Текст книги "Золотая лихорадка"

Наталья почувствовала ее язвительность и ответила:

– Я тоже хочу палисадничек завести.

Не только достатка, но и красоты желала Дуня, и не только себе – всем. Дети, как могли, помогали ей. Как не видела их детского старания бабка? Им радостно. Они в жизни видели только, что дерево рубят, а как его садят, увидели в первый раз. Нет пустыря у дома, красит, радует дерево. Это уж не та чаща, что в тайге.

– Весной распустится у вас сирень под окнами! – радостно восклицала Татьяна, прибежавшая к подружке.

– Земля уж холодная, – сказала Аксинья. – Не привьется!

– Самое время сейчас посадку делать, – ответила Дуня.

– Кто тебе сказал? – спросила свекровь.

Невестка не ответила, разговаривала с подружкой.

«Ишь ты, королева!» – подумала Аксинья.

Арина вышла и уставилась белыми глазами на кусты.

– Что же это она делает? – жаловалась Арина. – Все без спроса, как будто хозяйка в доме! Они же вырастут! Мошка будет от деревьев. Детей замучает. Бараны погибнут от мошки. Вон у Силиных мошка корову съела.

– Конечно, нельзя возле жилья держать лес! – говорила Аксинья мужу.

Пахом молчал.

Дуня гордо и презрительно смотрела на свекровь.

«Надо Илье пожаловаться, а то он пень пнем. Поучил бы ее», – полагала Аксинья.

– Жена твоя, сынок, ничего не слушает, – сказала она Илье, встречая его.

Илья хмыкнул и, взойдя в дом, взглянул на Дуню с гордостью:

– Че, сад у нас!

Он повесил ружье и больше ничего не сказал.

– Давай-ка, муженек ты мой, делиться. Не будет у нас жизни… – улучив миг, сказала Дуня на ходу в сенях.

– Когда?

– Сегодня!

Илья хмыкнул. Он так ничего и не сказал ни жене, ни матери.

– Танька, где твой тятька? – спрашивала Дуня.

– Тятя, – хлопала девчонка обеими руками по скулам Ильи.

Он сидел счастливый, неподвижный, как бурхан. «Ему ничего больше и не надо!» – думала Дуня.

С детства она приучена была к мысли, что придется подчиняться мужу и свекрови. В девушках, с тайным невысказанным ужасом думала, – кому отдадут. Кому продадут, кому детей рожать? Что придется терпеть, не знала. Умной девушке трудно. Глупой легче, ждет, как баран, когда зарежут. Слава богу, отец завлекся охотой и отдал Дуню по любви. А потом пожалел, спохватился, да поздно. Ему бы волосы на себе рвать! Продешевил, говорит, девку, женихов у нее был табун, мог бы взять большие деньги, а она не в богатый дом захотела. В бедный, в батрачки! Кто лучше Ильи? Иван умней его, но ведь он… – Дуня счастливо улыбнулась при этом воспоминании.

Отец Дуни надеялся, что Илья станет ему товарищем на охоте и слава их загремит. Теперь Спиридон недоволен, говорит, что зять сидит под бабьей юбкой и возится со старухами и что его от дома не оторвешь.

Глава десятая

Вечерами горит лучина. Девушки и женщины прядут. Мужики работают в лесу, рубят дрова, заготовляют для пароходов к будущему лету. Возвращаются в сумерках и стараются улечься пораньше. Если Пахом сказки рассказывает, Илья вылезет из-под полога, сядет на табурет у печки, подожмет босые ноги и слушает отца, как ребенок. Илья любит, когда отец веселый. Пахом расскажет и сам ухмыльнется в бороду, застенчиво. Ссориться он горазд. А смеяться не умеет, не обучился за долгую жизнь. Не над чем было! Только в эту пору он изредка радуется.

Парни лупят глаза на братову жену, на ее пальцы, словно по пословице: «Села невестка прясть, берегите, деверья, глаз!» Дуня помнит старинную присказку, и не будь бы их любованья, и пальцам ее, верно, не так бы бегать. «Парни еще глупые, пусть подивятся».

Пахом умолкнет и уляжется. Парни расползутся по полатям и кроватям. Женские голоса затянут, девичьи подхватят, и польется протяжная грусть. Льняные девичьи головы клонятся над прялками с льняной куделью на гребнях.

Аксинья снимет нагар, упадут мелкие уголья в воду, зашипят и угаснут… Вспыхнет новая лучина.

«Пора бы уж спать», – думает Дуняша.

Покупные часы на стене пробили полночь, а свекровь еще крутит пряжу. У нее свой счет времени по пряже. По пряденью у Дуняши уже утро наступило, а у старухи – по кудели еще вся ночь впереди. Парни уснули, без них лучше… Сначала пелось славно, но и зевнешь, от скуки, чуть скулу не своротишь. И скорее прикроешь рот. Грех зевать! Спать все же охота!

Во всех домах поют песни. Обычай старой родины принесли крестьяне сюда. «А здесь все не так!» – сказала бы Дуняша, да некому. Иногда только Илье выложит все: «Дома не те, люди не те… только рабы Божьи те же…»

За стеклами и за промасленной бумагой окон чуть поблескивают огоньки у соседей. Уж поздняя осень. Погода сухая, тихая, выйдешь во двор – холодно, звезды горят большие, белые, небо как сугроб, а земля черна, луны нет, при свете неба черный частокол ельников на сопках обступил деревню со всех сторон. Тяжелые большие дома стоят на берегу.

– Не ткала бы, не пряла и голая не ходила бы! – сказала Дуняша, расстегиваясь за пологом. – Прииск-то…

Она перенимала пермяцкое оканье.

– Еще вдревь толковали, товары из-за моря идут! – отозвалась примирительно Аксинья.

– Бабу веретено одевает, – сказала Арина. – Глаза устали…

– Без свечей-то, – вдруг сказал Илья.

Оказывается, он не спал. Дуня порадовалась, сердчишку легче, муж столько ждал ее.

– Мы век жили без свечей, – заворчала Арина.

– Это баре покупные свечи жгут даром, – подтвердила Аксинья.

– К рождеству где-то у меня еще свечи есть в сундуке, – вспомнила Дуняша. Она полезла в горячую постель. Илья горячий, лезешь, как в парную.

Не только свечей – стекла не стало. В разбитые окна нечего вставлять, приладили промасленную бумагу. Кончилось золото, выработались пески на речке под деревней, не на что покупать. А стекло подорожало, – говорят, потонул пароход со стеклом в море.

«Зачем эта прялка и все… – думает Дуняша, – когда можно с Ильей намыть себе на свой дом, на скот и на хозяйство, на одежду и на женское. Что там свечи!»

Она слыхала от торговца Ивана Бердышова, как люди живут, видела сама кое-что и читала в книгах. «Можно жить и просто и легко, себя не убивать. Столько разного товара для удобства жизни! И все можно получить. А тут поём хорошо, да тянем зря. Боятся старики, как бы без дела не просидели, не обленились. Мы с Ильей и с достатком не обленимся!»

– Поедем мыть с тобой на Тимохин прииск! – шепчет она мужу.

Илья не спал не для того, чтобы толковать про прииск. Дуня рассмеялась громко, вырвалось у нее… Кто-то из старух кашлянул…

Илья славный. Он на все согласен и ничего, никакой работы не боится! Каких коней он выездил! И сам как добрый конь. Рванет – не удержишь. На прииски идти согласен, но особенно его не тянет. И не совсем верит он Тимохе. Не говорит, но, кажется, ему и так хорошо. А иногда хочет мыть. Не поймешь его.

У Дуни словно пружина в сердце и завод. Удары в груди всегда будят ее в то время, в какое надо встать. Вскочивши, еще в полусне начинает прихорашиваться. Затеплится огарок за пологом. Здесь свеча, зеркальце, гребень и муж на кровати и рядом меньшая – Танька. Ее, Дунин, свой мир, маленький, теплый и любимый. Она иногда расчесывается во тьме, чтобы не злобить старух.

И сразу пробили часы. Вот уж и собаки завыли.

Дуня гасит огарочек, коснется щекой ребенка, почувствует детское дыхание и впотьмах уходит во двор.

Она приносит дрова.

Воду наливает для скота в долбленые колоды. В старую избу несет воду, в кадку, в котлы. Затапливает плиту, сходит в ледник, принесет нарубленные накануне куски мяса. Надо еду варить. Задавать корм скоту, отруби запарить.

Начисто моет колоды для водопоя, ошпаривает их кипятком.

«Боже, дай нам счастья, детям нашим!»

По избе, как камни, еще лежат без движения в глубоком сне мужики и парни. Возлюбленный супруг за пологом раскинул руки. Дуня вбежит в дом, кинется к мужу под полог, отогреет свое сердце и опять за дело.

Пахом поднимается, начинает расталкивать парней, словно сам давно не спал. Удивляется, что никто вставать не хочет, и сердится, не может добудиться.

Старухи встали, уж ползают по двору, по закоулкам. Девчонки забегали.

Коровы ели, вареный корм им задан. Но не радостно Аксинье. Год от года Дуня становится сильней. Аксинья и Арина слабели, не могли обойтись без невестки. Без нее как без рук. Но не хотелось Аксинье признаваться в этом. Она противилась, желала показать невестке, что еще зорок глаз хозяйки.

Поэтому, несмотря на все старания невестки, покоя в доме не было. Была бы ленива – беда. Но лень можно выбить. А такое старание страшней лени.

«Почему она так спешит, словно это все только ее?» – думает Аксинья.

Аксинья только подумает о том, что надо сделать, а глядь – невестка уже сделала, догадалась!

…Наступил рождественский пост, и к праздникам весь дом надо было прибрать, все вымыть и вычистить, перестирать, перечинить и перештопать старье, сшить всем обновки, украсить дом пихтой.

А потом придется наготовить впрок пирогов, вынести на мороз одних пельменей не менее пяти тысяч штук, с мясом, с калужатиной и со всякой всячиной. Пирожки с черемухой на морозе замерзнут, как камень. Пельмени ссыпятся в мешки. Подвесят их мужики к балкам в амбаре. Это только начало…

Дуня побелила стены, измыла полы добела, терла их с песком в избе и в сенях, вымыла кипятком амбар, вычистила навоз, свезла…

– Маманя, – почесывая лоб, сказала она, стоя посреди избы, в то время как Танька лен-голова, закусив в рот свой подол, пряталась в ее огромной юбке, – вот это сжечь бы!

– Да ты что? Ах ты! – всплеснула руками Аксинья. – Сжечь! Да ты не заводила! Это хорошая вещь! Из Расеи… Ноская.

– Ноская! – грубо ответила Дуняша. – Эка золото. И стирайте ее сами! Привыкли жить в дерьме!

– Ты как это смеешь? – забегали глаза свекрови.

– Ты что это? – ужаснулась Арина.

– Да тут шкур сколько угодно, меха можете взять себе, другую пошить. Шелка у китайцев взять покрыть, самые лучшие в мире, задаром.

– Ты не заводила! Ишь какая! Шелка ей!

За обедом все ели дружно, и казалось, ссоры не бывало. При Пахоме, Терехе и муже Дуня сказала свекрови:

– Делиться нам с вами пора!

– Ах вот что! Чего задумала! Как это делиться? Как ты с детьми управишься?

– Справлюсь!

– Уж детям ли не житье у бабушки?

– Правда, рукомойника боятся! Умываться не научу… Что у вас за дом? Вещей хороших нет, одни тряпки, – говорила Дуня.

– Как ты смеешь так отвечать! Илья, натрепал бы ее за волосы, как она с матерью говорит… Как она при старших смеет!

– Что же я плохого сказала? Я вам же хочу добра, – ответила Дуня и встала из-за стола. – Простите! – сказала она и низко поклонилась.

– Шшить вы, заразы! – вдруг закричал Пахом на старух.

– Побей меня, муженек, поучи! – выпрямляясь, сказала Дуня мужу.

Илья притих. На глазах у него стали навертываться слезы. Но чтобы никто не заметил, он быстро ушел.

Пахом подпоясался и тоже ушел.

– Улестила всех! – пробормотала Аксинья.

Глава одиннадцатая

Почта приехала. Пассажиры просили ехать дальше, обещали приплату. Вызвался Илья. Он сказал жене, что, по всем приметам, пурга не разыграется.

– Дай мне свои штаны, – сказала Дуня. – Я пойду за тебя в лес, как только погода установится.

Илья отдал жене ватные штаны.

Илья укатил с колокольцами, повел весь караван верхом на гусевике. С ним Васька Кузнецов и другие ямщики, шесть кошевок с почтой и пассажирами. Илья среди торосов дорогу знает, как волк. Проезжающие ему хорошо платят и угощают вином, очень нравится им, как Илья ямщичит. Только песен не поет. Ему скажут – спой, он смолчит или ответит: «Тут не Расея!» Возвращаясь, деньги отдает Дуне, когда в доме нет никого. А Дуня нарочно потом побренчит при старухах монетками.

Илья вырос в семье, в хозяйстве которой была единственная лошадь. Теперь у Ильи есть жеребец, томской, сибирской породы, с длинными ногами, и еще два мерина – гнедой и буланый. Есть мелкие коняги, мохнатые казачьи забайкалки, выносливые, сами себе могут корм добывать под снегом, как олени.

Однажды Дуня похвасталась отцу мужниным табуном. Спирька Шишкин ответил ей:

– Ты сама – кровная лошадь, породистая девка была. Эх… Илья был охотник хороший… Я его любил. Удал! А женился и на охоту не идет! Много у вас дела дома!

…Тереха болел не первый день. Дуня поехала в тайгу с Пахомом и с парнями. Она умела рубить лес, знала, как свалить лучше лесину, куда ее положить вершиной.

В полушубке, в длинной теплой шерстяной юбке и зимних штанах под ней, согнувшись, с топором за поясом бредет Дуня по снегу.

Куры в такой мороз сидят в избе в небольшой клетке, помет чистишь за день дважды. А то в кухне засмердит.

На другой день ударил такой мороз, что мужики не поехали в лес, выпили и проиграли до вечера в карты.

Опять с ведрами, с подойниками, с отрубями возится Дуняша. Вымя надо обмыть, вытереть, выдоить. Вечером коровам нужен теплый корм.

Ночью, когда пожалеешь своих ребятишек, то пожалеешь и себя. Семка кричит, не спит.

– Черт ты! – не вытерпит мать. – Будешь спать? Выброшу собакам!

Илья вернулся с низовой почтой. Набитый деньгами кошелек отдал Дуне.

– Это тебе, чтобы зря не бренчала.

– Где же ты такой кошелек купил?

– Везли генерала с генеральшей. Она чуть не влюбилась в Ваську… А мне заплатили… Кошелек на свои деньги взял у торговцев… А Васька книг купил. Сходи к имя. Васька в своей кошевке генерала вез. С генеральшей, с молодой! А мне купец попался и все угощал вином.

Дуне негде поговорить наедине с мужем. Кругом толкутся. Илью нельзя отзывать, он не пойдет, еще и удивится, зачем, мол, зовешь, толкуй тут…

– Нет, – сказала Дуня ночью, в постели, отстраняясь от мужа.

Она стала тихо, но бурно жаловаться.

«Ночная кукушка дневную перекукует!» – думала Аксинья, не слыша ее слов, но догадываясь, что за пологом на нее с золовкой льется река зла.

– Вот уж врет, вот уж врет! – не выдержав, заворчала мать в потемках.

– А как гусевик, не хромал? – спросил с печи Пахом.

– Нет, – небрежно ответил сын.

– Я говорил, что припадает… Хорек его покусал…

– Я ли не работница… У меня ли не руки, – лился чуть слышный шепот прямо в ухо Илье, даже щекотно ему. – Нам ли не жить? А все нам заступлено. Уйдем, давай заживем сами, детям порадуемся и жизни. И друг друга мы не видим, не говорим… Без позволения не живем, шагу не ступим. Хорошо делаешь – им боязно, что я одолею, все возьму себе. Плохо – как на ленивую батрачку смотрят. Я не угожу никак, и не буду! Ильюшечка, милый…

– Что уж это, как не стыдно! – ворчит Арина, хотя и она ни слова не разобрала.

И Пахом ничего не разобрал.

– Нет, это она правильно! – изрекает он. – Лес рубить не женское дело.

– Тогда уж и жить бабам надо как мужики! – склабится во тьме Тереха.

Илья силится, думает, как быть. Переменить жизнь? Отца-мать не переспоришь. Он непривычен спорить.

– А все-таки разделимся! – сказала Дуня утром свекрови.

И она почувствовала, что стрела попала в цель. «Слово не стрела, а хуже стрелы!» Выражение самодовольства явилось на ее сильном лице. Аксинью взорвало.

– Ссоришь нас с сыном?

– Чем я вам не потрафляю?

Тем временем Пахом заметил, что у новой кошевки оглобля напрочь вырвана.

– Ах ты, зараза! – раздался надтреснутый голос во дворе.

Илья получил кнутовищем по затылку.

Выбежала Дуня:

– За что, тятенька! Он ли на вас не робит? Как вы смеете!

Дуня тронула мужа за рукав, но тот вырвался.

Илья наладил кошевку, почистил коней и явился в избу. Он опять сел, раскинув ноги. Потом, ни слова не сказав отцу, ушел, запряг коней и умчался. Он вернулся поздно ночью пьяный.

«Этого не хватало!» – подумала Дуня и ушла спать к детям.

Наутро Пахом сильно задумался.

– Что мне побои-то сносить! – заявил ему Илья.

Ночью, пьяный, он ударился лбом о ворота.

…Егор давно советовал Пахому отделить молодых. Сам он отделил брата, и тот жил с Татьяной хорошо и тихо.

– Но как же делиться? У вас ничего нет, – сказал Пахом.

– Кони твои! – обратилась Дуня к мужу.

«Что же, как цыгане на конях будем ездить?» – подумал Илья и ухмыльнулся. А на душе скребло, хоть плачь.

– Заработаем и отделимся, стояла на своем невестка.

– Да как же мы с Терехой жизнь живем и не делимся…

– Да, уж пропустил я время! – с тяжелым вздохом сказал Тереха. – А то надо бы было… Это… То есть…

Он уже лет двадцать сетовал в душе, что вовремя не отделился. Брат крутой, строгий. Он командовал Терехой, как солдатом.

А Пахому казалось, что Тереха им пригрет и в правах с ним равен и что им обоим живется одинаково и очень хорошо.

Тереха тяготился, но терпел, опасался, что не сумеет жить сам. Он смолоду жил умом отца, а теперь привык жить по указке брата и согласен был впредь терпеть, лишь бы не брать на себя заботы, не думать о делах. Но и он недоволен, что Пахом на новом месте больно держится старины, уж очень он обычаю покорен.

Многие думы ложились у Терехи в голове, совсем не как у брата. Терехе нравилось новое, а Пахому – старое. Тереха подавлял в себе все свои желания, потому что боялся разлада.

Вся семья перессорилась в этот день. Все остались в обиде друг на друга.

– Илья! А Илья! Ну что ты молчишь?.. Смотри, Илья, – вспыхнула Дуняша, оставшись с мужем наедине, – я тебя погублю, ей-богу погублю, если будешь молчать.

Илья ухмыльнулся. Приехал Митька Овчинников и подбивал его ехать в кабак, «под елку». Илье надоели домашние споры и раздоры. Угрозу жены он не принял к сердцу. Она ли не заступник его, не первый ли ему друг, холит его, нежит! «Любит, как же погубит меня?» – подумал он и опять ухмыльнулся.

Аксинья пришла и сказала Дуне:

– Мы старые, уходить от нас нельзя… Прости нас!

Молодая женщина потемнела лицом. Такая покорность и доброта свекрови были хуже зла. Она знала, что не смеет не жалеть стариков.

– Че же делать? – сказал Илья.

– Делиться надо! – ответила Дуня.

На это у Ильи не было ни душевных сил, ни решимости.

Он пожал плечами.

– Илья! Заклинаю тебя! Смотри! Я не шучу…

…На ямщиковой попойке у китайца в лавке Митька Овчинников спросил Илью:

– Что ты последнее время нос повесил?

– Дома нелады, – признался пьяный Илья, – у баб грызня.

– Стоит ли из-за этого! – Митька засмеялся, а Илья совсем понурился.

У Митьки дело не ладилось с Настасьей Кузнецовой. Он подозревал, что она не зря всегда ждала прихода «Ермака». Там, как он слыхал, есть один пропойца и прохвост, а Настя его жалеет.

– На золото я не пойду, – рассуждал Митька. – У нас все с ума сошли, отец ждет весны. Бабы жадничают. А я не ходил и не пойду. С Амура – никуда! И ты – плюнь на баб!

«Как же плюнуть!» – думал Илья.

– Бабы всегда грызутся. Что ты так удивляешься! Да Авдотья сама от семи собак отгрызется. А ты так и будешь жалеть то мать, то ее… Бабы, они бабы и есть! Сплетки сплетают! А тебе-то что?

Илья подумал, что, пожалуй, на самом деле не стоит так убиваться из-за бабьих ссор.

«Жалко, конечно, Дуню. Ну и что? Разве ей плохо? Разве мы не вместе всегда, разве она не любит меня! Дети у нас теперь здоровы!»

Илья решил, что нечего дома давать потачки, надо быть мужиком. «А я сам как баба, только и боюсь. Мать да жену!»

– Жена есть жена! – сказал пожилой ямщик. – Люби ее, как душу, тряси, как грушу!

– В тайге груши дикие, – отвечал Илья. – Их другой раз как ни тряси – толку нет.

– А на старых местах хороши груши, – сказал старик, – мягки и сладки.

– Так и ждут, кто сорвет, – добавил Митька.

Илью вдруг разобрала жгучая тоска, и потянуло его домой. Больше не хотелось пить и разговаривать с Митькой. Илья недобро уставился. Подумал, что надо при удобном случае стукнуть его, заразу, за все. «Может, он и прав, но ловко бы двинуть его, чтобы сопло закровило».

Илья только не мог придумать, к чему придраться.

Глава двенадцатая

– Здравствуй, Василечек! – бойко сказала Дуняша. – Ты почему у Татьяны, а не дома? Покажи, какую книгу читаешь?

– Вот, гляди! А где Илья?

– Илья вне очередь уехал с почтой. Повез богатого китайца, крещеного. У него в Благовещенске свой маленький завод. Шуба на нем в тысячу рублей, сукно подбито собольим мехом, и роговые очки на носу. Вот это китаец! С ним едет свой врач, тоже китайский, ученый. А ты что не дома?

– А у нас свалка, читать не дают, – сказал Вася.

– Дерутся, што ль?

– Хуже… Приборка идет. Очищаются от грязи, а потом поедут в церковь очищаться от грехов…

– А я к подружке. Так она седня в батрачках? Ну я с тобой посижу…

Василий глянул в окошко.

– Она скоро придет! – ответил он.

– А ты, Васятка, читарем стал! Ну, покажи книгу… Хотя бы почитал. Илья у меня стал пьянствовать. Характера у него не хватает.

– Возьми себе эту книгу. Грамотная ведь ты.

– По Псалтырю тятенька учил: аз, буки, веди, глагол… Только мне делов не хватало, при бабке книжку читать! Василек, почитай вслух, а я посижу барыней. Кто это такая?

– Это… А вот смотри, какая черная красавица.

– Васька, бесстыдник! Это кто такая голая? Волосы черные, нос как у вороны? Сейчас свекрови отнесу…

– Это цыганка. Черная красота! Самая жгучая!

Дуня откатилась на каблучках и снова подошла застенчиво:

– А ну, покажи еще.

Вася закрыл книгу. На обложке какое-то здание, перед ним высокие каменные ворота без стен, вокруг деревья. Надпись: «Париж».

– Где ты взял?

– Генеральша подарила.

– Молоденькая?

– Совсем молоденькая. Да и генерал не старый. Им тут выслугу дают скорей, чем на старых местах. Тут не только нам, но и генералам есть выгода.

– Красивая она? Узнала, что ты грамотный?

– Да, мы говорили, и она сама спросила, откуда же я знаю. Велела денщику распаковать чемодан и подарила мне книжку. Читайте, мол.

– А ты? – ревниво спросила Дуня. – Надо было поклониться… И она черненькая?

– Да, как цыганка. Красивая!

– Ты думаешь, если как цыганка, так красивая?

– Конечно.

– А русые тебе не нравятся?

– Нет!

– Я черная или русая?

– Ты? Так себе. Вечером, когда вырядишься, ты черная. А днем вот, как сейчас, белая, как гусыня.

– Вот Бог тебя накажет… Женишься на белобрысенькой.

– Нет, я на черной. Вас, русых, много.

– А черные как вороны. Тебе не пора жениться?

– Пора.

– А ты помнишь, как ты был еще мальцом и приехал к нам в Тамбовку, вы тогда, как герои, явились с Бердышовым, ходили по Горюну… А я уж была в невестах… Как вы нам все понравились! Иван такой удалый, веселый…

Васька покраснел до корней своих светло-русых волос.

– А Илья отбил меня у богатых женихов! Пень, а что удумал! Верно! А помнишь, Василек, я тебя еще целовала на вечерке, как малое дитятко… – И Дуня погладила его густые, мягкие волосы и заглянула в лицо.

Вася потому и краснел, что помнил. Он поднял на Дуняшу чистые, немного грустные глаза, словно просил не обижать.

– Я ведь знаю, ты не такой смирный… Слыхала, чего в городе натворил… А ты что нынче с Ильей не поехал? Дружба, а выдал товарища, а еще на прииск его зовешь! Если пойдете, и я с вами пойду…

– Становой поедет, телеграмма есть на станке. Илью он убить грозился за то, что еще те годы разнес… Я за него поеду!

– А красивый город! – сказала Дуня, рассматривая книгу.

– У них тепло, зимы не бывает.

– Дедушка мой, Спиридона Шишкина отец, воевал… Тятя мне на охоте рассказывал… Так понравилась?

– Даже очень! Вот это как раз на нее походит!

– А Илья неграмотный у меня! Еще до барынь не добрался! А ты что, генеральшу голую, что ль, видел?

– Почему это?

– Да говоришь, что эта картина на нее походит!

– Лицом поди!

Васька засмеялся.

– Пора тебе жениться, чтобы на генеральш не засматривался. Кого выглядел, тихоня! У тебя все проезжающие то генерал, то американец, то поп… Я думала, ты в попы готовишься!

– Я ей рассказывал, она удивлялась, что у нас американцы живут и что Бердышов был в Калифорнии…

– Как я ее не повидала! Сбегала бы за чем-нибудь на станок, молочка бы ей отнесла. Она, говорят, требовала молока.

– Нет, она везде просила сливок. Для кофе.

– А где взяла?

– А Татьяна на что!

– Ах ты, верно, она звала… А я в коровнике назьмы чистила… Будет у тебя жена… Черная, красивая, нос с горбинкой, как баба-яга. – Дуняша расхохоталась.

Вбежала Татьяна:

– Все! Отбатрачила!

– А где Федя?

– Федя мой спит в бане. Ему хоть бы что! Вот батю любит! Егор с Петрованом поехали к китайцу – к нашему брату Сашке Кузнецову, а не к купцам… А ты че с неженатыми парнями?

– Василечек! Дитятко! – Дуняша приласкалась щекой к Васяткиной щеке. – Он мне всегда люб… А смотри, какой он вырос… Встань!

– Что я, не знаю, што ль? Соколеночек мой! Племянничек! – об другую щеку потерлась Татьяна. – Грамотный, зараза! Что прочтет, сразу запомнит. Тебе бы, Васька, в город…

– Ну, молодки, я пошел, – поднялся Василий. – Сплетничайте тут.

– Постараемся!

– Спасибо, Василь Егорыч! – поклонилась Дуня.

– Уж простите нас, – в тон ей ответил Василий и тоже поклонился. – Ты там со своими все из-за яблоков с черемухой не разберешься? Наши, кроме палок да грибов с огурцами, ничего не видели.

– А редька? – отозвалась Татьяна. – Редька да капуста, чем не еда. Пермяки да тамбовцы, чем не беда…

Василий, надев шапку, в одной рубашке пошел домой.

* * *

– А что от тебя ханшином пахнет? – спросила Дуня.

– Свои угощали на помочах! – ответила Таня.

– В пост-то!

– Мало ли! А помнишь когда-то, как в Тамбовке плясали великим постом? Васька все о чем-то думает, ты бы хоть его возмутила, свела бы с ума, – говорила ей Татьяна.

– Куда сводить?

– Туда!

– Грех!

– С Васькой-то грех!.. – Татьяна расхохоталась. – Я бы другой раз сама думаю… Кто это нас с тобой смущает?

– А я согрешила! – печально сказала Дуня, садясь на сундук и локтями упираясь в свои колени.

– Это с Васькой-то?

– Нет. С Ильюшей! – Дуня понурилась. – Первый раз в жизни пожелала ему плохого… Пообещала обидеть его. И не могу забыть.

– Какие пустяки! Какая ты барыня! «Эх, барыня угорела, много сахару поела!» – прошлась Таня с притопом и взвизгнула: – И-и-и-эх! Эх! – и развела рукой. – Гуляй! В своей-то избе! Сейчас моя орава нагрянет.

– Нет, это не пустяки, – ответила Дуня.

– Васька у нас не влюбился ли в генеральшу? – сказала Татьяна. – Какой-то он задумчивый. А ведь парень что надо. А ну как черноглазая присушила, зараза! Знала бы – сливок не носила ей.

Василий пришел домой. Егор вернулся только что от своего приемного сына из-за речки. Он велел Васе почистить ружье. Василий посмотрел в дуло. Там – черно.

«Сам ездил, стрелял, а меня не пускает», – с обидой подумал Василий. Ему хотелось размяться, сразиться с каким-нибудь зверем. Вдруг нарвешься! И подумать в тайге, чтобы никто не мешал.

Генеральша так и стояла у него в памяти.

«Вы начитанный», – сказала она ему потом.

Генерал с женой устали в дороге. Вася посоветовал им задержаться в Уральском и одну ночь спокойно переночевать. Он сказал, что предупредит, чтобы все приготовили, даст домой телеграмму.

– У вас есть телеграф? – спросил тогда генерал.

– Нет. Но за рекой есть станок, и там живет телеграфист. Он живо перешлет отцу с нарочным.

Генеральша достала бумагу.

– Я напишу сам, – сказал Вася.

Она удивилась, какую толковую телеграмму составил. Написал безукоризненно грамотно, со всеми знаками препинания.

– Где вы учились? – спросила она.

– Отец отдавал меня знакомому. И сам старался.

– Хороший учитель оказался?

– Да, хороший человек.

– Как он сюда попал? Пьющий?

– Нет, он… хромой.

Генеральша хотела дать денег на телеграмму.

– Мне платить не придется, – ответил Вася. – Здесь у нас все свои и передадут без денег.

Пока проезжающие обедали на станке, он отнес телеграмму.

В дороге Василий рассказывал про Ивана Бердышова, про жизнь крестьян, про их промыслы.

– А доходят к вам газеты?

– Да, мы читаем.

– Вам, Василий Егорович, – сказала на прощание генеральша, – надо учиться. Может быть, когда-нибудь вам стоит поехать в Америку. Здесь это просто. Ездил же Бердышов! Теперь разрешено. Некоторые сектанты совсем переселяются туда. Вы бы отправились на корабле. То, что вы говорите про золотые богатства Амура, очень походит на рассказы про золотую лихорадку в Калифорнии.

Василий почувствовал, что новая знакомая хочет для него какой-то другой, лучшей жизни. Он и сам иногда думал об этом.

Ему казалось иногда, что еще будет он жить не здесь. «Не от Ивана ли Бердышова передались такие мечты? Тот бредил вслух, на Горюне, когда таскались на лодках с товаром по речкам и озерам, что заживет…»

После Горюна, на вечерке, первый раз в жизни поцеловался Васька, и не сам поцеловался. Дуняша влепила ему поцелуй. Она тогда дразнила Илью!

Васька дружит с Ильей. Но до сих пор Дуняша нравится ему, и он душевно напрягается при встрече с ней, чтобы не выдать себя. А она хороша. И она и генеральша…

Васька бывал в городах. Черноглазые женщины нравились ему. Он встречал их в Благовещенске, куда ездил с отцом покупать коней, и в Николаевске, который нынче разжаловали, порт оттуда перевели. А прежде там стоял гарнизон, корабли, было много чиновников и военных. А теперь все заглохло, ничего, кроме торгашей и бардаков, не осталось.

Чудо что за глаза у генеральши. Умны и ласковы. На своих после такой и смотреть не захочешь. Черноглазые были редки среди светлых и русых крестьянских девушек.

Дуняша, конечно, хороша. В детстве Васька мог сидеть и любоваться на нее подолгу, как медведь на ветрянку мельницу.

Генеральша спросила: «Это по имени вашего отца названо место, где стоит Уральское?» Потом сказала: «Ваш отец знаменитый человек, и я не удивляюсь, что у него такие дети…»

А Егор сейчас стоял в углу перед иконой и молился на сон, закрыв лицо ладонями. Он думал о сыне и молился за него.

Егор замечал, что парень бывает грустным и всегда о чем-то думает, словно он что-то видит и понимает такое, что незаметно другим.

«Может быть, ему тоскливо без дела, он ведь все умеет, не в такой нужде вырос, как мы. Может быть, желает того, чего нет, невозможного».

«Почему ваш сын так безукоризненно грамотен? – спросила его генеральша. – Вы его учили?»

«Нет, не я, а люди».

«Нет, я думаю, что вы, Егор Кондратьевич», – молвил генерал.

«Вы такой же удивительный человек, как ваш сын, – сказала она. – Он весь в вас. Только он производит впечатление воспитанного городского человека».

«А ты, что ль, не воспитанный?» – с обидой спросила Наталья, когда господа уехали.

Егор никогда и никого не жалел в своей семье. Он всем давал дело и работу. Жалеть детей было не за что. Надо было требовать с них, а не жалеть.

Васька всегда исполнял все беспрекословно. Много требовать с него не приходилось. Он сам умел сделать все не хуже отца.

Чувствует Егор, что становится тоскливо парню, жаль его, так жаль, как никогда не бывало.

– Ты, если хочешь, пойди на охоту. Нынче лоси сами подходили, – сказал отец, разуваясь.

– Пусть его! – согласилась Наталья.

Теперь редко кто ходил с гольдами на охоту. Не было нужды тащиться в хребты за мехами, когда были другие доходы и можно за деньги получить все, что ввозилось в край отовсюду с тех пор, как введено порто-франко.

Василий до сих пор любил пойти далеко. В детстве его учили охотиться гольды. Соседи корили тогда Егора, что отпускает мальчишку с чужими.