Текст книги "Золотая лихорадка"

Утром Василий собрался.

– Я несколько дней прохожу, – сказал он отцу.

Васька ушел.

Ушел он не вовремя. Но Егор не стал спорить. Он помнил, как его самого в эти же годы молодые гнела однообразная, скучная жизнь и как его принуждали делать то, что не хочется.

Глава тринадцатая

Опять Илья целое утро возился у кошевки, что-то чистил и налаживал. У Пахома душа радовалась. Сын ведь старался, помня, как он строго наказал, чтобы все нужное для почтовой гоньбы стояло наготове и в исправности.

Илья запряг лошадей в кошевку, перепоясал полушубок широким американским ремнем с карманами. Застегнул все крючки.

Он выехал за ворота, остановил тройку и пошел обратно в избу.

– Кому ты подаешь? – спросила жена.

– Одевайся, бери ребят, поедем кататься.

«Тебе, тебе, жена! – хотелось бы сказать. – Неужели мне только почту на них возить для проезжающих! И не поездим сами!»

– Маслена у тебя? – грубо сказал отец.

– Не маслена. А воскресенье… Кони мои! – ответил Илья.

Дуня оделась, вышла, поглядела на кошевку, на медвежьи шкуры на подкладке, порадовалась, глянула мужу в глаза, но не поехала, чтобы не обижать стариков. Еще почему-то, сама не знала почему… Илья поплелся за ней сумрачный. А потом выбежал и кинулся в кошевку. Он слетел с высокого берега, так что полозья затрещали. Долго гонял тройку по реке. Вернулся и, не пообедав, лег спать.

Пришел Савоська. Он курил трубку и рассказывал вечером разные истории.

Сказал, что тут жил прежде герой Макано, рода Дигор, бегал сразу по сто верст, охотился хорошо, никого не боялся.

– Думаешь, у нас своих героев нет? Не-е-ет…

Савоська сказал, что Горюн называется на самом деле не так.

– По-нашему она называется Светлая. На устье – деревня Бичи… Нюати-Бичи – значит они живут. Далее деревня Хальбо. Знаешь, что такое Хальбо? – спросил гольд у заспанного Ильюшки.

– Знаю. Рыбалка! – ответил тот.

– Хальбо! Как раз не так! Рыбалка? Нет! Место, где притоняют рыбу. Рыбалка, может, посреди реки тоже есть. А что такое гольд? Знаешь? – обратился старик к Терехе.

Тот ухмыльнулся.

– «Гольд» – такого слова нету. Нас зовете «гольды». Немец говорил: гольд – золото. Русский откуда-то взял – гольд и гольд. Есть деревня, где живут наши. Называется Гольди. А русский думал, так все наши люди называются. «Кто там живет? – спросили. – Гиляки?» Я ответил капитану: «Там деревня Гольди». Сказал, что другой народ оттуда начинается, а он не дослушал, он всегда торопился. Все скорей записывал и говорить со мной не стал. Так написал на карте. А я был молодой. Ну, думаю, он потом догадается и все узнает. А он ни черта не догадался, и стали звать нас, как богатых немцев. А мы сами, мы – наши люди, весь род… как Нюати-Бичи – там живут. Экспедиция ходит, а не понимает.

Утром Пахом пришел к соседям.

– Егор, поедем в церкву. Все уже поехали нынче. Заночуем там, завтра с утра еще помолимся.

Егор знал, что все поехали в церковь. Дед ему давно говорил, что сегодня придется ехать.

А у Егора душа болела за сына. Василий ушел на охоту и не возвратился вовремя. Правда, он парень умелый и осторожный, но чего на свете не случается.

Приходилось ехать в церковь без Василия. Знал Егор, что Васька удал. Тихий обычно, да, говорят, тихие еще бедовей. Пока как будто Василий ничего не натворил. Как-то жаль было отцу своего парня. Василий часто скучал почему-то и все думал. Татьяна все дразнила его, что влюбился в проезжую генеральшу.

– Поедем! – сказал отец и велел Петровану: – Закладывай.

Пахом вздохнул облегченно. Он боялся, что Егор откажется. А поп велел Пахому приехать с Кузнецовыми.

– Дом у Бормотовых большой, а народу сколько! И братья не делятся, и сыну не велят, – сказала Наталья мужу, когда Пахом ушел. – Ты уговори его. Я с Аксиньей, а ты – с ним. Ильюшка не смел, сам не попросится.

– Скажи попу, – бойко сказала Татьяна. – Поп-то все укажет. Пахом послушается.

– А ты разве не едешь? – спросил Егор.

– А я домой пойду. Мужик слег, болен.

Егор жил не в ладах с попом. Но детей приходилось приучать к церкви, посылать на исповедь. Егор учил детей уважать священника.

Наталья надела крытую хорошим сукном шубу, шаль. Бабка вышла в полушубке. Дед Кондрат сел на облучок и взял вожжи.

Егор пошел к брату.

– Что же ты не едешь? Поедем, мы ждем тебя.

– Нет, я не поеду, – ответил Федя.

– Что так?

– Я больной совсем. Трясет.

– А подводы с богомольцами уехали. И мы ждем.

– Дуня идет! – воскликнула Татьяна. – Принарядилась как барыня.

– Илья мой умчался! – входя, сказала Дуня.

– Богу молиться?

– Нет, поехал гулять. Мне скучно – ни спать ни лечь. Ребят моих увезли в церковь. Дом пустой. И у тебя пусто. Сплясать бы нам.

…Дуня просила Илью: «Побудь со мной. Все уехали, мы одни, голубочек мой, чернявенький мой!»

Но Илья не стал ее слушать. А единственный раз можно было побыть наедине, два дня побыть вместе, пока старики и вся семья на миссионерском стане.

«Останься, Илья! – просила Дуня. – Молю тебя!»

Она стала перед ним на колени и обняла их.

А Илью опять ждали в лавке у китайца, близ почтового станка Бельго, в восемнадцати верстах отсюда. Он прошлый раз сгоряча и в досаде пообещал им приехать, когда Дуня не захотела кататься. Илья чувствовал, что получается нехорошо, что либо жену обидит, либо товарищей. Но жена человек свой, никуда-то не уйдет, она его любит. А перед товарищами будет стыдно, нехорошо отступиться от данного слова. Над ним и так ямщики посмеиваются, что он у жены под каблуком.

Илья не слушал Дуняшу и одевался.

«Илья! Илья, ты обидишь меня, – приговаривала она. – Илья, смотри, смотри – худо будет!»

С тем они и расстались. Илья сунул в карман карты…

– Соломенная вдова! – воскликнула Дуняша. – Дядя Егор, оставайся с нами, не езди в церковь… Мы с тобой давай спляшем!

– Ты еще не уездилась?

– Кадрель?

– В пост-то… Грех разводить!

– Делов тебе! Ты, говорят, купца-китайца в пост мутузил, да еще в Великий! За красивую девку, говорят. Грехи-то отмолил?

– Отмолил. А что?

– А ты с девками гулял когда-нибудь?

– Как же! Хоть и теперь. Вот откроем прииск, и гулянка будет, пир на весь мир. Так не едешь, Федя?

– Совсем силы нет.

– А я куда же, его не кину здесь одного-то, – спохватилась Татьяна.

Егор уж заметил, что у молодых бабенок глаза блестят, они чего-то хотят затеять.

Таня закутала ребятишек и вышла проводить.

– Что же ты, Татьяна? – с оттенком укоризны спросила бабка.

– Да уж берите ребят с собой.

– Ты давно не была, – ответила Дарья. – Да я и сама не люблю этого попа.

Рыжий священник поссорился с Дарьей, однажды обозвал ее колдуньей.

«Какая же я колдунья! Я людей мыться учу, водой с мылом, лечу травами», – отвечала она.

«Лечат лекарствами доктора, – отвечал поп, – а это есть знахарство, колдовство. Лекарства надо приготовлять химически, на то наука, аптекари. А ты – темнота…»

Потом у попа болела поясница, и он приехал в деревню, осторожно спросил Егора, нет ли у его матери каких-нибудь средств. Бабка Дарья дала травы, и поп вылечился. Старуха была на исповеди и подтвердила перед Богом, что в колдовстве неповинна, что знает все травы, какие растут. Новые, здешние травы она угадывала и пытала сама и сверяла свои открытия с тем, что уже знают про здешние травы гольды.

Поп отпустил ей грехи…

– Так сама не едешь? – спросила старуха стоявшую на морозе Татьяну.

– Нет.

– Все стали болеть, – сказал дед Кондрат, рассаживая внуков в широкие розвальни. – Научились. Раньше об этом никто не думал и слышно не было. Кто заболел – помер, и все. А теперь друг перед другом выхваляются – у меня мол, тут болит, а у меня вот тут. Городские – те не стыдятся, еще и скажут, в каком месте болит. Срам! Верно говорили прежде, что грамотников будет больше, чем лапотников. Все будут одной веры, а толку не будет.

Старик сел на место и тронул лошадей.

– Говорят, пришлют нам фершала, – сказала Наталья.

– Только и толков будет, что про боль, – ответил дедушка.

«Нету Васьки, – думал Егор, глядя на горы. Он долго еще стоял у второй подводы с кнутом и не садился на облучок, словно ждал, что сын вот-вот выйдет из тайги. – Нету», – вздохнул он. Сел и взмахнул кнутом.

Он знал, Васька бывает и отчаянным, на тигров лезет, убил одного тигра, медведей бил. Пришел однажды и говорит:

«Не буду больше медведей бить. Жалко его… Он как человек, только обиженный…»

«В кого он уродился?» – думает Егор.

Иногда отцу казалось, что Василий скучает, потому что сделать что-то хочет, а не может. И не хочет признаться, что его тревожит. Егор ничего не запрещал ему. Васька любил охоту, но не так, как другие… Мог он выпить, но нельзя его споить водкой. Играл в карты, не выигрывал, не проигрывал. На охоте до сих пор он не блудил и не терялся. Бывало, что спокойно бил самых разъяренных зверей.

Казалось отцу, что у парня его нет отрады. Только девицы заметно волновали Ваську, и вся надежда была у Егора на то, что сын женится удачно и стихнет.

* * *

– Они теперь долго прокатают, – сказала Дуняша.

– Егор отродясь не кричал, а с попом кричит в голос, – сказала Татьяна. – Поп его угощает, и расстаются каждый раз хорошо, но прежде целый день пройдет за спором. Поп упрекает, а сам рад, когда Кузнецовы приедут.

– Илья поехал в Тамбовку в карты играть, – задумчиво сказала Дуня.

Скрипнула дверь. Появился Федька Кузнецов, косая сажень в плечах, в светлой бороде, с улыбкой во все лицо.

– Ты же больной? А босой по снегу ходишь? – спросила Дуня.

– Ну их всех! – Федька ухмыльнулся в бороду.

Мужик счастлив сегодня. Все уехали, его оставили в покое.

– Ханшу хочешь? Или спирт? – сказала Дуня.

– У меня дома хорошая водка есть, – сказала Татьяна.

– Я сказал, буду париться, спина болит, – ответил Федор. – А в баню идти неохота.

– Иди принеси нам водки. Вот тебе будет баня, – ответила жена.

– Мы тебя сейчас вылечим, – сказала Дуняша.

Глава четырнадцатая

Дерево, сломленное в бурю, отлетело в сторону. Потом его замело и завалило снегом. Пень торчал особняком. Корни приподнялись.

Снег, прибитый ветром, ухал тихо, подламываясь и оседая под лыжами. Солнце в легкой мгле подымалось к вершинам молчаливых лиственниц. Вид был торжественный, словно природа тоже готовилась к рождеству. Снег выпал рано и улежался. Проходя мимо пня, Василий заметил, что под пластом с глиной в темной щели колышутся без ветра мохнатые волокна мочковатых корней травы. Он невольно сорвал с плеча винчестер, заряженный патронами.

Стоял и раздумывал – поднимать зверя или нет.

Подымать медведя из берлоги не хотелось. Но и уходить не хотелось. Что бы сотворить? Он взял на снегу обломленный сук и с силой кинул его в щель, под пень.

Тихо. Васька замотал головой, налег на весло и поехал с горы вниз, закрутил след вокруг скалы, похожей на палец. Снег под ним осел. Васька рухнул куда-то вниз, и его понесло вместе со снегом. Потом он почувствовал, что стоит по колено в теплой воде и по шею в снегу.

Вода! И эта вода быстро точила и съедала упавший снег. Василий забился, стараясь выплыть из тучи снега. Кое-как выбившись, он стал искать свои лыжи.

Дело было совсем плохо. Он начерпал в ичиги. Лыжи нашел и встал на них. Посмотрел вниз – там по всей низине длинными синими пятнами проступала сквозь снег вода.

– А ведь это Горячая Падь… – пробормотал парень. – До дому недалеко, можно к вечеру добежать.

«Можно, – полагал он, – и не к вечеру, а пораньше, если налечь и постараться». Замокло все, ичиги замокли, а кремня с огнивом не брал. Дядя Савоська всегда учил его – бери кремень, не бери спички, черта тебе в спичках. Тайга не город… Без огня сдохнешь.

Не очень сильный мороз, кажется, или просто так разгорячился Василий, что ничего не чувствует. Хорошо, что деревня близко.

Он решил, что нельзя терять времени, ноги на ходу загорятся и высохнут.

Надо бежать как можно быстрей. Одежда обледенела, и, судя по этому, мороз велик. А день короток. Солнце уж поднялось, светит в спину сквозь редкие стволы. Теперь уж не думаешь, красиво ли вокруг. Так на всю жизнь отучишься любоваться.

Под ледяными унтами и штанами в ледяных пупырях – мокро. Но Василий знал, что, когда разгонишься, станет теплей. Он бежал так быстро, как только мог. Ветер подул в лицо, стал жечь щеки и нос. Солнце светило ярко. Славный денек.

Ногам в унтах стало теплей. Сколько Васька бежал, он не знал. В страхе или в деле время идет своим чередом. Уж, кажется, близко Уральское, а все время являются сопка за сопкой, словно кто-то их расплодил нарочно. Какая-то горелая сопка попалась. Василий прежде не замечал ее никогда. А солнце словно стояло или шло вверх иногда. Но Вася знал, что это он сам забирался вверх по мари на плоскогорье.

Вон, слава богу, Косогорный хребет. Сил остается мало. Васька чувствует, что все жилы его начинают промерзать. На ногах мышцы – как натянутые скрученные веревки.

Он не полез через хребет, а пошел в обход по речке, по речке же вышел к озеру и побежал по релке в редком лесу. Вот уж видны снежные чистые квадраты среди гладких черных стен леса. Пашни! Силы, казалось, прибыло. Пальцы на ногах ничего не чувствуют. Не обмерзли?

Уж близко, а все нет дома.

Васька остолбенел. Что такое? Пожар в нашей деревне? Кто зажег? Неужели по злобе? Кто на кого? Не себя ли кто сжигает?

Парень стал сильно мерзнуть.

Близко от дома, а бьет озноб, все холодней становится. Это потому, что Амур близко, а от него всегда дует.

Нет, это с Федькиной баней что-то случилось. Она вся как в облаках, того и гляди, подымется и ветром ее унесет. На сильном морозе густой пар валит из всех щелей. Рассохлась, что ль? Вот это кто-то парится! Наверное, жарятся наши старики! Вот где тепло!

Васька подумал – в церкву собираются, хотят приехать во всей чистоте. Постятся, праведные люди!

Он представил, как сейчас окунется в этот жар. Спасся наконец-то! Добежал! На росчисти солнце вышло над деревьями. А он уж дома! Теперь всю жизнь будет брать кремень и огниво.

Васька забежал в баню. В предбаннике в густом облаке пара содрал с себя меховую куртку, скинул унты, сорвал обледеневшие портянки. Ноги целы!

– Кто тут? Ты, что ли, Васька? – Из пара вышла разморенная женщина. Шея у нее черная, светлые волосы подняты наверх, уши открыты, и от этого кажется она еще голей.

Васька никогда не думал, что Татьяна такая ладная. Лицом она всегда мила, в веснушках. Шутливая озорница! Смотреть на жену дяди Федора всегда приятно. Ему не было двенадцати, когда она вышла замуж за Федьку. Василий был ее любимцем. Иногда она пыталась учить его целоваться, дразня застенчивого молоденького мужа. Васька смущался и дрался с ней. Потом он привык, что Татьяна всегда с кучей ребят, в каких-то юбках, платках, чего-то на ней всегда понадевано, так что кажется она старухой. Только ключицы торчат, словно на ней кожа и кости. А сейчас она такая молоденькая, гладенькая, пухлый живот туго схвачен в поясе, пухленькие ноги. Привычная усмешка и озорство в ее глазах. Конечно, бывало в деревне, что мылись всей семьей. Так было. Ваську лет до двенадцати водили со всеми. Потом стал он ходить мыться с отцом.

– А мы тут отмываем боль и души, – сказала Татьяна. Парня обдало запахом водки. В бане кто-то поддал пару, и послышался какой-то крик.

– Я провалился в тепловод, ноги не поморозил ли…

«А косточка на груди – чистый обман», – подумал Васька.

– А ну, дай лапу. – Татьяна подошла, нагнулась, подняла его ногу.

От струй горячего пара, ударивших с раскаленных камней, в предбанник отступила высокая женщина с темными мокрыми волосами. Васька думал, что там племянники моются. Он узнал Дуняшу Бормотову. Ему ударило в голову, словно он залпом выпил целый стакан спирта.

Она обернулась и вошла с поднятыми на голову руками.

– Вася-а!

Он вскочил, схватил ружье и опрометью кинулся вон из бани, запнулся за порог, ударился о косяк ружьем, увидел, что солнце еще высоко. Он позабыл свое намерение парить мерзлые ноги.

– Куда босой! – закричала Таня и схватила его на снегу за пояс.

– Васька! Куда, грамотей! – Дуня выскочила и схватила его за шею, потянула назад за голову. Парня втащили в баню.

– Вы – пьянчуги!

– Пили на свои!

– Мы тебя выпарим сейчас, только ты зажмурься и не подглядывай, – сказала Дуня, толкнув его на лавку.

– Да, зажмурься! – обиженно отозвался Василий.

Таня – пышка, а Дуня тонка, как лоза, у нее большие пальцы красных распаренных ног. Это Васька еще на снегу заметил, она, стоя сзади него, зашагнула за его ногу. Мокрые груди ее, кажется, устали от парки, отлегли. Дуня прикрывалась веником. Бабы эти свои, домашние, всегда в работе, с ними вместе Васька рос. А тут обе оказались красавицами.

Они принялись снимать с него рубаху, отняли шапку и куртку, делали все быстро.

– Штаны сам.

– А то вдвоем разорвем напополам, потянем в разные стороны.

– Ну, живо! – закричала Танька. – Эка невидаль!

– А че мне стесняться, – осмелел парень. Он встал, исподние свалились, он стоптал их ногами.

– И сразу выстираем, – сказала Татьяна.

Дуня отняла веник от себя и, размахнувшись, хлестнула Василия по лицу.

– Ты чего, взбесилась?

– А тебе жалко нас?

– Конечно жалко…

– Пожалей нас, Василек. Дома нет никого, деревня пустая!

– Федя мой придет, и будет тебе компания.

– Бык твой, – сказала Дуня.

Татьяна повела Ваське мыльной ладонью по лицу.

– Выпей сначала, – сказала Дуня. Из-под полки она достала бутыль. Васька охотно выпил. Грудь его сразу согрелась.

– Ух-хо-хо! Ух-хо-хо! – заорал он и прыжками кинулся в парную. Там стоял такой густой пар, словно он попал в дождливое облако на перевале.

– Хватит баловаться! – закричала Татьяна. – Иди к черту.

– Погодите, че вы, ополоумели…

Кто-то дал ему пинка.

– Не мешай, я тебе выстираю все сейчас, а домой побежишь голый в полушубке.

Дуня оплеснула его ведром горячей воды.

– Эй, ты… – Василий схватил ее, но она выскользнула.

– Васятка ты наш, сердечный дружок! – приговаривала Татьяна.

Дуня выбежала и набрала полный таз снега.

– Тебе, чтобы не безобразничал. Залеплю сейчас все.

Васька стал мыться в углу.

– Разотри мне спину, – примирительно сказал он.

– Сначала ты мне, – ответила Дуня.

В предбанник кто-то зашел.

– Федюшка! – сказала Татьяна. Она бросила стирку и, шатаясь, вышла.

– Я сначала думала, он зашел, когда ты влетел сюда.

– A-а, Васька нашелся! – обрадовался дядя Федор. – Погоди, я сейчас схожу принесу тебе. Мы тут угощались.

– Посмотри, как Васька замерз, – сказала Татьяна. – Если ты домой пойдешь за водкой, то принеси ему белья.

– Не домой! У меня бутылка в сугробе… Вода в кадушке. А ты откуда? – спросил он Василия, давая ему бутылку спирта и ковш холодной воды. – Егор беспокоился, что ты вовремя не явился.

Васька выпил, и у него все заходило в глазах. Он присел возле дяди Федора.

– Я медведя нашел.

– А я проснулся, двери распахнуты, изба выстудилась, – ответил Федор. – И не вспомню, что было.

Дуня мелькнула в облаке пара.

– Зашел к Егору – дом пустой. Я испугался. Че такое? Потом вспомнил, мыться надо. А я-то думал, что хунхузы напали. Васька, ты добрый… Ему бы в монастырь на старых местах! – сказал Федор, обращаясь к Дуне. – А здесь нет монастырей! Церква и та в диковинку.

– Поди, Вася, попарь меня! – сказала Дуня и потянула его за руку. – Встань. Возьми вот веник.

– Горячей-то водой плесни, – сказала Татьяна, – разотри, разровняй ей, где были застежки, шнурки, завязки, ремни. Знаешь, сбруя наша, бабья…

– Обутки наши окаянные! – сказала Дуня.

– Видишь, какая она гладенькая! Ты, поди, и не знал?

– Конечно. Я думал, одни кости. Погоди, я еще помоюсь.

Дуня стала тереться вехоткой с ног до шеи, терла икры, лодыжки, подымала грудь. Васька вдруг поскользнулся на липком полу, женщины подхватили его.

– Васька убился! Дай я тебя обмою, бедненького! – сказала Дуня.

– Загляделся… – захохотала Татьяна.

Дуня прилегла ничком:

– Хлещи меня веником.

– Давай, – крикнула Татьяна, – потом меня.

– Давай еще.

– Я же с тебя кожу сдеру. Ты знаешь, если я изо всей силы хлестну…

– Ничего не будет.

– Это ты спьяну не чувствуешь, а потом шкура слезет.

– Эй, стой, так больно.

Васька так опьянел и как бы не совсем понимал, что происходит. Он не признавался себе ни в чем и не желал признаваться, хорошо это или плохо, и не знал, пройдет этот хмель или нет, и что будет.

– Погоди, у меня судорогой ногу свело, – сказала Дуня, поворачиваясь… – Разомни…

– А Егор все одно: где мой Вася! – заходя с веником, молвил огромный Федор. Он для начала окатился холодной водой. Таня стала парить его.

– Иди на золото, Васька, – говорила она, – намой для женского.

– Да заткни пасть своим старухам! – добавил Федор, спьяну путая все и не соображая, с кем говорит.

– Намой для женского! – подхватила Дуняша, поворачиваясь под ударами веника. – Как хорошо было, когда мы тут сами мыли. Полотно не ткать, не прясть, сукна не катать… Все покупают, – раскидывая сильные стройные руки, воскликнула она, – а мы как батрачки? Да мы гору своротим, хлеб уберем, несите нам проклятого металла!

– Я же сказал, возьму вас всех с собой! – с чувством воскликнул Василий.

– А тебя-то самого отец возьмет?

– А ему что! Он говорит, всем предоставляет, что нашел. Дает право! Это, говорит, от Бога.

– Ты не поминай в бане-то…

– Целуй меня еще, – сказала Дуня.

Федор оделся и накинул полушубок.

– Ты куда? – спросила Татьяна, когда Васька выглянул в предбанник. – Иди допаривай ее. Оставайся с племянником моим! – Татьяна, запахнув шубку, выбежала и накрепко захлопнула дверь.

Толкая мужа в шею кулаками, она побежала к дому.

Василий подумал, что какая чушь все эти бабьи тряпки, за которыми они гоняются. Дуня была красивей всех картин, снимки с которых видел он в книгах. На ней не было ни нитки, а она как в красивом платье, с такой осанкой, гордая, шея ее открыта, открыто тело и длинные ноги ее как выточенные, только пальцы в мозолях, разбитые работой, ходьбой. Голова ее поднята, а глаза торжественно сияют.

И он любовался ею.

Васька с детства любил смотреть, как купаются в реке, только отца с матерью не любил голых… Дуня повела плечами, словно отбиваясь от комаров и мошки.

…Солнце село, когда Дуня зажгла огарок и распахнула дверь.

Она оделась, накинула платок. Глаза ее истомленно блестели. Лицо было спокойно, сила и власть выразились на нем.

– Вот я и перебила тебе все, Василек! Не хвали больше генеральскую красоту.

Она исчезла в дверях, и слышно было только скрип, как побежала она по снегу…

Глава пятнадцатая

Отец Игнат пригласил всех ужинать. Попадья подала постные щи и капусту с постным маслом. Все ели с большой охотой после целого дня молитвы. Старой попадье помогала молодая жена отца Алексея.

Тут же сидел сам отец Алексей, еще совсем молодой черноглазый и скуластый, с большим лбом. Бороденка у него плохо росла, клочья ее торчали на подбородке, и походил он в рясе больше на воина с маньчжурской картинки, чем на православного священника.

Егор, как и все крестьяне Уральского, помнил, как, желая заручиться поддержкой попа, пошел Алешка на стан в услужение, потом окрестился, стал учиться, выказал способности к грамоте, женился и наконец послан был в ученье. Он вернулся в сане на озеро Мылку, откуда был родом, где смолоду был бесправен, безграмотен и кругом обманут. Даже отец Игнат дурачил его в те поры без совести, еще не ведая тогда, что доверчивый паренек со временем сам станет попом-грамотеем. Жена Алексея – молоденькая хрупкая Дельдика, дочь Кальдуки…

Целая деревня ела и пила в доме у Игната. Спать легли в домах у обоих священников. Места всем не хватило.

– В храме тепло, – сказал старый поп. Он велел Егору со старшим сыном и Тимохе со своими парнями идти в церковь.

Ночь была звездная, и мороз все крепчал. Лес и огромное озеро видны были как днем. Стояла тишина. Церковь темной копной возвышалась на вырубке.

– Вроде как-то совестно в храме-то. Вдруг ночью-то… захрапишь, – сказал Тимоха.

– Бог простит! – ответил отец Игнат.

Он отпер ключом тяжелый замок, открыл большую дверь и полустворку второго входа. Зажег свечу.

– А как же в древности? Церковь была и храмом, и крепостью. Нападают враги, а уж народ соберется в церковь и высиживает осаду с женами и детьми. Пока не подойдет подмога. Окна были узкие, всюду решетки. В подвале – колодец. Все было оборудовано. И люди спали и ели, жили в церквах неделями.

– Конечно, – сказал отец Алексей, проходя с работником-гольдом, который нес сено. – Если нападут – закроемся. И отстреляемся. Такие стены пуля не пробьет.

Работник еще раз принес сено, застелил все палаткой, и крестьяне улеглись. У старшего Тимохиного сына Андрея болел зуб. Он мучился и не спал. Егору тоже не спалось. Он не был здесь с весны. За лето и осень миссионерский стан еще лучше отстроился. Попы основали здесь целое селение, развели сад и огороды. Два дома священников, дома причта, сараи как бы образовывали целую деревню. На отлете построена школа для гольдских детей.

Крестьяне всегда чувствовали себя здесь не дома. Приезжали, как на дальнее моление в монастырь.

Егор полагал, что теперь церковь надо бы строить свою, в деревне. Скоро будет там школа. Позапрошлым летом заложен фундамент, завезены бревна, и все приготовлено. Но работу велели остановить из-за какой-то бумаги, которая еще не поспела из города. Будущим летом надо все закончить. Но если народ потянется на прииски, то кто же будет работать? Время уйдет. Егор подумал, что даже за золото плотников тогда не сыщешь. Теперь научились плотничать гольды в соседних деревнях. Скоро в город с почтой поедет Василий. Он должен взять там нужную бумагу. Дано будет разрешение крестьянскому обществу открыть свою школу в Уральском. Бумага, наверное, уже выправлена, дело за работниками. Егор решил, что сразу после Рождества надо возводить стены, пока народ не разбежался на золотые прииски. Также со временем придется строить церковь, чтобы не зависеть от миссионеров. Васька поедет в город и все там узнает… На тот год учитель уж приедет. Если школу не откроем, будет учить ребят у кого-нибудь в старой избе.

Утром отец Игнат отслужил обедню и стал исповедовать.

Потом Тимоха Силин с сыном торгаша Санкой Барабановым пилили дрова, Бормотовы возили сено с лугов. Долговязый Андрюшка Силин с завязанной щекой ошкурял бревна. За последний год поп стал поосторожней, меньше брал с крестьян, не требовал себе долю с добычи золота, хотя и не отказывался, когда несли. У него было довольно богатое хозяйство, двое работников едва успевали со всем справляться.

Федор Кузьмич Барабанов говаривал про попа, что нынче копит рыжий деньги, а не меха…

Перед отъездом Егор перетолковал с попами о школе и церкви в Уральском.

– А не хочешь, Егор Кондратьевич, чтобы сын твой Василий на сельского учителя сдал? – спросил его отец Алексей.

Кузнецовы поехали домой. День был не долог, но солнце ярко горело, словно близилась весна. Лошадь прядала ушами.

«Едем, как из дальней дороги», – подумал Егор.

Столько обо всем наслушались и про все наговорились, что, кажется, много времени прошло.

Деревня открылась за буграми, дорога тут была прямая, через лес и пашни, а не кривунами по реке, через торосы, как прежде. Кони зарысили. Догнали мальчиков-гольдов. Они вдвоем шли с котомками. Видно, с утра отпущены попом домой. Не ближний путь шагать им до стойбища Бельго. Егор велел своим потесниться. Маленьких гольдов посадили в кошевку и прикрыли меховым одеялом. Один сразу задрожал, озноб почувствовался сильней, когда мальчик стал согреваться.

– Чаем тебя напоить, – сказала бабка Дарья, – да уложить спать на полати. Потом уж дойдешь домой. Может, и попутчики будут. Разве можно в такой мороз пешком. Вот они и болеют с детства. Кашляют, а говорят, что мороза не боятся.

– Где-то Василий, – сказал Егор. – Что-то с ним…

– Ничего с ним не станется, – ответила Наталья. Но в душе и она беспокоилась.

Таня выбежала встречать приехавших.

– Где Василий?

– Дома. Он устал с охоты, – ответила Татьяна как-то боязливо, как показалось Егору. – Бедняга ваш Васька, – громко сказала Татьяна, входя в избу. – Замаялся.

Василий живо спрыгнул с полатей.

– Ты куда это забрался? – удивилась Таня. – Повыше бы!

Вид у Васьки виноватый, он как побитый.

«Где-то таскался, – может, совсем не на охоте, – снимая доху, подумал Егор. – На грамотного чего не подумаешь! А часто он как виноватый. А будто добрый и кроткий».

– Ну, чего расселся? – грубо сказала Василию мать. – Пособи дедушке раздеться, иди коней распряги, дела полон рот, бесстыжий, а от тебя водкой разит. Книги разложил, все читаешь. Читарь какой нашелся!

– Я не пил! – ответил Вася обиженно и ушел.

– Что ты его обижаешь! – сказал отец насмешливо.

– Его обидишь!

– Он в самом деле пришел из тайги, замаялся…

Татьяна прыснула.

– Ты что?

– Ничего. А что я? – строго спросила Татьяна у Егора.

Послышались колокольцы. Вихрем промчались мимо избы Ильюшкины кони.

– Вот как молодые-то постятся! – приговаривал дед, еще не находя себе места на лавке, зная, что чем-то заняться надо, но еще не зная чем.

Вид сына Егору не понравился. Что-то он все же натворил на этот раз.

– А Федька где? – спросил дед.

– Все там же.

– Что такое! – удивился старик. – Все болеют. Еще фершала им не хватало.

В протаявшее окно видно было, как Илья выскочил из саней, открыл ворота, заехал во двор, и ворота закрылись.

Наталья заметила тревогу в глазах Татьяны. Та замерла и окаменела, на ворота глядя.

… – Я больше не хочу тут жить! – сказала Дуняша мужу. – Я тебе изменила.

Илья обмер. Этого он не ожидал. Дикие глаза его загорелись, и он крикнул:

– Делимся!

– Да ты отцу скажи.

– Что там отец! – кричал Ильюшка как от боли. – Делимся, и все! Сейчас же!

– Как это сейчас? – улыбнулась Дуняша, и лицо ее стало теплым, а Илье от этого стало еще больней. Он готов был разреветься.

– Куда идти-то? Избы у тебя нет.

– Изба будет живо. Лес есть! – Глаза Ильи сверкали с каждым словом, как пароходные фонари в непогоду с порывами ветра. – А пока пойдем в старую избу к Кузнецовым. И все!

– Пока своей не будет, я никуда не пойду. Или уеду в Тамбовку.

– Да ты что?

Илья еще не знал и не думал, на самом ли деле изменила ему жена или нет. Но все, что она говорила, казалось ему таким страшным, что он согласен был сделать все…

– Вот ты все молчал и ухмылялся. Эх ты! Гром не грянет, – сказала ему жена.

– Я сейчас к Ваське пойду. Он и его отец никогда мне ни в чем не откажут. Мой товарищ, Васька отдаст мне избу…

– Не смей! – мертвея лицом, закричала Дуня так страшно, что Илья обмер. Впервые в жизни она закричала.

Ворота заскрипели. Въехали подводы. В избу зашли родители.

…На другой день Илья привез сухие бревна, которые были наготовлены у него на заимке давно. Он попросил Егора определить уровень и отвес. Пришел китаец Сашка Кузнецов. Втроем они начали строить дом.