ту же ночь вызвал Войнаровского к себе и отправил с письмом к Меншикову в Киев.

Когда утром взволнованная Мотря прибежала в замок сообщить, что мать прочит ей в женихи Андрия и готовит сегодня парадный обед для него, гетман улыбнулся:

– Эх, жаль, вареники пропадут… Скажи, беда какая, Андрий-то мною в царскую ставку послан…

Он обнял Мотрю, поцеловал и добавил:

– Я, моя любонько, хочу попытать счастья родных твоих уговорить. Свататься за тебя поеду…

– Ох, как бы хуже не вышло, боюсь я, – потупилась Мотря.

– Надо же когда-нибудь, решать, серденько мое… Э, да у тебя и слезки никак в глазках. Ну, зачем же прежде времени, Мотроненько?

– Сама не знаю… Сердце что-то нехорошее чует…

– Бог даст, все хорошо будет. Не дадут согласия – тайком повенчаемся… Лишь бы ты меня любила, Мотроненько…

– А я, хоть буду за тобой, хоть не буду, до смерти одного тебя Любить обещаю, так и знай! – пылко ответила Мотря, обнимая гетмана.

IV

После неудачного сватовства, тщательно скрываемого от посторонних, отношения Кочубеев с Мазепой внешне оставались прежними. Василий Леонтьевич как генеральный судья находился по-прежнему при гетмане, пользовался его благоволением. Однако старая, дружеская приязнь, которая существовала между ними до сей поры, исчезла.

Мазепа не мог простить Кочубею отказа в сватовстве, не мог ни на минуту забыть, что Мотря находится под постоянным строгим надзором.

Через дворовую девку Кочубеев Мелашку гетман установил с крестницей тайную переписку.

«Моя сердечне коханая Мотроненько, – писал гетман, – поклон мой отдаю вашей милости, мое серденько, а при поклоне посылаю гостинцы, – книжечку и перстень диаментовый. Прошу их принять, а меня любить по-прежнему…»

Мотря отвечала: она не может без него жить, она скучает, мать ее мучает.

«Пусть того бог с душою разлучит, кто нас разлучает, – отзывался Мазепа. – Знал бы я, как врагам отомстить, только ты мне руки связываешь. Прошу, мое серденько, найти какой-нибудь способ встретиться со мной и поговорить».

Мотря такой способ нашла.

Как-то зимней ночью, когда гетман испытывал особенный прилив тоски, в дверь тихо постучались. Мазепа открыл. Похудевшая, но вся сияющая радостью, Мотря бросилась к нему на шею.

– Я убежала… Никто не знает… Посылай за попом.. Скорей… Тогда уж нас не разлучат, – торопливо заговорила девушка.

– Ты успокойся, моя любонько. Ишь ведь, дрожишь вся. Садись сюда к печке, обогрейся…

Мазепа быстро и трезво оценил положение. Конечно, он любит Мотрю и хочет, чтобы она вечно жила с ним… Но она убежала тайком, родные поднимут тревогу, произойдет крупный скандал, имя гетмана будет замарано…

Он не ошибся. Не успела Мотря согреться, как послышался далекий набат. Это Кочубеи, жившие в двух верстах от гетманского замка, догадавшись, что Мотря убежала к гетману, приказали ударить в колокол.

Многочисленная кочубеевская челядь, вооруженная ружьями и дубинами, собралась у крыльца. Кочубеиха рвала на себе волосы, поносила гетмана последними словами. Василий Леонтьевич, испуганный, полуодетый, хватаясь за голову, кричал:

– Горе мне, горе! Омрачился свет очей моих! Обошел меня кругом мерзостный стыд. Не могу смотреть людям в лицо. Срам и поношение! Бейте, бейте в колокола, да всяк видит бедство мое!

Толпа направилась к замку. Мазепа испугался, отослал Мотрю к родителям с полковником Анненковым.

Попав опять под строжайший надзор родных, девушка не смирилась. Она продолжала упрямо твердить, что любит гетмана и все равно ни за кого другого замуж не пойдет. Однако ее уверенность в любви крестного на какое-то время поколебалась. Убегая к нему, она думала, что он немедленно пошлет за попом и уже не отпустит ее от себя. А он испугался…

В записке, отосланной с Меланьей крестному, она горько жаловалась на свою судьбу и укоряла его.

«Мое серденько, – отвечал ей гетман, – опечалился я, что ты обижаешься на меня за то, что я не задержал тебя при себе, а отослал домой. Но подумай, что из того вышло бы? Твои родичи на весь свет разголосили бы, будто я украл у них дочь и держу у себя наложницей. Вторая причина: если бы ты осталась у меня, мы стали бы жить, как муж и жена, а потом пришло бы неблагословение от церкви и запрещение нашего брака… Что бы я тогда делал?»

В другом письме он опять писал ей:

«Сама знаешь, как я сердечно и страстно люблю тебя. Еще никого на свете не любил так. Мне бы счастье и радость, чтоб ты жила у меня, только я знаю, какой конец может из этого быть при такой злобе твоих родных. Прошу, моя любонько, не сомневайся ни в чем, я пока жив буду – тебя не забуду…»

Письма гетмана наконец успокоили Мотрю, но отношения с родными продолжали оставаться прежними. Мать не спускала с дочери глаз, постоянно попрекая ее тем, что она опозорила семью. Мотря выходила из себя, словно безумная рвала на себе платье, иной раз даже плевала на отца и мать. Родители приписывали ее поступки колдовству гетмана.

Наконец Мазепа нашел выход из положения. В ответ на сообщение крестницы, как ей невыносимо тяжело жить дома, он тайно советует:

«Если они, проклятые, так тебя чураются, иди в монастырь, а я буду знать, что мне тогда делать с тобой…».[26]26
  Письма Мазепы к Мотре Кочубей я использовал в хронике только частично и в несколько исправленном виде. Считаю не безынтересным познакомить читателей с подлинником одного из писем, относящихся к описываемому времени.
  «Моя сердечне коханая, наимилейшая, найлюбезнейшая Мотроненько. Вперед смерти на себе сподевався, неж такой в сердцу вашем отдмени. Спомне тильки на свои слова, спомне на свою присягу, спомне на свои рученки, которие мене не поединократ давала: же мене хочь будешь за мною, хочь не будешь, до смерти любити обецала. Спомне на остаток любезную нашу беседу, коли есь бувала у мене на покою: нехай бог неправдивого карает, а я хочь любишь, хочь не любишь мене, до смерти тебе подлуг слова своего любити и сердечне кохати не перестану на злость моим ворогам. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься за мною: що с В. М. далее чинити; боюж больше не буду ворогам своим терпети, конечне одомщению учиню, а якое сама обачишь. Шасливши мои письма, що в рученках твоих бувают, нежли мои бедние очи, то тебе не оглядают».


[Закрыть]

Мотря на несколько дней присмирела, потом стала проситься на время в Пушкаровский монастырь, близ Полтавы, где игуменьей была ее тетка. Кочубеи, подумав, дали согласие.

… В один из майских вечеров кочубеевская карета, запряженная четверкой одномастных серых лошадей и сопровождаемая вооруженными конными челядниками, остановилась на ночевку у богатой хаты знакомого Кочубеям мельника.

Девка Мелашка, ехавшая с Мотрей, быстро перетащила в горницу вещи панночки, накрыла скатертью стол, расстелила ковры. Мотря смотрела на эти хлопоты равнодушно. Ее бледное лицо было печально. Глаза безжизненны. Густые черные косы расплелись в дороге, она даже не подумала привести их в порядок. Она села у окна, погрузившись в свои невеселые думы.

– Вы бы, панночка, приоделись… Платье на вас все измято, – сказала Мелашка, доставая шелковый летник, который когда-то так нравился гетману.

– Не надо… Не к чему мне, Мелашка, – грустно отозвалась Мотря.

– А как же? А вдруг что-нибудь случится? Вдруг увидят вас в таком наряде?

– Кто же увидит? Разве вот они? – сказала Мотря, указывая в окно.

За окном раскинулся сад, пышно цвела черемуха. Под кустом сидели двое челядников с ружьями, исполняя наказ Кочубея: оберегать Мотрю пуще глаза. Двое других стояли на карауле у самых дверей хаты…

Мелашка широко распахнула окно, крикнула:

– Эй, хлопцы! Нечего сюда очи пялить, панночка одевается… Отойдите подальше да караульте лучше, а то я пану судье пожалуюсь…

Челядники отошли в сторону. Мелашка закрыла окно, занавесила, зажгла свечи. Мотря умылась, заплела косы, надела летник, – настояла-таки на своем Мелашка.

– Вот теперь вы совсем как прежде… Краше нет никого…

– Нет, Мелаша, видно, мне теперь не красоваться, а богу молиться, – махнула рукой Мотря.

Она достала книгу, подарок гетмана, раскрыла, сделала вид, что читает. Мелашка вышла.

«А что, если он меня разлюбил и нарочно посылает в монастырь, чтоб развязать себе руки? Что, если монастырь навеки закроет меня?» – думала Мотря.

Она вспомнила, как девчонкой ездила с матерью в этот монастырь. Вспомнила тягучий, тоскливый колокольный звон. Суровые и скорбные лики святых. Мерцание свечей. Строгое лицо тетки. Черные одежды монахинь. Ей стало жалко себя, она, опустив голову на руки, заплакала…

Сзади раздался какой-то шорох, дверь в соседнюю горницу, завешенная ковром, тихо скрипнула.

Мотря подняла голову. Перед ней стоял гетман.

– Господи! Что это! Ты… ты… коханый мой! – воскликнула она.

– Я, я, любонько моя… Не пугайся…

– Как же ты здесь? Меня караулят…

– Плохо караулят, – усмехнулся Мазепа. – А хозяин не одним Кочубеям служих Да и Мелашка мною куплена… Я тебя с утра здесь поджидал, – кивнул он головой на дверь. – Но что с тобой, Мотроненько? Ты вся огненная… Уж не больна ли, избави бог?

– Нет… Нет… Я от радости… Я не хочу в монастырь… Я хочу с тобой… Я люблю тебя, слышишь… люблю, как бога… – почти бредила Мотря.

Брезжил рассвет. Пели вторые петухи.

Мазепа сидел в кресле у стола. Мотря с распущенными косами, усталая и счастливая, сидела на ковре у ног его. Широко открытые глаза ее восторженно смотрели на гетмана. Уши жадно ловили каждое его слово:

– Скоро шведы разобьют войска царя Петра… Украина станет независимым государством… Король Карл – великий полководец… Его ставленник Лещинский уже пишет мне… Они хотят, чтобы я стал королем… Владыкой этой земли. О, тогда уже никто не посмеет сказать мне противного слова. Я сумею привязать языки знатным и держать в узде хлопов… А ты будешь королевой. Слышишь? На твоей милой головке будет корона… Золото и бриллианты… Мы построим новый дворец… Только надо ждать. Год, два, не больше… Я дам тебе знать… Но пока это великая тайна. Помни. Я никогда никому ее не открывал. Ты единственная. Тебе одной верю, как себе. Чуешь любовь мою, серденько?

И он нежно гладил волосы крестницы. И она вся была полна чувством огромной любви и благодарности к нему.

В дверь тихо постучали. Час расставания приближался.

На дворе ржали лошади, люди закладывали кочубеевскую карету. Караулившие всю ночь хлопцы сидели уже на телеге.

Ждали, когда проснется и оденется панночка…